В конце марта началась оттепель, но не полная, а чередовавшаяся с морозами, которые усугубляли среди парижского населения обнищание, страдания и голод и вместе с тем сохраняли в целости снежные памятники.
Никогда еще нищета не достигала таких размеров, как в этот последний период, когда при показывавшемся временами и уже пригревавшем солнце холодные ночи казались еще более тяжелыми. Толстый слой льда растаял, и обильные ручьи потекли в Сену, выступившую из берегов. Но в первых числах апреля снова наступили холода, и полуразвалившиеся обелиски, на поверхности которых выступила было вода, предвещавшая их скорую гибель, снова затвердели, хотя утратили прежнюю правильную форму и стали ниже. Толстый слой снега покрыл землю на бульварах и набережных, на которых снова появились сани, запряженные резвыми лошадьми. Но все это было хорошо только на набережных и бульварах. На улицах же кареты и быстро мчащиеся кабриолеты возбуждали панический ужас у пешеходов, которые не слышали их приближения и не могли спастись от них, будучи стеснены в своих движениях высившимися с обеих сторон ледяными стенами, так что часто попадали под колеса экипажей, тщетно пытаясь ускользнуть от них.
В считанные дни Париж наполнился ранеными и умирающими. Здесь один лежал со сломанной ногой, разбившись о лед при падении; там у другого была пробита грудь оглоблями кабриолета, который, раскатившись по льду, не мог разом остановиться. Тогда полиция начала принимать меры для спасения от экипажей тех, кто уцелел от холода, голода и наводнений. Богатых, давивших бедных, заставили платить штрафы. В те времена, времена владычества аристократии, существовала своего рода иерархия и в езде: принцев крови возили очень быстро, причем кучер даже не кричал прохожим: «Берегись!»; герцогов и пэров, дворян и девиц из Оперы возили крупной рысью; президентов и финансистов — обыкновенной рысью; франты обычно ездили в кабриолетах и сами правили лошадью, а жокей, стоя сзади, кричал «Берегись!» всякий раз, как его господин задевал или давил какого-нибудь несчастного.
А затем, как говорит Мерсье, кто мог, вставал. Но, в конечном счете, если парижанин видел нарядные сани с красиво выгнутой спинкой, вроде лебединой шеи, скользящие по бульварам; если он мог любоваться прекрасными придворными дамами в куньих и горностаевых шубках, как метеоры проносившимися мимо по блестящему ледяному паркету; если, наконец, золоченые бубенцы, красные сетки и перья на головах лошадей забавляли детей, стоявших рядами там, где можно было видеть все эти прелести, — парижские обыватели забывали про нерадивость полиции, про грубость кучеров, а бедняки забывали, по крайней мере на минуту, о своих горестях, так как в то время в них еще сильна была привычка подчиняться богатым людям или тем, кто желал казаться таковыми.
При таких-то обстоятельствах, неделю спустя после обеда, данного г-ном Ришелье в Версале, в один прекрасный, солнечный, но холодный день в Париж въехало четверо изящных саней, быстро скользивших по заледеневшему снегу, покрывавшему мостовую набережной Кур-ла-Рен и конец Бульваров, начиная с Елисейских полей. За городом снег мог долго сохранять свою девственную белизну, но в Париже сотни тысяч шагов, которые прохожие делают за час, быстро портят и грязнят роскошный зимний покров.
Сани, свободно скользившие по снегу, остановились было у бульваров, где сухой снег сменился грязью; на солнце стало теплее, и началась непродолжительная оттепель. (Мы говорим «непродолжительная», потому что удивительная прозрачность и чистота воздуха предвещали ночной мороз, который зачастую губит в апреле первые листья и цветы.)
В первых санях сидело двое мужчин, в дорожных плащах из коричневого сукна, со стоячими отложными воротниками. Единственная разница, которую можно было подметить между одеждой того и другого, состояла в том, что у одного пуговицы и петлицы были обшиты золотом, а у другого — шелком.
Этих двух мужчин везла вороная лошадь, из ноздрей которой так и валил пар; они ехали впереди вторых саней и время от времени оглядывались, точно охраняя их.
Во вторых санях сидели две женщины, так тщательно закутанные в меха, что нельзя было разглядеть их лица. Можно даже сказать, что было бы трудно определить, к какому полу принадлежали эти два существа, если бы высокие прически, увенчанные маленькими шляпами с развевающимися перьями, не указывали на то, что это были женщины.
От гигантских сооружений, которые представляли эти прически, убранные лентами и разными украшениями, поднималось целое облако белой пудры, подобно тому, как зимой ветер встряхивает снежную пыль с ветвей деревьев.
Обе дамы, сидя рядом и тесно прижимаясь одна к другой, вели между собой беседу, не обращая внимания, что множество любопытных на бульварах разглядывали их.
Мы забыли сказать, что после минутной остановки они продолжили свой путь.
Одна из двух дам, которая была выше ростом и имела более величественный вид, прижимала к губам тонкий вышитый батистовый платок и держала голову высоко, несмотря на сильный ветер, обдававший их обеих вследствие быстрой езды. Колокола церкви Святого Креста на Шоссе д’Антен только что пробили пять часов, и над Парижем начала спускаться ночь, а вместе с ночью усиливался и холод.
В это время экипажи почти доехали до ворот Сен-Дени.
Дама в санях, прижимавшая к губам платок, сделала знак мужчинам, ехавшим впереди, и те, погнав свою вороную лошадь, стали удаляться. Затем она повернулась к двум другим саням, составлявшим арьергард. Ими правили возничие без ливрей, которые, повинуясь данному им знаку, исчезли в улице Сен-Дени.
Сани с двумя мужчинами, как мы уже сказали, значительно опередили те, в которых сидели дамы, и наконец скрылись в вечернем сумраке, начинавшем сгущаться вокруг исполинских строений Бастилии.
Вторые сани остановились, доехав до бульвара Менильмонтан. В этой части города прохожих было мало: наступающая ночь заставила их разойтись. К тому же редко кто из обитателей этого отдаленного квартала решался выходить на улицу без факелов и провожатых с того времени, как зима отточила зубы трем или четырем тысячам сомнительных нищих, постепенно превратившихся в воров.
Дама, которая отдавала приказания и которая, как поняли уже наши читатели, была здесь главной, дотронулась пальцем до плеча своего кучера.
Сани остановились.
— Вебер, — сказала она, — сколько времени вам нужно, чтобы привезти кабриолет сами знаете куда?
— Фам уготно ехать ф каприолете, матам? — спросил возница с очень заметным акцентом.
— Да, я хочу на обратном пути проехать по улицам, чтобы взглянуть на костры. А так как на улицах еще грязнее, чем на бульварах, то в санях было бы трудно ехать. Кроме того, мне стало немного холодно. Вам также, милая? — спросила дама, обращаясь к своей спутнице.
— Да, мадам, — отвечала та.
— Итак, вы слышите, Вебер? Везите кабриолет сами знаете куда.
— Карашо, матам.
— Сколько времени вам на это потребуется?
— Польчаса.
— Хорошо. Взгляните, который час, милая моя.
Дама помоложе достала из-под шубы часы и стала разглядывать циферблат, что ей удалось не без труда, так как становилось темно.
— Без четверти шесть, — сказала она.
— Итак, в три четверти седьмого, Вебер.
И с этими словами дама легко выпрыгнула из саней, взяла под руку свою подругу и пошла вперед, между тем как кучер с жестом, выражавшим отчаяние, но тем не менее почтительным, пробормотал достаточно громко, для того чтобы его госпожа могла расслышать:
— Неосторошность, ах, mein Gott[3], какая неосторошность!
Обе молодые женщины рассмеялись, закутались плотнее в свои шубы, воротники которых закрывали им уши, и пересекли поперечную аллею бульвара, забавляясь тем, как хрустит снег под их маленькими ножками, обутыми в тонкие меховые сапожки.
— У вас такие хорошие глаза, Андре, — сказала дама, казавшаяся старше, хотя ей тем не менее не должно было быть больше тридцати двух лет, — постарайтесь прочесть на этом углу название улицы.
— Это улица Капустного Моста, — отвечала с улыбкой молодая женщина.
— Какая улица? Капустного Моста? Боже мой, мы заблудились? Улица Капустного Моста! А мне сказали, вторая улица направо! Но слышите, Андре, как вкусно пахнет горячим хлебом?
— Это неудивительно, — отвечала ее спутница, — мы у двери булочной.
— Ну так спросим у булочника, где улица Сен-Клод.
И с этими словами дама сделала шаг к двери.
— О, не входите, мадам! — с живостью сказала другая дама. — Позвольте мне.
— Улица Сен-Клод, мои прелестные дамочки, — сказал чей-то веселый голос, — вы хотите знать, где улица Сен-Клод?
Обе женщины одновременно обернулись в ту сторону, откуда раздался голос, и увидели стоявшего у двери булочной пекаря, в куртке, с открытой грудью и голыми ногами, несмотря на сильный холод.
— Ах, голый мужчина! — воскликнула дама помоложе. — Разве мы в Океании?
И, отступив на шаг, она спряталась за свою спутницу.
— Вы разыскиваете улицу Сен-Клод? — продолжал пекарь, не понимая, что должно было означать поведение этой дамы, так как, привыкнув к своему костюму, он был далек от предположения, что мог в нем кого-нибудь заставить обратиться в бегство.
— Да, друг мой, улицу Сен-Клод, — отвечала дама постарше, с трудом удерживаясь от смеха.
— О, ее нетрудно найти… Да, кроме того, я вас провожу туда, — продолжал жизнерадостный малый, весь в муке, и, перейдя от слов к делу, он зашагал своими длинными худыми ногами, обутыми в широкие, как лодки, деревянные башмаки.
— Нет, нет! — сказала дама постарше, которой, вероятно, вовсе не хотелось, чтобы ее кто-нибудь видел с таким провожатым. — Укажите нам улицу и не беспокойтесь сами: мы постараемся последовать вашим указаниям.
— Первая улица направо, сударыня, — отвечал провожатый, скромно удаляясь.
— Благодарю, — сказали в один голос обе дамы и двинулись в указанном направлении, пряча лица в муфты, чтобы заглушить смех.