Ну, путь не ближний, и Онисим-то со своей телеги перебрался к Овсею Поликарпычу, вроде покурить. А в мыслях было у него другое.
Когда из деревни выехали, докуренные цигарки кинули, он и принялся зевать:
— Скушный ты мужик, Овсей Поликарпыч! Ну-ко, хоть сказку расскажи.
Тот не то, что сказок, посказулек не знал.
— Так поиграем, что ли? — предложил Онисим.
Зашевелился Овсей Поликарпыч.
— В какую игру?
— Да хоть фуфарки[10] покидаем, — сказал Онисим. — Кто дальше забросит. Помнишь, как мы с тобой еще парнишками были, ты забрасывал фуфарки ловко. Не разучился еще?
— Наверно, не разучился, — повеселел Овсей Поликарпыч.
— Но только, чур, коли уж мы свои парнишечьи годы вспомнили, то давай и говорить, как парнишки. Иначе, что за игра. Бородатым мужикам фуфарками заниматься неловко.
Похохотал Овсей Поликарпыч, согласился. Набрали они из канавы глины, намяли ее, наломали с березы прутьев и принялись играть. Телеги, знай, себе катятся, погромыхивают по дороге, а два мужика по-ребячьи меж собой перекликаются и кидают фуфарки: кто дальше?
Так их игра-то разохотила, что и в поле, когда на меже коней распрягли, еще по-ребячьи меж собой переговаривались.
И ни разу ведь Овсею-то Поликарпычу в башку не пало, что за игрой какой-то замысел есть.
Пока кони на меже кормились, Онисим костер разложил, повесил на треноге казанок, начал похлебку варить. Овсей Поликарпыч под телегу залез, пологом от комаров закрылся и вскоре заснул. Насчет похлебки не позаботился: сосед сварит — угостит.
А Онисим лишь того и ждал. Едва Овсей Поликарпыч запосвистывал да запохрапывал во сне, он его драный кожух с телеги стянул, кинул в костер.
И довольнехонек (управился наконец!) начал придумывать, как дальше быть…
Сварилась похлебка. Вылез Овсей Поликарпыч из-под телеги. Спросонья, пока глаза протирал, ничего не заметил, а за ложку взялся, повел носом туда-сюда: вроде паленой шерстью припахивает. Не от похлебки ли? Повернулся к костру-то и аж позеленел. Из остатков кожуха даже варежки-шубенки не выкроишь. Рассерчал он, казанок с похлебкой ногой пнул и с поля долой.
На второй день вызвали Онисима в волостное правление. Судить мировым судом. Народу полдеревни собралось.
Вот мировой судья начал допрашивать.
— Ты пошто, Онисим, над Овсеем Поликарпычем изгаляешься? По какому праву его кожух сжег?
Онисим прикинулся простачком.
— Ничего не бывало, господин судья! Наверно, это Овсею Поликарпычу поблазнило. У него ведь все не как у добрых людей…
Овсей Поликарпыч с места вскочил, заругался, начал требовать, чтобы судья заставил Онисима новый кожух вместо старого предоставить.
Так полдня судились. Овсей Поликарпыч доказывает одно, Онисим стоит на своем: поблазнило-де соседу, а может, он и не в своем уме?
Потом уж, когда народ-то такой неразберихой натешился, а мировой судья от натуги взмок, Онисим повернул дело по-иному, как его с самого начала задумал.
Приподнялся со скамейки, приставил палец ко лбу:
— Вспомнил…
— Чего же ты вспомнил? — переспросил мировой.
— А то, господин судья, что действительно сгорел кожух…
— Во! Во! — обрадовался Овсей Поликарпыч. — Признаешь!
— Однако было это когда же? — спросил Онисим. — Это не тогда ли, Овсей Поликарпыч, когда мы с тобой в фуфарки играли да по-детски меж собой балаболили?
— Истинная правда! — закивал головой Овсей Поликарпыч.
— Так чего же ты лишь нынче тяжбу затеял? — укорил Онисим и будто даже обиделся: — Эка, сколь годов прошло!
Потом к мировому обратился и того заморочил:
— Прими, господин судья, во внимание, что, значит, сгорел-то кожух не вчера, а когда мы парнишками были.
Ошарашил Овсея Поликарпыча. Тот хлоп-хлоп глазами — растерялся. Потом сгреб шапку да бежать, а народ-то со смеху уморился.
Так вот и завязался узел. Из-за драного кожуха!
А времена в ту пору начались смутные. Война! Германцы и австрияки поперли на русскую землю. Войной-то правили буржуи да генералы разные. Одним — слава, другим — нажива, а рабочему человеку и мужику — голимая страсть и беда. Каждый день из деревни у нас некрутов[11] увозили. Вырубали, можно сказать, самолучший цвет. Война-то счету не знала, как змея многоголовая, о железными зубами.
И у Онисима двор заскудел. Ростил он двух парней, утеху на старость, но попали они в некрутчину, заглотила их война, не подавилась.
Посуровел Онисим, хотя по-прежнему медовуху варил, подносил ее, кто зайдет к нему, полным ковшом, большими ломтями нарезал для угощения сотовый мед, хлеб-соль на стол ставил.
Лишь Овсей Поликарпыч ту тропинку, по которой хаживал, бывало, к Онисиму, крапивой засеял, поставил поперек ее таловый плетень.
На чужой беде стал Овсей Поликарпыч жиреть и богатеть. Вместо старой избы поставил дом крестовый с тремя горницами, к нему высокое крыльцо с балясинами, по всему карнизу кружева резные, над воротами петух железный. Коней накупил. И все по дешевке, нипочем. Разорял вдов, солдаток. Рубль-целковый одолжит, подавай ему в возврат два, не то корову за рога и гонит в свой пригон.
Больше всех опустошил он двор Крутояровых. Мстил. Сам-то Михайло Крутояров был мужик видный, толковый, посреди мужиков верховод. Поймал он однажды Овсея Поликарпыча на озере, тот из чужих сетей рыбу воровал. Так, с ведром ворованных карасей и провел его вдоль улицы, людям на поглядение. И затаил тогда против него Овсей Поликарпыч злобу. Потом, когда война началась, забрили Михайлу в солдаты, дома осталась только Варвара с детишками малыми. Варвара-то, чтобы семью с голоду не заморить, сама пашню пахала, сама из лукошка яровые и озимь сеяла, сама хлеба серпом убирала, цепами молотила, но уж одна-то голова завсегда бедна. Не успеет еще умолот в сусек засыпать, как бегут из волостного правления десятские: плати в казну за то, за се! Вычистят под метлу! Как говорилось: царю калач, волостному старшине калач, а сам-то запах от калача нюхай, не плачь!
Вот и привела нужда-то Варвару на поклон к Овсею Поликарпычу, а уж он чуть-чуть всю семью Крутояровых по миру с сумой не пустил. Да хорошо, что Онисим вступился. Когда Овсей Поликарпыч за долги начал Варвару и ребятишек из их избы гнать, Онисим свой кошелек вынул и расплатился. К тому же с глазу на глаз пригрозил:
— Ой, худо будет тебе, Овсей Поликарпыч, ежели еще раз Крутояровых коснешься. Прежде-то я с тобой шутки шутил, а теперича не до шуток!
И посошок ему свой к бороде сунул:
— Вот это погляди!
Долго потом Овсей-то Поликарпыч опомниться не мог. Его тогда жаром обдало, и в ту же пору вдруг увидел он вместо Онисима лося матерого. Кинулся наутек, до самых ворот своего двора бежал без оглядки, а когда остановился и оглянулся, то никакого лося уже нигде не было, только Онисим стоял посередь дороги и хохотал.
«Эка! Ведь чего неправдешное может поблазнить», — подумал тогда Овсей Поликарпыч и начал было опасаться соседа, но некоторое время спустя опять осмелел, только уж зорить-то сирот и вдов ему не пришлось. Ветер стал дуть не в его сторону: власть переменилась!
Дошла до деревни добрая весточка: народ в Рассее против царя и буржуев возмутился, трон опрокинул и всем делом сам стал править. Вскоре солдаты начали вертаться домой. Пришел и Михайло Крутояров. Деревня-то будто проснулась после долгого сна, поднялась, сразу все в ее жизни закипело, закружило, завертело, заметелило. Собрались мужики и бабы на сход, из волостного правления старшину выставили, его бумаги на царские поборы сожгли, выбрали ревком. Как раз верховодил-то сходом Михайло, он на войне много хлебнул, но главное, грамотой владел борзее, чем другие мужики, Москву видал, Ленина самолично слушал. Так вот его, Михайлу-то, и поставили в ревком председателем. Ты, дескать, большевик, стало быть, становись у нас самым набольшим.
Однако недолго пробыл ревком: пока землю наново поделили да богатеев поприжали. Году не прошло. Вдруг Колчак объявился. Все его белое войско захватило Урал и Сибирь. Началась война. Поднялся Урал против белых. По городам-по селам, по горам-по долам пушки загремели. Пришлось белякам отступать, потеснила их Красная Армия. Но, отступая, оставляли беляки за собой след кровавый. Казнили, всякую расправу чинили над каждым, кто был не их масти.
Понаехали каратели и в нашу деревню. Целым отрядом. На конях. С шашками, с карабинами. А начальником отряда был у них Барышев, в звании подпоручика. Не человек — бешеный волк.
Ревкомовцы успели в леса скрыться. Мужиков и баб, кои на сходе за ревком поднимали руки, согнал Барышев на площадь, — одним плети, другим шомпола на голые спины. Особо допытывался: где Михайло Крутояров?
Во дворах, в огородах, в гумнах каратели все обшарили, переворошили — никого не нашли. Тогда Барышев забрал Варвару, посадил ее к Овсею Поликарпычу в кладовую под охрану и дал срок: ежели-де к такому-то числу, к такому-то часу мужики Михайлу Крутоярова не предоставят, то велю бабу живую в землю закопать!
А надоумил-то его Овсей Поликарпыч. В гости к себе зазвал, поселил в горнице и подкинул:
— Ты, ваше благородие, мужиков хоть насмерть запори, про Михайлу не скажут. Надо в обход. Жалко будет им Варвару, ведь куча сирот останется, ну и не вытерпят, выдадут, а не то сам Михайло с повинной из лесу выйдет.
Да попутно и Онисима подставил. Худой-то пес завсегда сзади кусает. А лает из подворотни. И досталось, конечно, Онисиму пуще всех. Забрали-то врасплох, он даже посошок с собой взять не успел. Целую ночь в волостном правлении, по подсказке Овсея Поликарпыча, пытал его Барышев. Где Михайло? Где партизаны? К утру отлежался Онисим, рубаху надел, штаны поправил и усмехнулся.
— Эх, горяча у тебя баня, ваше благородие! Знатно ременным веником паришь. Теперич бы медовухи испить.
— А, ты еще насмехаешься! — снова вскипел Барышев. — Али еще захотел?