Лавировать между желанием кардинала все знать, с одной стороны, и откровенностью королевы, которая всегда гордилась бы тем, что отказалась от ожерелья, — с другой, представляло страшную опасность. Стоило королеве и кардиналу обменяться двумя словами — и все бы раскрылось. Жанна успокаивала себя мыслью, что у кардинала, влюбленного в королеву, была, как и у всех влюбленных, повязка на глазах, и, следовательно, он непременно попадет во все ловушки, которые расставит ему хитрость под видом любви.
Но такую ловушку надо было поставить искусной рукой, чтобы захватить в нее обе заинтересованные стороны. Нужно было устроить так, что, если бы королева раскрыла кражу, она не посмела бы жаловаться, а если бы кардинал открыл обман, то почувствовал бы себя погибшим. Надо было направить удар против двух противников, на стороне которых уже заранее были симпатии зрительного зала.
Жанна не отступила. Она принадлежала к числу тех неустрашимых натур, которые в своих злодеяниях доходят до героизма и самое добро могут обратить во зло. Отныне она исключительно была занята одной мыслью: как помешать встрече королевы с кардиналом.
Пока она, Жанна, будет между ними — ничто не потеряно; если же за ее спиной они обменяются хотя бы одним словом, оно погубит благоденствие ее будущего, основанное на безгрешности ее прошлого.
— Они больше не увидятся, — сказала она. — Никогда.
«Однако, — возражала она себе, — кардинал захочет увидеться с королевой, станет делать к тому попытки.
Не будем дожидаться этого, — думала хитрая графиня, — внушим ему эту мысль. Он должен пожелать ее увидеть… Пусть попросит ее принадлежать ему, пусть скомпрометирует себя этой просьбой.
Да, но если скомпрометирован будет только он один?»
Мысль эта возбуждала в ней мучительную растерянность.
Если будет скомпрометирован он один, то у королевы останется выход: ведь ее голос звучит так громко, она так прекрасно умеет срывать личину с обманщиков!
Что делать? Чтобы королева не могла обвинять, надо устроить так, чтобы она не смела открыть рта; чтобы закрыть эти смелые и благородные уста, надо замкнуть их обвинением.
Не смеет обвинять перед судом своего слугу в краже тот, кто может быть уличен этим же слугой в преступлении, столь же порочащем, как и кража. Пусть только г-н де Роган будет скомпрометирован в глазах королевы, и можно почти наверное поручиться, что и королева будет скомпрометирована в глазах г-на де Рогана. Лишь бы случайность не свела вместе эти два лица, заинтересованные в том, чтобы раскрылась истина.
Сначала Жанна отступила было перед громадностью скалы, которую сама воздвигала над своей головой. Жить с замирающим в груди дыханием, в вечном страхе, ожидая, что скала обрушится! Да, но как избегнуть этого ужаса? Бежать, скрыться в изгнании, увезти в чужие страны бриллианты ожерелья королевы?
Бежать! Это легко. Хороший экипаж доедет за десять часов — время, нужное Марии Антуанетте, чтобы хорошенько выспаться; промежуток, отделяющий ужин кардинала с друзьями от его утреннего пробуждения. Лишь бы раскинулась перед Жанной широкая дорога, лишь бы помчались по ней в бесконечную даль горячие лошади — больше ничего не нужно. Десять часов — и Жанна будет свободной, здоровой, спасенной.
Но какой скандал! Какое бесчестье! Сбежавшая, хотя свободная; в безопасности, хотя изгнанная, — Жанна уже не знатная дама, а воровка, осужденная заочно; правосудие не настигло ее, но обличило; железо палача не выжгло на ней клейма, но общественное мнение треплет и уничтожает ее.
Нет. Она не убежит. Высшая дерзость и высшая ловкость подобны двум вершинам Атласа, похожим на близнецов. Одна ведет к другой, одна стоит другой. Кто видит одну, видит и другую.
Жанна решила выбрать дерзость и остаться. Это решение особенно окрепло в ней, когда она увидела возможность создать угрозу как для королевы, так и для кардинала на тот случай, если бы тому или другому вздумалось заметить, что в их тесном кругу была совершена кража.
Жанна задала себе вопрос: сколько могут принести ей за два года милость королевы и любовь кардинала? И оценила доход от этих двух удач в пятьсот или шестьсот тысяч ливров; а затем на смену милостям, известности и расположению придут отвращение, опала и забвение.
«На моем плане я выиграю семьсот-восемьсот тысяч ливров», — сказала себе графиня.
Мы увидим далее, как эта непостижимая душа проложила извилистый путь, который должен был провести ее к позору, а других к отчаянию.
Остаться в Париже, подвела итог графиня, и держаться стойко, помогая игре обоих актеров; заставлять их играть лишь те роли, которые полезны для ее интересов; выбрать среди удачных моментов наиболее благоприятный для бегства, будь то какое-нибудь поручение королевы, будь то подлинная немилость, которой надо будет немедленно воспользоваться.
Помешать кардиналу когда-либо увидеться с Марией Антуанеттой.
В этом-то особенная трудность: ведь г-н де Роган влюблен, он принц, он имеет право являться к ее величеству много раз в году; а королева кокетлива, жаждет поклонения и к тому же признательна кардиналу; она не станет уклоняться от встречи, если тот будет ее искать.
Средство разъединить две высокие особы дадут обстоятельства. Помочь этим обстоятельствам.
Самым удачным и ловким было бы возбудить в королеве гордость — этот венец целомудрия. Нет никакого сомнения, что несколько пылкая попытка кардинала оскорбит чуткую и обидчивую женщину. Такие натуры, как королева, любят поклонение, но боятся энергичного нападения и всегда отвергают его.
Да, это средство верное. Посоветовав г-ну де Рогану свободно объясниться в любви, вызвать в Марии Антуанетте отвращение, антипатию, которые навсегда отдалят не принца от принцессы, но мужчину от женщины, самца от самки. Таким способом приобрести оружие против кардинала и парализовать все его маневры в великий день начала военных действий.
Пусть так. Но еще раз: вызвать у королевы отвращение к кардиналу — значит нанести удар только по кардиналу; это значит предоставить добродетели королевы сиять по-прежнему, то есть отпустить на волю эту принцессу, предоставить ей ту свободу высказываний, которая облегчает любое обвинение, подкрепляя его весомостью власти.
Что нужно — так это улику против г-на де Рогана и против королевы; нужен обоюдоострый меч, разящий направо и налево; разящий, едва его выхватят из ножен; разящий, рассекая сами ножны.
Что нужно — так это обвинение, которое заставило бы побледнеть королеву, которое заставило бы покраснеть кардинала; обвинение, которое, распространившись, оградило бы от чьих угодно подозрений Жанну, наперсницу двух главных виновников.
Что нужно — так это комбинацию, под защитой которой Жанна могла бы при случае сказать: «Не обвиняйте меня, или я обвиню вас; не губите меня, или я погублю вас. Сохраните мне мое богатство — я сохраню вам честь».
«Да, тут стоит постараться, — подумала коварная графиня, — и я постараюсь. Мое время отныне оплачено».
И в самом деле, г-жа де Ламотт зарылась в мягкие подушки, подвинулась ближе к окну, нагретому ласковым солнцем, и перед лицом Бога и его светила углубилась в размышления.
VПЛЕННИЦА
Пока графиня была охвачена волнениями и задумчивостью, на улице Сен-Клод, напротив жилища Жанны, происходила сцена иного рода.
Господин де Калиостро, как помнит читатель, поселил в прежнем особняке Бальзамо беглянку Олива́, преследуемую полицией г-на де Крона.
Мадемуазель Олива́, сильно напуганная, рада была возможности скрыться разом от полиции и от Босира; теперь она жила уединенно, спрятанная, дрожащая, в этом таинственном жилище, скрывавшем столько ужасных драм, увы, более ужасных, чем трагикомическое приключение мадемуазель Николь Леге.
Калиостро окружил ее заботой и предупредительностью. Молодой женщине нравилось покровительство этого знатного вельможи, который ничего не требовал, но, по-видимому, многого от нее ожидал.
Однако на что он надеялся? Вот о чем тщетно спрашивала себя затворница.
Для мадемуазель Олива́ г-н де Калиостро, этот человек, укротивший самого Босира и посрамивший полицейских агентов, был настоящим богом-спасителем. К тому же он был сильно в нее влюблен, ибо был почтителен.
Самолюбие Олива́ не допускало мысли, что Калиостро может иметь на нее другие виды, кроме как сделать ее со временем своей любовницей.
Для женщин, утративших добродетель, ее заменяет вера в то, что их могут любить почтительно. Вяло, бесплодно, мертво сердце, которое не рассчитывает больше на любовь и на почтение, сопровождающее любовь.
Итак, Олива́ в глубине своего убежища принялась строить воздушные замки, химерические замки, где, надо признать, весьма редко находилось место для бедняги Босира.
Когда по утрам она, надев на себя все украшения, которыми Калиостро заполнил ее туалетную комнату, разыгрывала знатную даму и воспроизводила во всех нюансах роль Селимены, она жила одним — тем часом, в который Калиостро дважды в неделю являлся осведомиться, хорошо ли ей живется.
Тогда в своей красивой гостиной, среди роскоши материальной и роскоши духовной, малютка в упоении признавалась себе, что вся ее прошлая жизнь состояла из разочарований и ошибок, что, вопреки утверждению моралиста «Добродетель приводит к счастью», именно счастье неминуемо приводит к добродетели.
К сожалению, в здании этого счастья недоставало одного элемента, необходимого для его прочности.
Олива́ была счастлива, но она скучала.
Книги, картины, музыкальные инструменты мало ее развлекали. Содержание книг не было достаточно фривольно, а те, что были нескромными, она перечитала слишком быстро. Картины остаются одними и теми же для того, кто раз уже видел их (это суждение Олива́, а не наше), а музыкальные инструменты только скрипят, а не поют под неумелыми руками.
Надо признаться, что Олива́ скоро стала страшно томиться от своего счастья и нередко со слезами сожаления вспоминала о приятных утренних часах в былое время у окна на улице Дофины, когда она, магнетизируя взглядом улицу, заставляла всех прохожих поднимать головы.