– Ах, – прошептал Калиостро, глядя на Филиппа глазами, в которых читалась мука, – если бы все они были такими, как вы, я был бы с ними, и они не проиграли бы.
– Сударь, заклинаю вас, ответьте на мою просьбу, – умолял Филипп.
– Сосчитайте, – после недолгого молчания произнес Калиостро, – вся ли тысяча экземпляров здесь, и сами сожгите их до последнего.
Филипп почувствовал, что сердце выскакивает у него из груди. Он кинулся к шкафу, вытащил газеты, швырнул их в огонь и, порывисто пожав руку Калиостро, воскликнул:
– Прощайте, сударь, прощайте! Тысячекратно благодарю вас за то, что вы сделали для меня.
И он ушел.
– Но должен же я был возместить брату все то, что претерпела из-за меня сестра, – пробормотал граф, глядя на уходящего Филиппа, потом пожал плечами и крикнул:
– Лошадей!
11. Единственная голова в семействе Таверне
Пока на улице Нев-Сен-Жиль происходили эти события, г-н де Таверне-отец прогуливался у себя в саду, сопровождаемый двумя лакеями, которые катили кресло на колесах.
В Версале в ту эпоху были, а может быть, существуют и теперь старые особняки с французскими садами, которые по причине рабского следования вкусам и склонностям короля напоминали Версаль Ленотра и Мансара[87], но только в миниатюре.
Многие придворные (г-н де ла Фейад[88] послужил тут образцом) построили у себя уменьшенные копии подземной оранжереи, Швейцарского пруда, купальни Аполлона.
В них был и парадный двор, и оба Трианона, но все в масштабе одна двадцатая: любой пруд там имел размеры лужи.
Г-н де Таверне тоже завел подобное, после того как его величество Людовик XV выказал предпочтение Трианону. В Версальской резиденции Таверне тоже были свой Большой и Малый Трианон, сады, цветники. А когда у его величества Людовика XIV появились слесарные мастерские и токарные станки, г-н де Таверне обзавелся кузницей и металлической стружкой. Затем Мария Антуанетта спланировала английский парк, искусственную реку, луга и хижины, а у г-на де Таверне в углу сада появился крохотный Трианон для кукол и речка для игрушечных лодок.
Однако в тот момент, о котором мы рассказываем, г-н де Таверне наслаждался солнцем в единственной аллее, оставшейся от великого века Людовика XIV; аллея была обсажена липами с корой, испещренной красноватой сетью, похожей на извлеченную из огня проволоку. Г-н де Таверне, спрятав руки в муфту, семенил мелкими шажками, и каждые пять минут лакеи подкатывали ему кресло, чтобы он после моциона мог отдохнуть.
И вот он наслаждался отдыхом, щурясь на солнце, как вдруг из дому прибежал привратник, крича:
– Господин шевалье!
– Мой сын! – с горделивой радостью воскликнул старик.
Обернувшись и увидев Филиппа, следовавшего за привратником, он произнес:
– Дорогой шевалье, – жестом отпустил лакеев и вновь обратился к сыну: – Подойди, Филипп, подойди. Ты приехал очень кстати: у меня в голове роятся ослепительные идеи. Бог мой, какое у тебя лицо… Ты, никак, недоволен?
– Нет, сударь, нет.
– Ты уже знаешь, чем кончилось дело?
– Какое дело?
Старик оглянулся, словно проверяя, не подслушивает ли кто.
– Можете спокойно говорить, сударь, никто не слушает, – сообщил шевалье.
– Я имею в виду бал.
– Совершенно ничего не понимаю.
– Бал в Опере.
Филипп покраснел, и это не укрылось от хитрого старика.
– Ты действуешь опрометчиво, как неопытный моряк, – заметил Таверне-отец. – При благоприятном ветре он ставит все паруса. Присядь-ка на скамью и послушай, что я тебе скажу, это пойдет тебе только на пользу.
– Сударь, но в конце концов…
– В конце концов, ты ведешь себя неразумно, слишком прямо идешь к цели. Раньше ты был такой робкий, деликатный, сдержанный, а сейчас ты компрометируешь ее.
Филипп встал.
– Сударь, о ком вы говорите?
– Черт побери, да о ней!
– О ком – о ней?
– А, так ты думаешь, мне неизвестно про вашу шалость на балу в Опере? Это прелестно!
– Сударь, я вас уверяю…
– Ладно, не сердись. Я же говорю только для твоей пользы. Да, черт возьми, ты неосторожен, и тебя накроют. В этот раз тебя видели с нею на балу, в следующий раз увидят где-нибудь в другом месте.
– Меня видели?
– Помилуй Бог! Разве не ты был в голубом домино?
Филипп хотел крикнуть, что это ошибка, ни в каком голубом домино он не был, на балу тоже не был и даже не представляет себе, про какой бал говорит ему отец; однако некоторым людям противно оправдываться в деликатных ситуациях; в таких случаях энергично оправдывается только тот, кто уверен, что он любим, и оправданиями своими он играет на руку уличающему его другу.
«Стоит ли вступать в объяснения с отцом? – подумал Филипп. – К тому же я хочу узнать, в чем дело».
Поэтому он опустил голову, словно признаваясь.
– Ну, вот видишь! – обрадовался старик. – Тебя узнали, я был уверен, что это ты. И то сказать, господин де Ришелье – он очень тебя любит, – несмотря на свои восемьдесят четыре года, был на балу и стал прикидывать, кто бы это мог быть тем голубым домино, которому королева подала руку, и пришел к выводу, что подозрение падает только на тебя, потому что всех остальных он там видел, а ты ведь сам понимаешь, господин маршал знает всех и каждого.
– Хорошо, я согласен, что меня заподозрили, – ледяным тоном заметил Филипп, – но меня поражает, как узнали королеву.
– Узнать ее было не так уж трудно, потому что она сняла маску. Это и представить себе невозможно! Какая смелость! Надо полагать, эта женщина без ума от тебя.
Филипп залился краской. Продолжать этот разговор было уже свыше его сил.
– Ну, а если это не смелость, – продолжал старший Таверне, – то тогда это более чем огорчительная случайность. Будь осторожен, шевалье, у тебя много завистников, причем завистников, которых нужно опасаться. Положение фаворита королевы, когда королева является на деле королем, завидно для многих.
Таверне-отец остановился и неторопливо заправил табаком сперва одну, потом вторую ноздрю.
– Шевалье, надеюсь, ты простишь мне, что я читаю тебе наставления? Право же, дорогой мой, прости. Я тебе крайне признателен и хотел бы сделать все, чтобы какая-нибудь случайность, а от случайности здесь много зависит, не разрушила здание, которое ты так умело возвел.
Филипп, сжав кулаки, вскочил, на лбу у него выступил пот. С наслаждением, сравнимым разве что с тем, какое испытываешь, когда раздавишь змею, он намеревался оборвать этот разговор, но его удержало странное чувство, в котором смешалось и мучительное любопытство, и яростное желание наверняка узнать про свое несчастье, одним словом, тот беспощадный шип, что терзает сердце, исполненное любви.
– Итак, я тебе сказал, что нам завидуют, – продолжил старик, – и это совершенно естественно. А мы еще не достигли вершины, на которую ты нас старательно возносишь. Дело твоей чести добиться, чтобы имя Таверне взметнулось выше его скромных истоков. Только будь осторожен, не то ничего не получится и все наши планы зачахнут на корню. А это, право, было бы жаль, у нас пока все идет как нельзя лучше.
Филипп отвернулся, чтобы не было видно выражения глубочайшего отвращения, безмерного презрения, написанного на его лице, выражения, которое бы удивило, а то и напугало старика.
– Через некоторое время ты попросишь себе какую-нибудь высокую должность, – все больше воодушевлялся старец. – Мне же добьешься королевского наместничества где-нибудь неподалеку от Парижа, затем, чтобы имение Таверне-Мезон-Руж было возведено в ранг пэрства, намекнешь обо мне при первом же посвящении в кавалеры ордена Святого Духа. Сам же ты сможешь стать герцогом, пэром и генерал-лейтенантом. Через два года, если я буду жив, ты велишь, чтобы мне пожаловали…
– Довольно! Довольно! – пробормотал Филипп.
– Если тебе этого достаточно, то мне нет. У тебя вся жизнь впереди, а у меня, дай Бог, несколько месяцев. Так пусть же эти несколько месяцев вознаградят меня за всю унылую и заурядную жизнь. Впрочем, у меня нет причин жаловаться. Господь даровал мне двоих детей. Это много для человека, не имеющего состояния. Но если дочь оказалась совершенно бесполезной для нашего рода, ты возместишь все. Ты – строитель Храма. Я вижу в тебе великого Таверне, героя. Ты вызываешь у меня почтение, а это, поверь, немало. То, как ты ведешь себя с придворными, поистине достойно восхищения. Право же, ничего более ловкого я не видел.
– То есть? – осведомился Филипп, весьма обеспокоенный, что может чем-то снискать одобрение этого человека без чести и совести.
– Твоя линия поведения просто великолепна. Ты не проявляешь ревности. Внешне оставляешь поприще открытым для любого, а на самом деле держишь все в руках. Это очень разумно, но вызывает и некоторые возражения.
– Я вас не понял, – бросил Филипп, чувствуя все большее и большее раздражение.
– Не скромничай. Видишь ли, ты точь-в-точь следуешь системе господина Потемкина, поражавшего весь мир своим богатством. Он видел, что Екатерина склонна к недолговечным любовным увлечениям, и понял, что, если предоставить ей свободу, она будет порхать с цветка на цветок, но вновь возвращаться к самому плодоносному и прекрасному, а если докучать ей, она улетит вне его досягаемости.
И он сделал выбор. Наилучшим выходом он счел поставлять императрице новых фаворитов, и она оценила это; подчеркивая какое-нибудь одно из их качеств, он искусно скрывал их уязвимые стороны, способствовал скоропреходящим амурам государыни, не позволяя ей стать равнодушной к его достоинствам. И, подготавливая царствования быстро меняющихся фаворитов, которых насмешливо именовали двенадцатью цезарями, свое царствование Потемкин сделал вечным и нерушимым.
– Вот уж совершенно непостижимая гнусность, – пробормотал бедняга Филипп, озадаченно глядя на отца.
А тот невозмутимо продолжал свои рассуждения.