– Никогда! Никогда! – твердила гордая Андреа. – Тот, кого я буду любить в безвестности, кто останется для меня тенью, образом, воспоминанием, тот никогда меня не оскорбит, тот всегда будет мне улыбаться и никогда не обманет!
Вот почему она провела столько печальных, но безмятежных ночей; вот почему Андреа была счастлива, что может плакать, когда ее одолевает слабость, проклинать судьбу, когда наступает отчаяние. И добровольное уединение, позволявшее ей не поступаться ни любовью, ни достоинством, было ей дороже, чем возможность видеть человека, которого она ненавидела за то, что не могла не любить.
В сущности, безмолвные размышления о чистой любви, возвышенный восторг одинокой души были для дикарки Андреа куда привлекательнее, чем блестящие версальские празднества, и необходимость склоняться перед соперницами, и страх выдать тайну, заключенную в сердце.
Мы уже сказали, что вечером в день Святого Людовика королева приехала в Сен-Дени; Андреа, погруженная в задумчивость, сидела у себя в келье.
К ней пришли и сообщили, что прибыла королева, что капитул принимает ее величество в большой приемной и что после первых приветствий Мария Антуанетта осведомилась, нельзя ли ей поговорить с мадемуазель де Таверне.
И странное дело, для Андреа, чье сердце было размягчено любовью, этого оказалось достаточно, чтобы потянуться навстречу аромату Версаля, аромату, который еще накануне она проклинала, но который становился ей все дороже, чем дальше она от него отходила: он сделался ей дорог, как все, что исчезает, все, что забывается, дорог – почти как сама любовь!
– Королева! – прошептала Андреа. – Королева в Сен-Дени! Королева меня зовет!
– Скорее, не мешкайте, – поторопили ее.
Она и в самом деле не стала мешкать: накинула на плечи длинную монашескую накидку, подпоясала широкое платье льняным поясом и, не бросив ни единого взгляда в свое зеркальце, поспешила вслед за привратницей, которая за ней пришла.
Но не сделала она и ста шагов, как собственная радость показалась ей унизительной.
«Почему мое сердце так встрепенулось? – спросила она себя. – Какое дело Андреа де Таверне до того, что французская королева посетила аббатство Сен-Дени? Чем мне гордиться? Королева приехала не ради меня. Чему мне радоваться? Я больше не люблю королеву. Ну, успокойся, же, дурная монахиня: ты не принадлежишь ни Богу, ни свету, так постарайся хотя бы держать себя в руках».
Так распекала себя Андреа, спускаясь по главной лестнице; усилием воли она согнала с лица румянец нетерпения, умерила поспешность движений. Поэтому последние шесть ступеней она одолела медленнее, чем предыдущие тридцать.
Когда Андреа миновала хоры и вступила в парадную приемную, где руки послушниц уже успели зажечь люстры и затеплить свечи, она была бледна и спокойна.
Едва она услышала, как привратница, которую за ней посылали, произносит ее имя, едва заметила Марию Антуанетту, сидевшую в кресле аббатисы в окружении самых высокородных монахинь капитула, которые толпились вокруг нее, девушка затрепетала и с трудом прошла оставшиеся шаги.
– Подойдите же, мадемуазель, я хочу с вами поговорить, – с полуулыбкой обратилась к ней королева.
Андреа приблизилась и склонила голову.
– Вы позволите, мать моя? – спросила королева, обернувшись к настоятельнице.
В ответ та присела в реверансе и вышла из приемной, а за нею и остальные монахини.
Королева осталась наедине с Андреа, чье сердце билось так громко, что, казалось, его биение можно было бы услышать, когда бы не медленный стук маятника старинных часов.
26. Мертвое сердце
Разговор, как подобало, начала королева.
– Вот и вы, мадемуазель, – с тонкой улыбкой сказала она. – Как странно видеть вас в монашеском одеянии!
Андреа не отвечала.
– Видеть старую приятельницу, – продолжала королева, – уже порвавшую с миром, в котором все мы еще живем, – это все равно что внимать суровому назиданию, исходящему из гроба. Вы согласны со мной, мадемуазель?
– Ваше величество, – возразила Андреа, – разве кто-нибудь посмеет читать назидания королеве? Сама смерть и та явится к королеве без предупреждения. Да и может ли быть иначе?
– Почему?
– Потому, государыня, что королева в силу своего высокого положения предназначена для того, чтобы не претерпевать никаких лишений, кроме самых неизбежных. Она обладает всем, что может украсить ее жизнь; а если чего-либо ей недостает, она берет это у других.
На лице у королевы отразилось удивление.
– Таково право коронованной особы, – поспешила добавить Андреа. – Для королевы – все люди подданные, чье достояние, честь и сама жизнь принадлежат властителям. Значит, и жизнь, и честь, и все духовные и земные богатства людей суть собственность королевы.
– Эта теория меня удивляет, – медленно произнесла Мария Антуанетта. – По-вашему, королева у нас в стране – это некая сказочная людоедка, поглощающая счастье и богатство обычных людей. Разве я такова, Андреа? Скажите начистоту, разве у вас были поводы на меня жаловаться, когда вы жили при дворе?
– Ваше величество, вы уже изволили задавать мне этот вопрос, когда я покидала двор, – ответила Андреа. – Ныне я отвечаю так же, как тогда: нет, государыня.
– Но часто бывает, – вновь заговорила королева, – что нас огорчает обида, причиненная вовсе не нам. Быть может, я навредила кому-нибудь из ваших близких и тем заслужила суровые слова, которые вы мне сказали? Андреа, в эту обитель, которую вы избрали себе убежищем, не должно быть доступа мирским страстям. Здесь Господь учит нас кротости, смирению, умению прощать – тем добродетелям, в коих он служит нам образцом. Неужели сестра моя во Христе, которую я здесь посетила, встретит меня с насупленным челом и желчными речами? Неужели я, приехавшая сюда как друг, услышу упреки и найду вражду и непримиримость?
Андреа подняла взгляд, пораженная таким миролюбием, к коему отнюдь не были приучены люди Марии Антуанетты: когда ей противоречили, она становилась суровой и надменной.
Одинокая дикарка Андреа была глубоко тронута тем, что королева без гнева выслушала ее речи, явив чудеса терпения и дружеского участия.
– Вы хорошо знаете, ваше величество, – уже тише сказала она, – что никто из Таверне не может быть вашим врагом.
– Понимаю, – возразила королева, – вы не простили мне холодности по отношению к вашему брату; быть может, он сам винит меня в легкомыслии, в переменчивости?
– Мой брат слишком почтительный подданный, чтобы винить королеву, – сказала Андреа, не позволяя себе смягчаться.
Королева поняла, что, пытаясь приручить Цербера, задабривая его медом, она только возбуждает подозрения. Поэтому она сменила тактику.
– Как бы то ни было, – сказала она, – я приехала в Сен-Дени, чтобы потолковать с аббатисой, и мне захотелось увидеться с вами и заверить вас, что вдали, как и вблизи, я остаюсь вашим другом.
Андреа уловила этот оттенок; она испугалась, что в свой черед оскорбила ту, которая хотела ее обласкать; еще больше испугало ее, что она неосторожно приоткрыла проницательному взору другой женщины свою тяжкую рану.
– Желание вашего величества для меня большая честь и большая радость, – печально ответила она.
– Не говорите так, Андреа, – возразила королева, сжимая ее руку, – вы надрываете мне сердце. Да неужели несчастная королева обречена не иметь ни единой подруги, ни одной близкой души; неужели, встречаясь глазами с таким ясным взглядом, как ваш, она будет искать в нем только корысть или ненависть? Что ж, Андреа, позавидуйте королевам, владычицам достояния, чести и жизни своих подданных! Да, они королевы! Да, и золото, и кровь народа принадлежит им – но только не сердца, не сердца! Сердец они отнять не могут: они могут лишь получить их в дар.
– Уверяю вас, ваше величество, – дрогнув под влиянием этой горячей речи, возразила Андреа, – что я любила вас так, как никогда уже не полюблю в этой жизни.
И, покраснев, она опустила голову.
– Вы меня любили? – воскликнула королева, на лету уловив смысл сказанного. – Значит, вы более меня не любите?
– О, ваше величество!
– Я ничего у вас не прошу, Андреа. Будь проклят монастырь, который так быстро убивает сердца!
– Не вините мое сердце, – пылко возразила Андреа, – оно мертво.
– Ваше сердце мертво. Вы ли это, Андреа? Молодая, прекрасная – вы утверждаете, что ваше сердце мертво! О, не играйте этими зловещими словами. У кого сердце мертво, у тех не бывает такой красоты, такой улыбки; нет, Андреа, не наговаривайте на себя.
– Повторяю вам, ваше величество, ничто при дворе, ничто в свете меня больше не манит. Здесь я живу, как трава, как растение: у меня есть мне одной ведомые радости; вот почему только что, когда я увидела вас, свою блистательную государыню, я, робкая отшельница, не сразу поняла, что происходит: мои глаза зажмурились, ослепленные вашим блеском; умоляю вас, простите меня: в том, что я забыла суетную пышность света, нет большого греха; мой духовник каждый день хвалит меня за это, ваше величество, молю вас, не будьте ко мне строже, чем он.
– Так вам нравится в монастыре? – спросила королева.
– Я наслаждаюсь уединением.
– И не жалеете ни о каких радостях мира?
– Ни о каких.
«Силы небесные! – подумала королева. – Неужели я потерплю поражение?»
И по ее жилам пробежал смертельный холод.
«Попробуем ее искусить, – решила она. – Если это средство не удастся, прибегнем к мольбам. Боже милосердный, неужели мне придется умолять ее, чтобы она не отвергала господина де Шарни! За что мне такая мука!»
Справившись с волнением, Мария Антуанетта заговорила вновь:
– Андреа, вы столь решительно изъявили свое довольство, что лишили меня надежды, которую я питала.
– Какой надежды, ваше величество?
– Не будем об этом говорить, коль скоро намерения ваши так тверды… Увы, я лелеяла тень мечты, но вот она развеялась! Я живу среди теней! Не будем больше к этому возвращаться.