А как приятны были прогулки по кварталу Сен-Жермен, когда кокетливая туфелька на каблуке в два дюйма высотой придавала ступне такой сладострастный изгиб! Каждый шаг прогуливающейся красавицы был триумфом; у восхищенных прохожих невольно вырывались возгласы — то испуга при мысли, что она может оступиться, то вожделения, когда ножка открывалась выше подъема.
Вот о чем думала Николь, сидя взаперти. Правда, что агенты господина начальника полиции были очень страшные люди; правда, что исправительное заведение, где женщины влачат свои дни в печальном и постыдном заточении, был много хуже кратковременного и роскошного плена на улице Сен-Клод. Но стоит ли быть женщиной, с правом на прихоти, если не имеешь возможности иногда бунтовать против добра и превращать его во зло хотя бы в мечтах?
К тому же, человеку скучающему все скоро начинает рисоваться в мрачных красках. Николь после сожалений о прежней свободе стала тосковать по Босиру. Надо сознаться, что женщины ничуть не изменились с того времени, когда дочери Иуды накануне брака по любви отправлялись в горы оплакивать свое девство.
Мы дошли до дня печали и гнева, когда для Олива́, лишенной всякого общества, всяких зрелищ вот уже две недели, начался самый тяжелый период тоски.
Перепробовав все занятия, не смея ни подойти к окну, ни выйти из дома, она стала терять аппетит желудка, но не аппетит воображения; наоборот, последний возрастал по мере того, как уменьшался первый.
В такую минуту душевной тревоги ее неожиданно в неурочный день навестил Калиостро.
По своему обыкновению, он вошел через калитку дома и, миновав недавно разбитый садик во дворе, подошел к ставням помещения, занятого Олива́, и постучал в них.
Четыре удара с некоторыми промежутками должны были, как было условлено, служить для молодой женщины сигналом, по которому она отодвигала задвижку: она сочла не лишним потребовать ее, чтобы оградить себя от посетителя, снабженного ключами.
Олива́ не подумала, что предосторожности могут оказаться бесполезными для охраны добродетели, которая подчас ее тяготила.
По сигналу, данному Калиостро, она открыла задвижку с быстротою, которая ясно свидетельствовала о том, как нужен ей собеседник.
С живостью, свойственной парижской гризетке, она бросилась навстречу своему благородному тюремщику, чтобы приласкаться, и сердито, хрипло, отрывисто воскликнула:
— Сударь, я скучаю, знайте это!
Калиостро посмотрел на нее и слегка покачал головой.
— Вы скучаете, — сказал он, притворяя дверь, — увы, милое дитя мое, скука — противная болезнь.
— Я себе здесь опротивела. Я здесь умираю.
— В самом деле?
— Да, у меня появляются дурные мысли.
— Ну-ну, успокойтесь, — заговорил граф таким тоном, как будто успокаивал болонку, — если вам здесь нехорошо, то не гневайтесь слишком за это на меня. Приберегите весь свой гнев для господина начальника полиции, вашего врага.
— Вы меня выводите из себя своим хладнокровием, сударь, — сказала Олива́. — По мне, любой гнев лучше всех этих нежностей… Вы всегда находите средство успокоить меня, и это-то меня бесит.
— Сознайтесь, мадемуазель, что вы несправедливы, — ответил Калиостро, усаживаясь поодаль от Олива́, с той почтительно-равнодушной манерой, которая так хорошо удавалась ему в обращении с ней.
— Вам хорошо говорить! — сказала она. — Вы ходите куда угодно, дышите воздухом; ваша жизнь состоит из множества удовольствий, которые вы выбираете по собственному желанию… Я же прозябаю в пространстве, которым вы меня ограничили… Я не дышу, а трепещу. Я вас предупреждаю, сударь, что ваша поддержка окажется бесполезной для меня, если она даже не в состоянии мне помешать умереть.
— Умереть! Вам! — улыбаясь сказал граф. — Полноте!
— Я вам повторяю, что вы очень дурно со мной поступаете… Вы забываете, что я глубоко, страстно люблю одного человека.
— Господина Босира?
— Да, Босира. Я вам говорю, что люблю его. Мне кажется, что я этого никогда от вас не скрывала. Уж не вообразили ли вы себе, что я забуду своего милого Босира?
— Я не только не вообразил себе этого, но даже употребил все мыслимые средства, чтобы узнать о нем, и пришел к вам с новостями.
— Ах! — воскликнула Олива́.
— Господин де Босир, — продолжал Калиостро, — очень милый молодой человек.
— Я думаю! — сказала Олива́, не понимая, к чему клонит Калиостро свою речь.
— Он молод и красив.
— Не правда ли?
— С пылким воображением.
— Полон огня… Немного груб со мной. Но… кто сильно любит, тот и сильно наказует.
— Золотые слова. У вас столько же сердца, сколько ума, столько же ума, сколько красоты; и я, зная это и интересуясь всеми сердечными влечениями на этом свете — это у меня мания, — задумал устроить вам свидание с господином де Босиром.
— Месяц тому назад вы не высказывали подобного желания, — проговорила Олива́, натянуто улыбаясь.
— Послушайте же, милое дитя мое, всякий галантный человек, видя перед собой хорошенькую женщину, старается понравиться ей, если он свободен, как я. Но сознайтесь, что если я чуточку и приударил за вами, то это продолжалось недолго.
— Да, правда, — тем же тоном подтвердила Олива́, — это длилось четверть часа, не более.
— Вполне естественно, что я должен был отказаться, когда увидел, как горячо вы любите господина де Босира.
— О, не насмехайтесь надо мной!
— Нет, клянусь честью! Вы оказали такое стойкое сопротивление.
— Не правда ли? — воскликнула Олива́ в восторге от того, что ее уличили в таком проступке, как противодействие. — Да, сознайтесь, что я давала отпор!
— Это было следствием вашей любви, — флегматично проговорил Калиостро.
— Зато ваша любовь, — быстро возразила Олива́, — была не особенно упорна.
— Я не настолько стар, не настолько уродлив, не настолько глуп и не настолько беден, чтобы сносить отказы или рисковать потерпеть поражение, мадемуазель; вы всегда предпочли бы господина де Босира мне, я это чувствовал и примирился с этим.
— О нет, — возразила кокетка, — вовсе нет. А те пресловутые товарищеские отношения, которые вы предложили мне… Помните? Право ходить со мною под руку, навещать меня, ухаживать за мной с добрыми намерениями, — разве в этом не таилось маленькой толики надежды?
И с этими словами коварная молодая особа направила весь огонь своих глаз, слишком долго остававшихся в бездействии, на посетителя, попавшего, как ей казалось, в ловушку.
— Должен признаться, — ответил Калиостро, — что вы обладаете такой проницательностью, от которой ничего не ускользает.
И он, точно опасаясь быть испепеленным двойной струей огня, бьющей из глаз Олива́, с притворным смущением опустил глаза.
— Вернемся к Босиру, — сказала она, уязвленная неподвижностью графа, — что он делает, где находится, мой дорогой друг?
Калиостро взглянул на Олива́ с притворной робостью.
— Я ведь сказал вам, — отвечал он, — что хочу соединить вас с ним.
— Нет, вы этого не говорили, — с пренебрежением пробормотала она, — но, поскольку вы мне теперь сказали, я приму это к сведению. Продолжайте. Почему вы не привели его? Так было бы милосердно. Ведь он-то свободен.
— Потому, — ответил Калиостро, не удивляясь этой иронии, — что господин де Босир, который, как и вы, слишком умен, также устроил себе маленькую историю с полицией.
— Также! — воскликнула Олива́, бледнея, потому что на этот раз она почувствовала что-то похожее на правду.
— Также! — вежливо повторил Калиостро.
— А что же он сделал? — спросила упавшим голосом молодая женщина.
— Премилую шалость, чрезвычайно остроумный фокус… Я бы назвал это шуткой; но люди угрюмого нрава, вроде господина де Крона, — вы знаете, какой у него тяжелый характер, у этого господина де Крона? — называют это кражей.
— Кражей! — воскликнула Олива́. — Боже мой!
— Во всяком случае кража красивая, что доказывает, насколько у этого бедного Босира развит вкус ко всему прекрасному.
— Сударь… сударь… он арестован?
— Нет, но его приметы повсюду разосланы.
— Вы можете поклясться, что он не арестован и ему не грозит опасность?
— Я могу дать вам клятву, что он не арестован, но по поводу последнего вашего вопроса, я ни за что не ручаюсь. Вы сами понимаете, милое дитя, что когда даны приметы какого-нибудь лица, то за ним следят или, по крайней мере, его разыскивают; господину де Босиру, при его наружности, манерах и всех его достаточно известных качествах, стоит только показаться, и он сейчас же будет выслежен полицейскими ищейками. Подумайте, какой богатый улов получил бы господин де Крон… Захватить вас через господина де Босира, а господина де Босира через вас!
— Ах да, да, ему надо спрятаться! Бедняга! Я тоже куда-нибудь укроюсь. Дайте мне возможность бежать из Франции, сударь. Постарайтесь оказать мне эту услугу, потому что здесь, взаперти, задыхаясь без воздуха, я рано или поздно не устою перед искушением и допущу какую-нибудь неосторожность.
— Что вы называете неосторожностью, милая барышня?
— Ну… показаться в окне, подышать воздухом.
— К чему такое преувеличение, друг мой? Вы и так уже очень бледны и в конце концов можете совершенно потерять свое цветущее здоровье. Господин де Босир разлюбит вас. Нет, дышите воздухом сколько вам угодно; доставьте себе удовольствие полюбоваться прохожими.
— Ну вот, — воскликнула Олива́, — вы рассердились на меня и тоже хотите покинуть меня! Я стесняю вас?
— Меня? Вы с ума сошли! Почему вы можете стеснить меня? — спросил он с ледяной серьезностью.
— Потому что… человек, которому приглянулась женщина, человек значительный, как вы, вельможа, обладающий такой красивой внешностью, вправе раздражаться и даже проникнуться отвращением, если какая-нибудь сумасшедшая, вроде меня, оттолкнет его. О, не покидайте меня, не губите меня, не питайте ко мне ненависти, сударь!
И молодая женщина с испугом, сменившим кокетство, обвила руками шею Калиостро.