И она пошла быстрее, услыхав за собой шаги Филиппа; Шарни остался на месте.
Она продолжала тем не менее принимать письма, прошения и ходатайства, отдала несколько приказаний и вошла в свои покои.
Четверть часа спустя Филипп был введен в библиотеку, где ее величество принимала по воскресеньям.
— А, господин де Таверне, войдите, — сказала она, приняв беззаботный тон, — войдите и извольте быть поприветливее. Надо вам признаться, я всегда испытываю беспокойство, когда кто-нибудь из Таверне желает со мной говорить. Все члены этой фамилии — вестники беды. Скорее успокойте меня, господин де Таверне, и скажите, что вы явились не с тем, чтобы сообщить о каком-нибудь несчастье.
Филипп, побледнев после этого предисловия еще больше, чем во время недавно разыгравшейся между ним и Шарни сцены, и видя, как мало благосклонности вкладывает королева в свои слова, сдержанно возразил:
— Ваше величество, имею честь заверить вас, что на этот раз я приношу королеве добрую новость.
— А, так это новость! — сказала королева.
— Увы, да, ваше величество.
— Ах, Боже мой! — продолжала она тем же веселым тоном, который делал Филиппа таким несчастным. — Вот вы уже говорите «увы!» Горе мне, горе, как сказал бы испанец! Господин де Таверне сказал «увы!».
— Ваше величество, — серьезным тоном продолжал Филипп, — двумя словами я настолько вас успокою, что ваше благородное чело не только не омрачится сегодня при приближении одного из Таверне, но и никогда не омрачится по вине кого-нибудь из членов фамилии Таверне-Мезон-Руж. С сегодняшнего дня последний из этой семьи, кого вашему величеству угодно было почтить некоторым расположением, исчезнет и никогда не вернется более к французскому двору.
Королева сразу оставила веселый тон, к которому прибегла как к средству против волнений, ожидаемых ею от этой встречи.
— Вы уезжаете! — воскликнула она.
— Да, ваше величество.
— Вы… также!
Филипп поклонился.
— Моя сестра, к своему сожалению, уже оставила ваше величество, — сказал он, — я же еще менее нужен королеве и потому уезжаю.
Королева опустилась в кресло в сильном смятении; она вспомнила, что Андре просила разрешения навсегда покинуть двор на другой день после той встречи у доктора Луи, когда Шарни получил от Марии Антуанетты первый знак расположения.
— Странно, — прошептала она задумчиво.
И не добавила ни слова.
Филипп продолжал стоять, как мраморное изваяние, ожидая, чтоб его отпустили.
Королева вскоре стряхнула с себя оцепенение.
— Куда же вы едете? — спросила она.
— Я хочу присоединиться к господину де Лаперузу, — сказал Филипп.
— Господин де Лаперуз сейчас на Ньюфаундленде.
— Я все подготовил, чтобы догнать его.
— Вы знаете, что ему предсказывают ужасную смерть?
— Не знаю, ужасную ли, — сказал Филипп, — но скорую — да.
— И вы едете?
На лице Филиппа появилась прекрасная улыбка, благородная и кроткая.
— Поэтому-то я и хочу присоединиться к Лаперузу, — сказал он.
Королева снова погрузилась в тревожное молчание.
Филипп продолжал почтительно ждать.
В благородной и храброй натуре Марии Антуанетты вновь, более чем когда-либо, пробудилась отвага.
Королева встала, подошла к молодому человеку и сказала, скрестив свои белые руки на груди:
— Почему вы уезжаете?
— Потому что меня очень занимают путешествия, — спокойно ответил он.
— Но вы же совершили путешествие вокруг света, — возразила королева, на минуту введенная в заблуждение этим героическим спокойствием.
— Вокруг Нового Света, да, ваше величество, — продолжал Филипп, — но не вокруг Старого и Нового вместе.
Королева сделала жест досады и повторила то, что она сказала Андре:
— Эти Таверне — железные характеры, стальные сердца. Вы с вашей сестрой страшны мне: вы друзья, которых в конце концов начинаешь ненавидеть. Вы уезжаете не ради путешествий — они вам уже надоели, — а чтобы покинуть меня. Ваша сестра говорила, что ее призывает влечение к монашеской жизни, но в ее сердце горит бурное пламя под слоем пепла. Она просто захотела уехать — и уехала. Дай Бог ей счастья! А вы! Вы ведь могли бы быть счастливы. И вы тоже уезжаете. Недаром же я вам сейчас только говорила, что Таверне приносят мне беду!
— Пощадите нас, ваше величество; если бы вы соблаговолили глубже заглянуть в наши сердца, вы в них увидели бы одну безграничную преданность.
— Послушайте, — гневно воскликнула королева, — вы — квакер, а она — философ, вы оба невозможные люди! Она воображает, что свет — это своего рода рай, в который можно войти только будучи святым, а вы считаете свет каким-то адом, куда проникают одни дьяволы… И оба вы покинули свет: одна потому, что нашла в нем то, чего не искала, а другой потому, что не нашел в нем того, чего искал. Не права ли я? Э, мой милый господин де Таверне, позвольте людям оставаться несовершенными и от королевских семей требуйте только, чтобы они были наименее несовершенными представителями рода человеческого — будьте снисходительны или, лучше сказать, не будьте эгоистичны.
Она вложила слишком много страсти в эти слова. Филипп получил преимущество.
— Ваше величество, — сказал он, — эгоизм становится добродетелью, когда он служит для того, чтобы ставить на высокий пьедестал предмет своего поклонения.
Она покраснела.
— Я знаю только одно, — сказала она, — что я любила Андре, а она меня покинула. Я вами дорожила, а вы меня покидаете. Для меня унизителен факт, что два таких совершенных — я не шучу, сударь, — человека оставляют мой двор.
— Ничто не может унизить такую высокую особу, как ваше величество, — холодно сказал Таверне, — стыд не достигнет чела, столь высокого, как ваше.
— Я стараюсь угадать, — продолжала королева, — что могло вас оскорбить.
— Меня ничто не оскорбило, ваше величество, — с живостью возразил Филипп.
— Вас утвердили в чине; ваша карьера продвигается успешно, я вас отличала…
— Я повторяю вашему величеству, что при дворе мне все нравится.
— А если б я вас попросила остаться… если б я вам приказала?
— Как ни прискорбно, я должен был бы ответить вашему величеству отказом.
В третий раз королева замкнулась в молчании: для ее логического ума это было то же самое, что для уставшего дуэлянта — отступить, чтобы использовать короткую передышку для нового выпада.
И, как всегда бывало у нее в подобных случаях, он не замедлил последовать.
— Быть может, вам здесь кто-нибудь не нравится? Вы ведь очень обидчивы, — сказала она, устремляя на Филиппа свой ясный взор.
— Нет, дело совсем не в этом.
— Мне казалось, что вы в дурных отношениях… с одним дворянином… с господином де Шарни… которого вы ранили на дуэли… — проговорила королева, постепенно воодушевляясь. — И так как вполне естественно избегать тех, кого мы не любим, то, увидев, что господин де Шарни вернулся, вы пожелали оставить двор.
Филипп ничего не ответил.
Королева, составив себе несправедливое мнение об этом честном и храбром человеке, заподозрила, что имеет дело с заурядной ревностью, и потому безжалостно продолжала:
— Вы только сегодня узнали, что господин де Шарни вернулся. Сегодня! И сегодня же вы просите об отставке?
Лицо Филиппа покрылось мертвенной бледностью. На него нападали, его топтали ногами — и он перешел в наступление.
— Ваше величество, — сказал он, — действительно, я только сегодня узнал о возвращении господина де Шарни, но все же это случилось ранее, чем думает ваше величество: я встретил господина де Шарни около двух часов ночи у калитки парка, ведущей к купальне Аполлона.
Королева побледнела в свою очередь; восхищенная и одновременно испуганная безупречной учтивостью, которую Филипп сохранял в своем гневе, она сдавленным голосом прошептала:
— Хорошо, уезжайте. Я вас более не удерживаю.
Филипп поклонился в последний раз и медленно вышел.
Королева в изнеможении упала в кресло.
— Франция! Страна благородных сердец! — воскликнула она.
XIVРЕВНОСТЬ КАРДИНАЛА
Между тем кардинал пережил три ночи, весьма непохожие на те, воспоминание о которых неотступно преследовало его.
Ни от кого никаких известий! Никакой надежды на чье-либо посещение! Это мертвое молчание после волнений страсти было подобно темноте подземелья после радостного солнечного света.
Сначала кардинал убаюкивал себя надеждой, что его любовница, будучи прежде всего женщиной, а потом уже королевой, захочет узнать, какого характера было проявленное к ней чувство и нравится ли она любовнику после испытания так же, как до него. Физическая подоплека этого чисто мужского рассуждения стала обоюдоострым оружием, которое жестоко ранило кардинала, обернувшись против него самого.
Действительно, видя, что никто не является, и не слыша ничего, кроме молчания, по выражению Делиля, несчастный стал опасаться, что испытание окончилось для него неблагоприятно. Отсюда тоска, ужас, беспокойство, которых не может себе представить тот, кто не страдал общей невралгией, которая превращает каждое волокно, идущее к мозгу, в огненную змею, что корчится и вновь расслабляется по своей собственной воле.
Это тяжелое состояние скоро стало невыносимым для кардинала; с утра он десять раз посылал за г-жой де Ламотт к ней домой и десять раз в Версаль.
Наконец десятый посланный привез Жанну, которая вела в Версале свои наблюдения над королевой и Шарни; она внутренне радовалась, что кардинал проявляет это нетерпение, которому она скоро будет обязана успехом своего предприятия.
Увидев ее, кардинал вспылил.
— Как! — воскликнул он. — Вы можете быть такой спокойной!.. Как! Вы знаете, какую пытку я терплю и, называя себя моим другом, позволяете этой пытке переходить в смертельную!
— Э, монсеньер, — возразила Жанна, — терпение, прошу вас. То, что я делала в Версале, вдали от вас, гораздо полезнее того, что вы делали здесь, желая меня видеть.