Внезапно Лукаш проснулся, и хотя в комнате было темно, успел сообразить, что к чему. Резким движением перехватил ее руку. Сжал так сильно, что Гальшка выпустила нож.
— Убить хотела! — заорал он и зверем набросился на нее.
Бил долго и беспощадно, и только когда княжна потеряла сознание, оставил в покое. Зайдя поутру, увидел ее на полу.
— Сволочь, — едва прошептала Гальшка.
— Ничего, отойдешь, — сказал, как ни в чем не бывало, но бить не стал.
От побоев княжна отходила неделю. Все это время Лукаш в ее комнате не показывался. Зашел, когда слуга сообщил, что его жена немного поправилась. Но не поинтересовался ее самочувствием, только заявил:
— Твое счастье, что живой нужна!
Гальшка понимала, что спасло ее только то, что граф по-прежнему хочет получить юридическое согласие на владение богатствами, принадлежащими ей по праву наследства:
— Этого ты не дождешься.
— Тебе же будет хуже.
— Хуже, чем есть, быть не может.
— Останешься здесь на всю жизнь.
— Пускай.
Была уверена, что мать не бросит ее на произвол судьбы. А еще ждала, что в дело вмешается князь Семен. Надежда окрепла, когда ей тайком передали записку:
«Доченька!
Не падай духом. Муж твой нашел немало тех, кто обещает помочь освободить тебя!»
С пониманием к сложившейся ситуации отнеслись многие магнаты Великого Княжества Литовского. Не только потому, что хотели помочь Семену Юрьевичу. Была на то и не менеевеская причина. Они не хотели, чтобы имения православных перешли католикам, стали достоянием не только Гурко, но и Королевства Польского.
Борьбу за отстаивание прав Гальшки возглавил Константин Константинович, добился того, чтобы Острожская подписала документ о передаче собственных владений князю Семену, против чего она не возражала. Правда, Беата все же добилась оговорки, что это возможно только в том случае, когда они начнут жить одной семьей.
Уверенности Гальшке придавало то, что к ней дошли слухи, будто Олелькович настолько решительно настроен, что грозил убить Гурко, если не удастся ее освободить. Не знала, что того, кого считала своим мужем, уже нет в живых.
Глава 28
…Дверь внезапно заскрипела. Что-то за ней упало. Видимо, массивный засов, который подстраховывал большой замок. Гальшка, однако, не услышала этого удара, как и поворота ключа в замке. Только зычный голос вошедшего заставил встрепенуться.
— Поздно спишь, княжна!
Гальшка с трудом открыла глаза, осмотрелась по сторонам, пытаясь найти Сангушко, но Дмитрия рядом не было. Еще успела подумать: «Молодец, Дима! Ушел так быстро, что никто ничего не заметил». Но увидела вошедшего человека, и все поняла.
Захотелось в отчаянии заплакать, залиться горькими слезами. Проглотила комок, подступивший к горлу, но своевременно овладела собой, сдержалась. Только помрачнело лицо, взгляд стал сосредоточенным, серьезным.
— Поздно спишь, княжна! — повторил посетитель, который нарушил ее такой радостный и неожиданный сон. Видимо, догадался, что Гальшка не просто так долго спала, поэтому улыбнулся и спросил:
— Не иначе что-то приятное приснилось?
Она на это ничего не ответила, хотя обычно охотно поддерживала разговор. Да и как не поддерживать, если их знакомство с вошедшим продолжалось уже не один месяц, хотя, сколько точно, она не знала, потому что из-за однообразия проведенных в одиночестве дней и ночей давно утратила им счет.
За время заточения заходили и другие надзиратели. Приносили еду, воду, разные напитки, когда появлялась необходимость, свежее белье. А иногда и кое-что из парфюмерии. Самым необходимым не была обделена. Однако именно этот надзиратель ей почему-то нравился больше остальных. Может быть, потому, что был пожилой, умудренный опытом. Когда появлялась возможность, любил рассказывать о своих детях.
Гальшке, так и не познавшей отцовской ласки, он нравился как человек, которому не опасно довериться, можно пожаловаться на собственную судьбу, на то, что выпали на ее долю такие суровые испытания.
А еще она тянулась к этому надзирателю, ибо он, хотя это и запрещалось, охотно рассказывал о том, что происходило на воле, а подобные вести Гальшке очень были нужны.
Они позволяли хоть на некоторое время забыть об одиночестве, отгоняли нерадостные мысли.
Правда, как уверял Гурко, достаточно утихомирить гордыню, и двери помещения сразу раскроются. Однако она давно решила, что подобный шаг никогда не сделает. Зарок себе дала, что ни при каких условиях не смирится. Даже когда непокорность может стоить жизни.
Об этой решительности, которая граничила с упрямством, все в замке хорошо знали. Но если многие воспринимали это спокойно, а то и безразлично, между собой нередко поговаривая: «Нашла коса на камень!» — то надзиратель Василий Семенович всегда сочувствовал, но в душу никогда не лез. Если видел, что не в духе Гальшка, ставил завтрак или обед и закрывал за собой дверь. Придя с ужином, вообще не задерживался.
Сегодня Семенович не спешил, хотя не мог не заметить, что княжне хочется остаться одной. Гальшка поняла, что он горит желанием сказать ей что-то важное, но побаивается. Обычный интерес заставил нарушить молчание:
— Что-то сегодня не узнать тебя, Семенович.
— Меня? — собравшись с мыслями, он уверенно сказал: — У меня все в порядке, княжна.
— Рада за тебя, — Гальшка постаралась улыбнуться, однако улыбка получилась вымученной, неискренней.
Семенович догадывался, как нелегко теперь у нее на душе. Она убедилась, что на самом деле, хочет сказать что-то важное. Решила подтолкнуть его:
— Говори, не бойся…
— Что говорить, княжна?
— Тебе нечего мне сказать?
Этой своей искренностью Гальшка загнала его в тупик. Как человек честный, он оказался в незавидном положении. Не хотелось Гальшку обидеть молчанием, но вместе с тем боялся, что чрезмерная открытость может стоить ему слишком дорого.
— Разве мы не доверяем один одному?
Тихий голос княжны успокоил Семеновича и придал решительности.
— Доверяем, — он неожиданно взмахнул рукой, будто рассек воздух.
Но почему-то сразу же после этих слов снова сник. Видимо, пожалел, что поддался уговорам.
— Говори же! Не тяни!
— Я должен молчать! — Семенович до того разволновался, что голос предательски задрожал.
— Мы же друзья, — Гальшка приблизилась к нему, внимательно посмотрела в глаза, как бы желая прочитать, что у него в это мгновение на душе.
Семенович выдержал ее взгляд, расслабился:
— Если скажу, беды не миновать.
— А не скажешь, может быть еще хуже.
— Пожалуй, да, потому что ты не подготовишься к разговору, который ожидает тебя.
— Говори же, — взмолилась Гальшка, — а то еще кто-нибудь войдет.
Семенович решился:
— В самом деле может войти. И не кто-нибудь, а твой муж.
Она едва не спросила: «Который?» — но вовремя спохватилась.
Сангушко давно в сырой земле кости парит, а Семен Олелькович далеко отсюда. Значит, никто, кроме Лукаша Гурко, не может зайти. Не иначе приехал, чтобы узнать, как живется ей в заточении. Потому что после того, когда замахнулась на него ножом, отправил подальше, разместил в своем замке, находящемся на острове. Заявил при этом, что она его больше не интересует.
— Гурко, говоришь, зайдет? — даже по имени не назвала его. — Зачем же он появился? Клялся, что не покажется здесь…
Рассуждала вслух, ничего не пряча от Семеновича, потому что он и так обо всем знал.
— Разве не догадываешься, княжна? — шепотом проговорил Семенович и, посмотрев на Гальшку, испугался, что поведал ей о приезде мужа.
Глаза Гальшки пылали ненавистью. Было такое ощущение, что она готова уничтожить любого, кто осмелиться навязывать ей свою волю. Бросится, как волчица, ухватится руками за горло, а если это не поможет, зубами рвать начнет. Семенович даже вздрогнул.
Гальшка, увидев его реакцию, постаралась успокоить надзирателя:
— Не бойся, все будет нормально.
Ничего не сказав, Семенович закрыл за собой дверь. И хорошо, что поспешил это сделать, если бы задержался, мог бы столкнуться с Гурко.
Не успела Гальшка позавтракать, как за дверью снова послышались шаги. Чувствовалось, что идут несколько человек. Даже улыбнулась: «Ничего себе, муженек! К жене один боится зайти». А потом сжалась, напряглась, глаза снова наполнились гневом. Ее взгляд не обещал ничего хорошего.
Щелкнул ключ в замке. Двери распахнулись, и в комнату просунулся — дверной проем ему был тесен — толстый, невысокого рост мужчина, на лице которого было столько добродушия, что, казалось, он никогда и никого не обидит. Но Гальшка знала, что внешний вид Гурко обманчив, за ним прячутся хитрость и желание настоять на своем.
Увидев Лукаша в дверях, вздрогнула. Еще больше ее вывела из себя его хитрая улыбка. Стараясь быть как можно более учтивым, спросил:
— Как спалось, женушка?
С одной стороны, будто бы искренне прозвучало, но вместе с тем муж напоминал, в каком положении Гальшка находится. Но если бы не было вопроса, все равно не проявила бы к Лукашу учтивости, потому что он давно стал тираном, который сломал ее жизнь.
— Чудесно! — с трудом выдавила из себя, но добавила твердо и уверенно, давая знать, что ничего в их отношениях не изменилось и измениться не может: — Только неужели вы забыли, что я вам — не жена?
Обращение на «вы», металлические нотки в голосе прошли мимо Гурко. Он или ничего не заметил, или понадеялся, что этот разговор все же даст хороший результат. Поэтому, улыбаясь, спросил:
— Не жена? А кто же тогда?
— Чужой человек, господин Гурко! — ответила княжна и засмеялась так, что Лукаш даже испугался. Он оглянулся на дверь, чтобы убедиться, что охрана в случае чего сможет своевременно прийти на помощь.
— Мы же обвенчаны, Гальшка! — выдавил из себя.
— Неужели еще раз нужно напоминать, что я венчана с князем Семеном Олельковичем?
— Так нет уже твоего князя! — сказал он, не пряча радости. — Забудь о нем!