— Как нет? — смысл сказанного плохо доходил до Гальшки, она ничего не понимала, не могла поверить в смерть Семена.
— Умер он, — Гурко, воспользовавшись ситуацией, постарался добиться ее послушания.
— Не может быть!
— Могу поклясться!
Она поняла, что граф не врет. Сползла на пол, не проронив ни слова. Гурко по-своему расценил молчание, присел на корточки, попытался ее успокоить:
— Все смертны в этом мире.
Его слова, казалось, по-прежнему до Гальшки не доходили. Теперь, узнав о смерти Олельковича, княжна не будет больше противиться, признает его своим мужем. От этой мысли Гурко стало приятно. Подался вперед, протянул руки, чтобы обнять ее.
— Гальшка! Родная…
И опустил их, потому что она сказала с такой же уверенностью, как до этого:
— Все равно я с ним повенчана! И никогда ему не изменю.
— А со мной разве не венчана? — в этом момент Лукаш напоминал наивного ребенка. — Неужели забыла?
— Принудительно! — глаза княжны сверкали гневом.
— Побойся Бога, какое принуждение?
— Вы противны мне! — Гальшка поднялась с пола, сжала кулаки.
От услышанного Гурко покраснел. Подобное он, конечно, слышал, однако теперь испугался, что все дошло до ушей охраны. Не сдержался:
— Многое позволяешь себе!
Гальшка точно так же, как и до этого, истерически засмеялась. А еще надвинулась на Гурко, тот в испуге даже отступил.
— Столько позволяю, сколько имею! — заявила она.
— Чего имеешь? — не понял тот.
— Ненависти к вам!
После этих слов Гурко не взорвался, не закричал. Проявил неожиданную рассудительность, попытался, что было для него не характерно, обезоружить ее спокойствием:
— Зачем грубишь?
И спокойствие, и выдержка подействовали на княжну, словно живительный бальзам. Она внезапно сникла, отошла в угол, прислонилась к стене и горько заплакала. Ему показалось, что вот-вот все встанет на свои места, во всяком случае, наступил тот момент, когда можно с Гальшкой мирно поладить:
— Милая, разве я желаю тебе зла?
Однако его слова будто не доходили до Гальшки. Княжна плакала, вытирая ладонями слезы. А Гурко продолжал говорить тихо, словно пытаясь загипнотизировать:
— На руках готов тебя носить. Любое желание исполню…
Неожиданно Гальшка перестала плакать, подняла на Лукаша мокрые от слез глаза. Только теперь до нее по-настоящему дошел смысл того, о чем он говорил. Собралась с мыслями и решительно выпалила:
— Никогда! Поймите, никогда!
Граф, конечно, все понял, поэтому не пытался уточнить, что она при этом имела в виду. Гальшке этого было мало. Она решила добить его полностью:
— Нам никогда не быть женой и мужем! Сколько можно напоминать!
После этого Гурко не удержался:
— Нравится быть одной?
— Лучше одной, чем вместе с вами!
— Будет, как желаешь!
Смотрел на княжну, как хищник, который долго выслеживал добычу и теперь радовался, что она наконец оказалась в его руках.
— А знаешь, сколько времени ты здесь находишься? Всего неполный год!
Княжна нашла в себе силы воспринять это спокойно, что еще больше разозлило Лукаша.
— Запомни, этот замок станет твоим приютом до смерти! — твердым шагом он направился к выходу, но в дверях все же обернулся. — И твоей могилой он станет! — добавил так, что в его намереньях сомнений не оставалось.
Вместо эпилога
В одиночестве Гальшке суждено было провести тринадцать лет. А насколько это страшно и невыносимо, она поняла после того, как узнала, что не стало Семена Юрьевича. Конечно, и до этого наступали моменты, когда готова была наложить на себя руки, но вскоре успокаивалась, понимая, что муж не оставит ее в беде. Нередко часами плакала, после этого становилось легче на сердце. Когда же Олелькович умер, надежд на спасение не осталось.
Занятый своими делами, забыл о ней дядя, который еще не так давно называл любимой доченькой. Вряд ли сможет что-либо предпринять мать, чтобы вырвать ее из этих стен. Да и для нее, в чем Гальшка могла неоднократно убедиться, важна не столько она, сколько богатства. Богатства, а не она сама, нужны и Гурко.
Если кто о них не думал, так Сангушко. Дмитрий был единственным человеком, Гальшка окончательно это поняла, который любил ее по-настоящему. Как и она его. Возможно, такая взаимность существовала потому, что оба были в том возрасте, когда без любви нельзя прожить. Не о богатстве думали, а о том, какой светлой и долгой будет их совместная дорога. Теперь же на всем светлом, хорошем поставлен крест. Остается только неволя, но ее она выбрала сама, и от своего решения не отступит.
Не знала, что мать, боясь, чтобы граф все же не отсудил часть богатства Острожских, поспешила выйти замуж, супруг был моложе на двадцать один год. Как и не знала того, что повторила ее судьбу. Рыцарь Ольбрахт Лаский, которому она доверилась, оказался авантюристом, а лучше сказать — проходимцем. Чтобы Беата не помешала ему овладеть своими богатствами, запер ее, и княгиня находилась под домашним арестом до смерти.
Гальшка вышла на свободу в 1573 году, когда не стало Лукаша. Ей исполнилось в то время тридцать четыре года, но выглядела она значительно старше своих лет. Была больной, издерганной, а временами, когда становилось особенно плохо, осматривалась по сторонам, будто кого-то искала. Если же видела молодого мужчину, лицо ее светлело, взгляд становился осознанным, а губы тихо шептали: «Дима, Димочка…» Но так продолжалось недолго. Глаза Гальшки наполнялись слезами, и она начинала горько плакать.
Жила Гальшка в Остроге, в замке, где прошло ее детство. Благодаря дяде, владения Острожских, которые успел захватить неблагодарный Лаский, перешли к ней. Княжна, будучи замужем, просила Константина Константиновича, чтобы тот больше выделял средств на богоугодные, благотворительные цели. А вскоре Гальшка свои владения переписала ему.
Острожский с удовольствием делал это, потому что с молодости охотно поддерживал хорошие начинания. Кроме того, чувствовал вину перед Гальшкой. Казалось, что жизнь племянницы могла бы сложиться иначе, если бы в свое время не подговорил Сангушко выкрасть ее. Но, когда слышал, как княжна нежно произносит имя крестника, понимал, что его вины в этом нет. Значит, так было предначертано, а Бог определяет судьбу человека, отмеряя ему столько, сколько считает нужным.
А еще любила Гальшка выращивать цветы и ходить в монашеской одежде, за что ее некоторые называли «черной княжной». А кое-кто в это определение вкладывал и другой смысл. Она, пусть и не всегда по своей воле, привнесла в жизнь некоторых людей черную полосу. Хотя в этом Гальшкиной вины не было. А если она в чем-то и присутствовала, так только по той причине, что мать безволие дочери использовала в своих целях. Человеку не суждено выбирать родителей, — не будем забывать, что и сама Беата была жестоко наказана.
Не только о Сангушко печалилась княжна, но и об утраченных драгоценностях, подаренных матерью. Была убеждена, если бы ожерелье нашлось, ее жизнь обязательно сложилась бы лучше.
Ожерелье оставил себе Гурко, а с его смертью следы украшения затерялись. Невозможно было найти и перстень, который, женившись на Беате, прибрал к рукам Лаский.
Марыся же, услужливо исполнявшая любое поручение отца Антонио, так и не получила за свое усердие вознаграждения. Святой отец ссылался на то, что к нему не может быть претензий, потому свое слово не сдержала Беата, а княгине вскоре стало не до горничной, хотя и продолжала держать Марысю в виленском замке. Когда Беата вышла замуж, следы ее пропали. Ничего не известно и об отце Антонио.
Умерла Гальшка в 1582 году, когда ей было сорок три года. Князь же Острожский дожил до глубокой старости, успев оставить о себе добрую память. Вошел в историю Константин Константинович как защитник Православия и культурно-просветительный деятель. Благодаря его стараниям, в Остроге была открыта типография, где зерна учености и знаний сеял известный первопечатник Иван Федоров. Основал князь и Острожскую школу, выпускники которой становились пропагандистами Православия.
Автор же этих строк старался неукоснительно придерживаться правила, что настоящая любовь неподсудна. А именно так и любила Гальшка, поэтому мы не вправе ее осуждать. Хотя в романе и присутствует историческая канва, это не означает, что все документально достоверно. Ибо и в судьбе Гальшки, как и в целом в осмыслении тех событий, немало белых пятен. Однако главное даже не это. Канва произведения документальная, но ведь это — художественный роман. Думаю, опытному читателю не нужно объяснять, что это такое.
Алесь Андреевич Мартинович родился в 1946 г. в д. Козловичи Слуцкого района Минской области. Окончил факультет журналистики БГУ, Работал в дрогичинской газете «Запаветы Ленiна». Служил в Забайкальском военном округе. После увольнения в запас трудился в Копыле и Слуцке. С 1972 г. — в еженедельнике «Лтаратура i мастацтва», позже — в журналах «Беларуская думка», «Нёман», «Маладосць», «Полымя», с июля 2021 г, — в «ЛiМе»,
Автор многочисленных изданий, литературно-критических статей, эссе, книг для детей (о Евфросинье Полоцкой, Кирилле Туровском, Симеоне Полоцком, Иосифе Гурко, Максиме Богдановиче, Максиме Горецком), сборников сказок.
Особые заслуги в области художественно-краеведческой литературы: «Зерне да зерня» (1996), «Хто мы, адкуль мы…» (1996, 1998, 2008), «У часе прасветленыя твары» (1999), «Элегii забытых дарог» (2001), «Сполахi далёкiх зарнiц» (2005), «Свечка на золкiм ветры» (2006), «Птушкi з пакiнутых гнёздау» (2007), «Успамiн аб будучынi» (2012), «Цяпло колiшнiх вогнiшчау» (2015), «Святло далёкiх зорак» (2019, 2020), Автор серии «Гiсторыя пра лёсы» (2016–2022) о 236 представителях земли белорусской всех времен.
Известен как прозаик: повести «Нежность звездного неба» (2011), «Ангел и без крыльев ангел» (2014), роман «Жаркое солнце Эфиопии» (2014).
Лауреат Государственной премии Республики Беларусь, литературных премий имени Максима Богдановича и Владимира Колесника, «Залаты Купiдон», Национальной литературной, премии Белорусского союза журналистов «Золотое перо». Заслуженный журналист Союза журналистов. Заслуженный деятель культуры Республики Беларусь. Награжден медалью Франциска Скорины.