Только никто ее никогда не видел. А она вон какая: молодая, румяная, ростом высокая, платье на ней белое, как у невесты, на руках перстни, в волосы звезды вплетены. Поманила Снеговушка Федотка к себе:
— Это я тебя звала. Ну, добро, что пришел. С повинной головы спросу меньше. Расскажи-ко мне, как это ты лисоньку из фузеи застрелил, кто тебя этому надоумил?
Испугался парень. Коли бабка Дарья правду сказала, попадет теперь от Снеговушки! И рад бы домой убежать, да ноги не идут. Рад бы слово вымолвить, да язык будто к зубам пристыл.
— Говори, не бойся, — засмеялась Снеговушка. — Я тебе худа не сделаю.
Федотко и рассказал, как дело случилось, и про Кудрю рассказал, и про волков. Ничего не утаил. Послушала его Снеговушка, говорит:
— Коли так, то ладно. Видно, сама Серебрушка виновата, не побереглась. А жалко ее. Эта лисонька была темной ночью из снега рожденная, лунным светом умытая. Одежка на ней без цены.
— Я тебе ее шкурку отдам, — сказал Федотко, а сам про себя думает: «Получит — небось, на меня сердиться не будет».
— Завладел, так пользуйся, — молвила в ответ Снеговушка. — У меня и без нее богатства хватит, дарить не передарить, возами возить не перевозить. Хочешь, сам посмотри!
Махнула она рукой — в ледяной хоромине все двери настежь открылись. В каждой горнице стоят сундуки кованые, серебром и камнями-самоцветами доверху наполненные. Полы в горницах тоже самоцветами выложены, будто небо плитками нарезано и на пол настлано.
Федотко даже глаза рукавом прикрыл.
А Снеговушка засмеялась и давай свое богатство пригоршнями в небо кидать. Как кинет — так в темном небе огненный столб встанет, либо огненная дорога ляжет. Люди по деревням, поди, смотрят и думают: что это за сияние такое? И не догадаются, что это Снеговушка играет.
Вот это диво так диво! Такого во сне не увидишь!
Натешилась Снеговушка и говорит:
— Ну, понял теперь?
— Все понял, — ответил Федотко.
— Так что шкурку себе оставь. И запомни: она не простая, а заветная. Кто ею владеть будет, тот на всю жизнь счастье получит. В память об этой лисичке любое желание исполню. Только желание не сразу высказывай. Сначала подумай, с сердцем своим посоветуйся, а потом говори. Один раз исполню, на второй раз не спрашивай. Я хоть и богата, но скупа.
Федотко что-то хотел у нее узнать, но тут по полю поземка побежала, метелица завихрилась, ледяной дом исчез, будто его вовсе не бывало. Ни месяца на небе, ни звездочек. Один голый лес кругом да сугробы. В деревне, во дворах, собаки залаяли, петухи запели. Шубенка на Федотке снова старая оказалась и пимешки старые, заплата на заплате.
Вернулся Федотко в избу. Отец все еще спит, во сне что-то бормочет. За печкой тараканы шуршат. Шкурка на стене серебрится. Потрогал он ее руками, вздохнул: нажил-де с тобой заботы. Потом сел на лавку и начал думать: что же делать? Это ведь только сказать легко, чтобы с сердцем посоветоваться да пожелать чего-нибудь. Поди-ко, разберись, которое желание лучше, которое хуже. Гармонь, что ли, у Снеговушки выпросить? Такую же гармонь, как у Алехи, с двумя колокольцами. Научиться на ней играть да песни петь. Однако петь будешь, пока молодой, а под старость, пожалуй, не захочешь. Стало быть, не годится гармонь. А может, деньгами Снеговушка наградит? Нуждишки дома-то полным-полно. Изба старая, крыша, того и гляди, провалится. На лето надо опять в поскотину ехать, дерно драть, крышу заново перекрывать. Прясло в огороде развалилось. Не иначе, как придется на себе жерди из лесу таскать. Поди-ко, потаскай: пока две жерди волоком на горбу проволочешь, рубаха не один раз взмокнет. У матери пониток весь худой, полушалок — дыра на дыре. В самый раз деньги-то пришлись бы. Только вот беда: сколько их надо? Мало попросить — нуждишку не поправить. Много попросить, как бы худа не случилось. Тятька как-то говорил: «Денежка тогда хороша и радостна, когда она своими руками добыта, а к кому денежка легко придет, от того она легко и уйдет, либо на весь век по рукам и ногам свяжет». Вон Ефим Пестерь из-за денег-то всю семью замордовал: и старуху, и сноху, и сыновей. Два крестовых дома построил, в гумне скирды стоят по два года немолоченными, а в доме свежей шанежки не увидишь. Вся деревня его клянет. Где тут радости ждать от даровых денег? Лучше уж без них жить. Коли вправду Снеговушка желание исполнит, надо попросить у нее новой одежи и себе, и отцу с матерью.
Пожалуй, Федотко так бы и решил, но в это время сердце словно на ухо начало ему нашептывать: «Эх, Федот, Федот! Купят тебе пимешки — износишь, купят новые шаровары — порвешь. Обноски в огород выбросишь и забудешь. Не в одеже ведь счастье-то! В новую одежу можно и пень одеть, он красивее будет, а все-таки пеньком и останется. Да какую еще тебе радость надо? Сам ты парень здоровый, есть у тебя отец с матерью. Лениться не будешь — одежу купишь, избу себе новую построишь».
Пока так-то думал да про себя судил-рядил, на дворе совсем рассвело. Мать печку истопила, отец за оградой снег убрал, корове сена подбросил. Ничего Федотко придумать не мог. Хотел отцу сказать, но не решился: не поверит про Снеговушку.
Достал с полки шило, дратву и сел пимешки чинить.
В это время слышит, мать отцу говорит:
— Надо бы, Емеля, к горбатой Дуне сходить, какой ни на есть пирожок отнести. Сколько годов девушка с места не сходит, радости с детства ни капли не видела.
— Ну, что же, пошли сынишку, пусть отнесет, — ответил отец. — Мы от одного пирожка не обеднеем.
Тут Федотко и подумал: если вправду Снеговушка говорила, что серебристая шкурка заветная, то кому, как не Дуне, владеть ею?
Лет до пяти была она девчонка справная, а потом вдруг что-то приключилось: начала на поясницу жаловаться, видеть стала плохо. Года через два вырос у нее на спине горб, ноги отнялись, глаза темной водой залило. Родители к попу ее возили, знахарей приводили. Да ведь эти попы и знахари на один аршин меряны, им бы только с мужика последнюю полушку сорвать, а там хоть трава не расти. Так Дуня и осталась жизнь бедовать.
Вот уж обрадовался парень, когда Дуню вспомнил!
Взял он у матери пирожок с капустой квашеной, попутным делом и серебристую шкурку за пазуху сунул.
Ты посмотрел бы, какая Дуня была: маленькая, как стручок, сухая да тощая. А в этом маленьком тельце большая боль поселилась. Ноги ноют, по горбу словно кошки скребут. Ночью девчонка криком кричит, днем кричит, никакого покою ей нет.
Остановился перед ней Федотко, пирожок подал:
— Это тебе, Дуняша, мама послала.
А она руками машет:
— Не надо мне… ничего не надо…
— Да ты хоть откуси, попробуй пирожка.
— Не хочу. Ты бы мне лучше свежей травки принес в руках подержать, к лицу приложить. Либо цвету с черемухи… либо дал бы в лесу иволгу послушать. Измаялась я…
Федотку и без того ее жалко было, а тут у него слезы на глаза навернулись.
— Ладно, Дуняша! — сказал он в ответ. — Будет травка, будет белый цвет с черемухи. Вот тебе мой подарок.
Вынул серебристую шкурку и на Дуню накинул.
Как только пушистый мех ей на плечи упал, будто солнышко по ее лицу пробежало. За сколько-то годов первый раз улыбнулась Дуня, схватила подарок обеими руками, к щеке прижала.
А Федотко тут и добавил:
— Хочу, Снеговушка, чтобы Дуняша на весь век здоровой и веселой стала, чтобы краше ее по всей деревне никого не было.
Не зря Снеговушка обещание дала. Как только Федотко желание высказал, враз оно и исполнилось.
Соскочила Дуня с постели, про хворь забыла, посмотрела на себя в зеркало: куда тебе, какая красавица!
Жить теперь Дуне до старости, ни единой слезы не пролить!
Сказывали старики, будто Федотко потом Дуняшу за себя высватал, и будто бы счастливее пары по всей нашей деревне никогда не бывало.
Тимошкин сад
Каждый человек по-своему живет: один как пустоцвет — ни тепла от него, ни пользы; а другой — краше радости не знает, кроме заботы да работы для людей…
Когда-то был у нас в деревне мужик Ефим Буран.
Жил — беднее некуда, с хлеба на воду перебивался. А ребятишек у него росло, как цыплят: Тишка да Гришка, Ванька да Манька, Петька да Федька, Еремка да Семка, Нюрка да Стюрка, Епишка да Мишка — всех, небось, не пересчитаешь.
К этакой-то ораве возьми да родись еще один.
Ну, мужик не вытерпел, взвыл:
— Ох ты, бедная моя головушка! Что теперь делать?
Жена уговаривать его стала: ты-де, отец, не тужи! Как-нибудь вырастим!
В это самое время под окнами проходила какая-то бабка: то ли нищенка, то ли прохожая. По обличью, видать, не наша: у нас бабы в платках ходили, а на этой вместо платка — шапочка, мелким бисером шитая.
Услышала она, как Ефим над своей долей горюет, зашла в избу и спрашивает:
— Уж не умер ли у тебя кто-нибудь? Может, помочь надо?
— Какое там! Хуже! Новый парень родился, — сказал мужик.
— Вот те раз! Так чего ты ревешь? Коли человек на свет появился, надо песни петь, потому что затем он и родился, чтобы радость приносить.
— А чем я его кормить буду? Козы нет, коровенки вовсе не бывало. Вместо молока своих слез дитенку не дашь. Из последней рубахи пеленки ему не сделаешь.
Посмотрела на него прохожая, головой покачала:
— Сама вижу, какая у тебя семья, нелегко ее прокормить. Ну, ладно, будет у тебя корова.
— Уж не ты ли мне ее подаришь?
— А хотя бы и я.
— Сама по миру шляешься!
— Ты подожди, мужик, ругаться, лучше выйди во двор посмотри, да успевай сено запасай.
Ефим, хотя и не верил, а все же шапку надел и вышел.
Завернул за угол избы и начал глаза протирать: верно, в пригоне корова стоит, зеленую траву жует. Почуяла хозяина, замычала, вроде спрашивает: почему меня никто доить не идет?
А прохожая тем временем подошла к мальчонке и в пеленки его потеплее укутала:
— Вот теперь ты будешь моим крестником.
Сказала так-то, пчелкой обернулась и улетела.