– Монсеньор, чтобы по-настоящему быть полезными друг другу, будем оставаться сами собой.
– Вы правы, графиня. Простите, я и на этот раз ошибся в отношении вас. Но клянусь вам, это уже в последний.
Кардинал взял руку Жанны и поцеловал с такой почтительностью, что не увидел насмешливой, дьявольской улыбки, какая появилась на губах графини, когда он объявил, что в последний раз заблуждается на ее счет.
Жанна поднялась и проводила принца до самой передней. Там он остановился и полушепотом спросил:
– И что же дальше, графиня?
– Никаких сложностей не будет.
– Что делать мне?
– Ничего. Ждите от меня вестей.
– Вы едете?
– Да, в Версаль.
– Когда?
– Завтра.
– И я получу ответ?
– Немедленно.
– В таком случае, моя покровительница, я совершенно полагаюсь на вас.
– Да, позвольте мне действовать.
После этого она возвратилась наверх, легла в постель и, рассеянно глядя на мраморного Эндимиона, ожидающего Диану, прошептала:
– Да, свобода многого стоит.
25. Жанна-протеже
Став обладательницей столь важной тайны, исполнясь надежд на блистательное будущее, имея две столь могучие опоры, Жанна чувствовала себя способной перевернуть весь мир. Она дала себе две недели сроку, чтобы затем в свое удовольствие полакомиться сочной гроздью, которую судьба подвесила у нее над головой.
Явиться при дворе не как просительница, не бедной попрошайкой, которую выставила г-жа де Буленвилье, но как наследница Валуа, обладательница ренты в сто тысяч ливров, супруга герцога и пэра, слыть любимицей королевы и управлять в эту эпоху интриг и невзгод государством, правя через Марию Антуанетту королем, – вот вкратце та блистательная картина, которая разворачивалась в пылком воображении графини де Ламотт.
Едва наступил день, она помчалась в Версаль. Письма о том, что ей дается аудиенция, у нее не было, но Жанна так верила в свою удачу, что ни секунды не сомневалась: этикет отступит перед ее желанием.
И она оказалась права.
Вся дворцовая прислуга, думающая только о том, как бы угадать склонности хозяев, уже заметила, сколь приятно было Марии Антуанетте общество красавицы графини.
Этого оказалось вполне достаточно, чтобы смышленый придверник, весьма озабоченный своим продвижением, встал в галерее, по которой королева шла из церкви, и как бы невзначай обратился к одному из дежурных камер-юнкеров.
– Сударь, как быть с графиней де Ламотт-Валуа, у которой нет приглашения на аудиенцию?
Королева беседовала вполголоса с г-жой де Ламбаль. Фамилия Жанны, произнесенная слугой, привлекла ее внимание.
Она обернулась:
– Кто-то, кажется, сказал, что здесь графиня де Ламотт-Валуа? – осведомилась королева.
– Да, ваше величество, – ответил камер-юнкер.
– Кто это сказал?
– Вот этот придверник, ваше величество.
Придверник поклонился.
– Я приму госпожу де Ламотт-Валуа, – объявила королева, продолжая свой путь, но тут же снова обернулась. – Проводите ее в ванную комнату.
И Мария Антуанетта пошла дальше.
Когда придверник кратко рассказал Жанне, как он все устроил, та тотчас же полезла за кошельком, но придверник с улыбкой остановил ее:
– Прошу вас, ваше сиятельство, соблаговолите приберечь вашу благодарность: вскоре вы сможете отплатить мне гораздо большим.
Жанна опустила кошелек в карман.
– Вы правы, друг мой, благодарю вас.
«Почему бы, – подумала она, – мне не оказать покровительство придвернику, который только что оказал покровительство мне? Ведь то же самое я делаю для кардинала».
Вскоре Жанну провели к королеве. Вид у Марии Антуанетты был серьезный и даже несколько недовольный, быть может, оттого что она выказала слишком большую благосклонность, приняв нежданно явившуюся графиню.
«Королева воображает, – подумала подруга г-на де Рогана, – что я опять явилась как просительница. Не успею я произнести и двух фраз, как она либо повеселеет, либо велит выставить меня за дверь».
– Сударыня, – сказала королева, – я еще не нашла случая поговорить с королем.
– О, ваше величество были и без того безмерно добры ко мне, и я больше ничего не жду. Я пришла…
– Так с чем же вы пришли? – осведомилась Мария Антуанетта, привычная улавливать переход от одной мысли к другой. – Вы не испросили аудиенции. Быть может, какая-нибудь срочность… для вас?
– Срочность – да, ваше величество, но не для меня.
– В таком случае для меня. Хорошо, графиня, говорите.
И королева провела Жанну в ванную комнату, где уже дожидались служанки. Графиня, видя вокруг королевы столько народу, не начинала разговора.
Сев в ванну, королева отослала служанок.
– Ваше величество, – начала Жанна, – вы видите, я весьма смущена.
– Почему же? Я ведь вам уже сказала.
– Ваше величество знает – мне кажется, я рассказывала об этом, – скольким я обязана великодушию его высокопреосвященства кардинала де Рогана.
Королева нахмурила брови.
– Нет, не знаю, – ответила она.
– Мне казалось…
– Неважно. Продолжайте.
– Его высокопреосвященство оказал мне честь позавчера посетить меня.
Вот как?
– По делам благотворительного общества, в котором я председательствую.
– Хорошо, графиня. Я тоже пожертвую… на вашу благотворительность.
– Ваше величество заблуждается. Я позволю себе сказать, что ничего не намерена просить. Его высокопреосвященство, по своему обыкновению, много говорил мне о доброте королевы, об ее неисчерпаемом милосердии.
– И просил, чтобы я оказала покровительство его протежируемым?
– Именно, ваше величество.
– Хорошо, я сделаю это, но не ради кардинала, а ради тех несчастных, которых я всегда привечаю, с чем бы они ни пришли. Передайте только его высокопреосвященству, что я весьма стеснена в средствах.
– Увы, ваше величество, именно это я ему и сказала, и в этом причина моего смущения, о чем я уже имела честь говорить вам.
– Да, да.
– Я рассказала кардиналу, какое пылкое человеколюбие преисполняет сердце вашего величества, едва прозвучит просьба какого-нибудь несчастного, как великодушие беспрестанно опустошает кошелек королевы, и без того не слишком тугой.
– Ах, вы правы!
– Вот вам пример, ваше высокопреосвященство, сказала я ему. Ее величество стала рабой собственной доброты. Она приносит себя в жертву ради бедняков. Благодеяние, которое она делает, обращается во зло, и тут я сама себя обвиняю.
– Почему же, графиня? – спросила королева, внимательно слушающая то ли потому, что Жанна сумела заинтересовать ее своей сказочкой, то ли потому, что Мария Антуанетта с ее выдающимся умом почувствовала: за этой длинной преамбулой, за этим подготовительным маневром последует нечто весьма интересное для нее.
– Я сказала, ваше величество, что королева пожертвовала мне крупную сумму несколько дней назад, что за последние два года она давала деньги не менее тысячи раз и что, не будь королева столь чувствительна и столь великодушна, у нее были бы уже два миллиона и она могла бы, ни на кого не оглядываясь, сделать себе подарок – купить то прекрасное бриллиантовое ожерелье, от которого она так благородно, так мужественно и, позвольте уж мне сказать это, ваше величество, так напрасно отказалась.
Королева вспыхнула и взглянула на Жанну. Совершенно ясно, самое важное заключалось в этих последних словах. Но что это – подвох? Или всего-навсего лесть? Естественно, уже сама постановка вопроса свидетельствовала, что для королевы в этой теме заключалась опасность. Но ее величество увидела в лице Жанны столько доброты, столько искренней доброжелательности, такое чистосердечие, что просто невозможно было заподозрить обладательницу подобного лица в злокозненности или угодливости.
Но поскольку душе королевы было свойственно подлинное благородство, а благородству всегда присуща сила, силе же – правдивость, Мария Антуанетта вздохнула и призналась:
– Да, ожерелье великолепно, то есть, я хочу сказать, было великолепно, и мне очень приятно, что женщина, имеющая вкус, оценила мой отказ от него.
– Ах, если б вы знали, ваше величество, – воскликнула Жанна, кстати прерывая королеву, – как легко узнать подлинные чувства людей, когда проявляешь участие к тем, кого люди любят!
– Что вы имеете в виду, графиня?
– Я хочу сказать, что, рассказав господину де Рогану о вашем героическом отказе от ожерелья, я увидела, как он побледнел.
– Побледнел?
– Да, и в тот же миг глаза его наполнились слезами. Я, ваше величество, не знаю, действительно ли господин де Роган красавец и образец вельможи, как считают многие; я знаю одно – лицо господина де Рогана, озаренное в тот момент огнем его души и залитое слезами, которые вызвало ваше бескорыстное благородство – ах, да что я говорю! – ваша возвышенная самоотверженность, никогда не изгладится из моей памяти.
Королева несколько секунд молча погружала в воду клюв позолоченного лебедя, что плавал в мраморной ванне.
– Ну, хорошо, графиня, – наконец сказала она, – раз уж господин де Роган показался вам столь красивым и совершенным, как вы только что сообщили, я не требую, чтобы вы смотрели на него моими глазами. Это светский прелат, пастырь, который пасет овечек в той же мере для себя, что и для Господа.
– О ваше величество…
– Что? Разве я оклеветала его? Разве не такова его репутация? И разве он немножко не гордится этим? Вам никогда не случалось видеть, как в дни торжественных богослужений он поднимает и трясет в воздухе свои красивые руки – а они у него и вправду красивые, – чтобы от них отлила кровь и они стали еще белее, и как от этих рук, украшенных пастырским перстнем, богомолки не отрывают глаз, пылающих ярче, чем бриллиант кардинала?
Жанна поклонилась.
– У кардинала много побед, – запальчиво продолжала королева. – Некоторые из них изрядно скандальные. Кардинал влюбчив, как прелаты времен Фронды. Пусть им за это восхищается кто угодно, кроме меня.