— Вы ее нашли!..
— С господином де Босиром…
— Что ж, я так и думал! — воскликнул Калиостро. — Она была с Босиром? А, отлично! Отлично! Значит, напрасно я заподозрил госпожу де Ламотт.
— Как! Что вы хотите сказать? — спросил г-н де Крон.
— Я говорю, сударь, что, заподозрив в первую минуту госпожу де Ламотт, я полностью и окончательно признаю ее непричастность к этому делу.
— Заподозрили? В чем?
— Боже милостивый! Вы с таким терпением выслушиваете разные сплетни? Так знайте, что в то самое время, когда я начинал надеяться, что исправлю эту Олива́, обращу ее к труду и честной жизни — я занимаюсь проповедью нравственности, сударь, — в это время кто-то похитил ее у меня.
— Похитил! У вас?
— У меня.
— Это странно.
— Не правда ли? И я готов был поручиться чем угодно, что это дело госпожи де Ламотт. Вот как бывают неосновательны людские суждения!
Господин де Крон приблизился к Калиостро.
— Послушайте, — сказал он, — прошу вас объясниться точнее.
— О сударь, теперь, когда вы нашли Олива́ с Босиром, ничто не заставит меня думать о госпоже де Ламотт, несмотря на ее настойчивое внимание, на обмен знаками, на переписку.
— С Олива́?
— Да, конечно.
— Госпожа де Ламотт и Олива́ общались между собой?
— Наилучшим образом.
— Они виделись?
— Госпожа де Ламотт нашла для Олива́ возможность выходить каждую ночь.
— Каждую ночь? Вы уверены в этом?
— Насколько может быть уверен человек в том, что он видел и слышал.
— О сударь, вы даете мне такие сведения, что я за каждое слово готов заплатить по тысяче ливров! Какое счастье для меня, что вы сами делаете золото!
— Я его более не делаю, это обходится слишком дорого.
— Но вы друг господина де Рогана?
— Надеюсь.
— Так вы должны знать, насколько сильно замешан в его скандальном процессе этот дух интриг, носящий имя госпожи де Ламотт?
— Нет, я не желаю этого знать.
— Но, быть может, вам известно о последствиях этих прогулок Олива́ и госпожи де Ламотт?
— Сударь, есть вещи, которые осторожный человек должен всегда стараться не знать, — наставительным тоном сказал Калиостро.
— Я буду иметь честь спросить у вас только еще одно, — с живостью сказал г-н де Крон. — Имеете ли вы доказательства, что госпожа де Ламотт переписывалась с Олива́?
— Хоть сотню.
— Какие же именно?
— Записки госпожи де Ламотт; она перебрасывала их Олива́ с помощью арбалета, который, вероятно, найдут в ее квартире. Несколько таких записок, обмотанных вокруг куска свинца, не достигли своей цели. Они падали на улицу, а мои люди или я подбирали их.
— Сударь, вы могли бы предъявить их на суде?
— Они такого невинного содержания, что я смело могу это сделать и не думаю, чтобы меня за это упрекнула госпожа де Ламотт.
— А… доказательства сговора и свиданий?
— У меня их тысяча!
— Назовите мне хотя бы одно, прошу вас.
— Вот наилучшее доказательство: по-видимому, госпожа де Ламотт нашла возможность проникать в мой дом, чтобы видеться с Олива́; я сам видел там графиню именно в тот день, когда молодая особа исчезла.
— Именно в тот день?
— Ее видел не только я, но и все мои слуги.
— А!.. Но зачем же она туда явилась, если Олива́ исчезла?..
— Я сам сначала спрашивал себя об этом и не мог объяснить это. Я видел, что госпожа де Ламотт вышла из почтовой кареты, ожидавшей ее на углу улицы Золотого Короля. Люди мои заметили, что этот экипаж долго стоял там, и, признаться, я подумал, что госпожа де Ламотт хочет окончательно увезти к себе Олива́.
— Вы бы это допустили?
— Почему бы и нет? Госпожа де Ламотт — особа с добрым сердцем, судьба к ней благоволит. Она принята при дворе. Зачем бы я стал препятствовать ей избавить меня от Олива́? Я был не прав, как вы видите, ибо кто-то другой похитил ее у меня, чтобы снова погубить.
— Так! — сказал г-н де Крон в глубоком размышлении. — Мадемуазель Олива́ жила в вашем доме?
— Да, сударь.
— Так! Мадемуазель Олива́ и госпожа де Ламотт были знакомы, виделись, выходили вместе?
— Да.
— Так! Госпожу де Ламотт видели у вас в день похищения Олива́?
— Да, сударь.
— Так! Вы подозревали, что графиня хочет увезти к себе эту особу?
— Что же я мог другое думать?
— А что сказала госпожа де Ламотт, когда не нашла у вас Олива́?
— Она показалась мне смущенной.
— Вы подозреваете, что увез ее этот Босир?
— Я полагаю так единственно потому, что услышал это от вас; иначе я бы его не заподозрил. Этот человек не знал местожительства Олива́. Кто мог сообщить ему это?
— Сама Олива́.
— Не думаю… Вместо того чтобы давать ему увозить себя, она скорее сама убежала бы от меня к нему, и будьте уверены, что он не вошел бы ко мне, если б госпожа де Ламотт не передала ему ключа.
— У нее был ключ?
— Вне всяких сомнений.
— В какой день увезли ее, скажите мне, пожалуйста? — спросил г-н де Крон, мысли которого внезапно прояснились благодаря источнику света, искусно предложенному ему Калиостро.
— О сударь, в этом я не ошибусь: это был канун дня святого Людовика.
— Верно! — воскликнул начальник полиции, — верно! Сударь, вы только что оказали выдающуюся услугу государству.
— Я очень счастлив, сударь.
— И вы получите за это подобающую благодарность.
— Прежде всего от моей совести, — сказал граф.
Господин де Крон поклонился ему.
— Могу ли я рассчитывать, — добавил он, — что вы представите нам доказательства, о которых мы говорили?
— Я готов исполнять все требования правосудия, сударь.
— Что ж, сударь, у меня есть ваше слово… Надеюсь иметь честь вновь встретиться с вами.
И он отпустил Калиостро.
«А, графиня, а, ехидна! — сказал себе, уходя, Калиостро. — Ты хотела меня обвинить… Но, кажется, ты укусила клинок; горе твоим зубам!»
XXXIVДОПРОСЫ
Пока г-н де Крон беседовал таким образом с Калиостро, г-н де Бретейль явился в Бастилию от имени короля, чтобы допросить кардинала.
Свидание между этими двумя врагами могло быть бурным. Господин де Бретейль знал гордость г-на де Рогана; он уже отомстил кардиналу так жестоко, что мог отныне придерживаться учтивости по отношению к нему. Он был с ним более чем любезен. Господин де Роган отвечать отказался.
Хранитель печатей настаивал, но кардинал де Роган объявил, что отдает себя решению парламента и судей.
Господину де Бретейлю пришлось отступить перед непоколебимой волей обвиняемого. Он велел позвать г-жу де Ламотт, которая была занята сочинением мемуаров.
Господин де Бретейль честно объяснил ей ее положение, которое она сама понимала лучше всех. Она отвечала, что имеет доказательства своей невиновности, которые предъявит, когда будет нужно, и г-н де Бретейль заметил, что ей нечего медлить с этим.
Жанна рассказала ему всю выдуманную ею басню; в ней она продолжала обвинять всех и вся намеками и утверждать, что ей неизвестно, откуда явились подложные документы, в составлении которых ее обвиняли.
Она также объявила, что теперь дело передано в ведение парламента и что она не скажет ни слова чистой правды иначе как в присутствии кардинала и в зависимости от тех обвинений, которые он выдвинет против нее.
Тогда г-н де Бретейль сказал ей, что кардинал объявляет ее виновной во всем.
— Во всем? — спросила Жанна, — и в краже?
— И в краже.
— Потрудитесь передать господину кардиналу, — холодно сказала Жанна, — что я советую ему оставить такой дурной способ защиты.
Вот и все, чего можно было от нее добиться. Но г-н де Бретейль не был удовлетворен. Ему нужны были более интимные подробности. Его логический ум требовал изложения причин, заставивших кардинала проявить такую дерзость по отношению к королеве, а королеву — обрушить на кардинала такой сильный гнев.
Ему необходимо было найти истолкование всех протоколов, собранных графом Прованским и вызвавших в обществе такой шум.
Хранитель печатей был умный человек и умел влиять на женщин; он обещал г-же де Ламотт все, что ей угодно, если она предъявит прямое обвинение против кого-либо.
— Берегитесь, — говорил он ей, — своим молчанием вы обвиняете королеву; если вы будете упорствовать в этом, то остерегайтесь: вы будете признаны виновной в оскорблении величества. Это бесчестье, это виселица!
— Я не обвиняю королеву, — сказала Жанна, — но почему обвиняют меня?
— Тогда скажите, кого вы считаете виновным, — непреклонно продолжал де Бретейль, — у вас есть только это средство обелить себя.
Но она хранила осторожное молчание, и это первое свидание с хранителем печатей не привело ни к чему.
Между тем прошел слух, что всплыли новые улики, что бриллианты проданы в Англии, где г-н де Вилет был задержан агентами г-на де Верженна.
Первый натиск, который пришлось выдержать Жанне, был ужасен. На очной ставке с Рето, которого она считала своим союзником до гроба, она с ужасом услышала, как он смиренно сознался в совершенных подлогах, в том, что он написал расписку в получении бриллиантов и письмо от королевы, подделав подписи ювелиров и ее величества.
Спрошенный о мотиве, руководившем им при совершении этих преступлений, он ответил, что сделал это по просьбе г-жи де Ламотт.
Взбешенная, выведенная из себя, она отпиралась от всего и защищалась как львица; она уверяла, что никогда не видела и не знала никакого г-на Рето де Вилета.
Но ее ожидали еще два сильных удара: ее губили два показания.
Первое дал разысканный г-ном де Кроном кучер фиакра, что в день и час, указанный Рето, возил на улицу Монмартр даму, одетую таким-то образом.
Кто же могла быть это соблюдавшая такую таинственность и осторожность дама, которую кучер посадил в фиакр в квартале Маре, как не г-жа де Ламотт, жившая на улице Сен-Клод?
А как отрицать тесные отношения, существовавшие между обоими соумышленниками, когда один свидетель утверждал, что накануне дня святого Людовика он видел г-жу де Ламотт, выходившую из почтовой кареты, на козлах которой сидел Рето де Вилет. Его легко было узнать по беспокойному выражению лица и бледности.