— Да, монсеньер, и во двор въезжает верховой: это приехала моя бутылка токайского.
— Желал бы я иметь таких слуг еще в продолжение двадцати лет, — сказал старый маршал, снова подходя к зеркалу, между тем как дворецкий побежал в буфетную.
— Двадцати лет? — повторил со смехом чей-то голос в ту самую минуту, как герцог окидывал себя взглядом в зеркале. — Двадцати лет! Мой милый маршал, от души желаю вам прожить их. Но тогда мне будет шестьдесят лет и я буду совсем старуха.
— Вы, графиня? — воскликнул маршал. — Вы первая! Боже, как вы неизменно прекрасны и свежи!
— Скажите лучше, что я замерзла, герцог.
— Пройдите в будуар, прошу вас.
— О! Я буду там вдвоем с вами, маршал?
— Нет, втроем, — послышался старческий голос.
— Таверне! — воскликнул маршал. — Проклятая помеха! — прошептал он на ухо графине.
— Фат! — пробормотала г-жа Дюбарри, разражаясь громким смехом.
И все трое прошли в соседнюю комнату.
IIЛАПЕРУЗ
В эту самую минуту глухой, смягченный выпавшим снегом стук колес нескольких карет известил маршала о прибытии других приглашенных, и вскоре благодаря распорядительности дворецкого девять человек усаживались вокруг овального стола в обеденном зале. Им прислуживали девять лакеев, молчаливых, как тени, проворных без суетливости и предупредительных без надоедливости; они бесшумно скользили по коврам и обходили обедавших, даже слегка не задевая руками ни их самих, ни их кресел с грудой мехов, в которых тонули до колен ноги сидевших за столом.
Гости маршала наслаждались нежным теплом, веявшим от печей, ароматами мяса, букетом вин. А после супа завязались и первые разговоры.
Извне до них не долетало ни одного звука, так как массивные ставни были закрыты наглухо. Внутри также царила полная тишина, прерываемая только легким гулом голосов обедавших. Тарелки менялись совершенно бесшумно, серебро переходило с буфета на стол, даже не звякнув; дворецкий распоряжался всем, не позволяя себе даже легкого шепота: он отдавал приказания глазами.
Вот почему минут через десять гости почувствовали себя так, точно они были одни в столовой. В самом деле, такие немые слуги, такие как бы бестелесные рабы должны быть и глухи.
Господин де Ришелье первый нарушил торжественное молчание, царившее за супом.
— Вы ничего не пьете, господин граф? — сказал он, обращаясь к своему соседу справа.
Тот, к кому были обращены эти слова, был человек лет тридцати восьми, белокурый, маленького роста, с довольно высоко поднятыми плечами. Взгляд его светло-голубых глаз порою оживлялся, но чаще был полон меланхолии. Открытый красивый лоб свидетельствовал о знатном происхождении гостя.
— Я пью только воду, маршал, — отвечал он.
— Вы делали исключение для короля Людовика Пятнадцатого, — продолжал герцог. — Я имел честь обедать у него вместе с господином графом, и в тот раз вы соблаговолили пить вино.
— Вы пробуждаете во мне очень приятное воспоминание, господин маршал. Да, это было в тысячу семьсот семьдесят первом году, и я пил тогда токайское из императорских погребов.
— То самое, что мой дворецкий имеет честь наливать вам в эту минуту, господин граф, — отвечал Ришелье с поклоном.
Граф де Хага поднял стакан к глазам и стал рассматривать вино на свет.
Оно сверкало в стакане, как жидкий рубин.
— Действительно, — сказал он, — благодарю вас, господин маршал.
Граф произнес это слово «благодарю» с таким величавым и приветливым выражением, что наэлектризованные присутствующие единодушно вскочили со своих мест с возгласом:
— Да здравствует его величество!
— Да, — отвечал граф де Хага, — да здравствует его величество король Франции! Не так ли, господин де Лаперуз?
— Граф, — сказал капитан любезным и вместе с тем почтительным тоном человека, привыкшего говорить с коронованными особами, — я только час назад оставил короля, и он был так милостив ко мне, что никто громче меня не крикнет «Да здравствует король!» Но так как через час я уже буду скакать на почтовых к морскому берегу, где меня ожидают два судна, которые король предоставил в мое распоряжение, то, выходя отсюда, я попрошу у вас позволения возгласить приветствие другому королю, которому я был бы счастлив служить, если бы не имел такого прекрасного господина.
И, подняв стакан, г-н де Лаперуз отдал графу де Хага глубокий поклон.
— Вы правы, сударь, и мы все готовы поддержать вас и выпить за здоровье графа, — произнесла г-жа Дюбарри, сидевшая слева от маршала, — но пусть тост провозгласит старейший среди нас, как сказали бы в парламенте.
— К тебе относятся эти слова, Таверне, или же ко мне? — спросил маршал со смехом, взглянув на своего старого друга.
— Не думаю, — заметил гость, сидевший напротив маршала Ришелье.
— С чем вы не согласны, господин де Калиостро? — спросил граф де Хага, устремляя на него свой зоркий взгляд.
— Я не думаю, господин граф, — начал с поклоном Калиостро, — чтобы господин де Ришелье был старейшим меж нами.
— А! Тем лучше, — произнес маршал, — значит, старейший — ты, Таверне.
— Полно, я на восемь лет моложе тебя. Я родился в тысяча семьсот четвертом, — возразил тот.
— Злодей! — сказал маршал. — Ты выдаешь мои восемьдесят восемь лет.
— Неужели, герцог, вам восемьдесят восемь лет? — спросил господин де Кондорсе.
— Бог мой, да! Этот расчет произвести очень легко, особенно такому выдающемуся математику, как вы, маркиз. Ведь я принадлежу к прошлому веку, к великому веку, как его называют; тысяча шестьсот девяносто шестой год — это дата!
— Не может быть, — сказал де Лонэ.
— О! Будь здесь ваш отец, комендант Бастилии, он не сказал бы, что этого не может быть, он, имевший меня своим пансионером в тысяча семьсот четырнадцатом году.
— Старейшим между нами я объявляю вино, которое господин граф де Хага наливает себе в эту минуту, — произнес г-н де Фаврас.
— Этому токайскому сто двадцать лет; вы совершенно правы, господин де Фаврас, — отозвался граф. — Ему должна принадлежать честь быть выпитым за здоровье короля.
— Одну минуту, господа, — сказал Калиостро, поднимая свою большую голову, обличавшую его энергию и ум, — я протестую.
— Вы протестуете против права старшинства этого токайского? — воскликнули все в один голос.
— Конечно, — спокойно ответил граф, — так как я сам запечатывал бутылки этого вина.
— Вы?!
— Да, я, в день победы, одержанной Монтекукколи над турками, в тысяча шестьсот шестьдесят четвертом году.
Громкий взрыв хохота раздался после этих слов, произнесенных Калиостро с невозмутимой серьезностью.
— Но, таким образом, — начала г-жа Дюбарри, — вам должно быть что-то около ста тридцати лет, потому что надо же считать, что вам было не менее десяти лет, когда вы разливали это доброе вино в бутылки.
— Мне было больше десяти лет, когда я занимался этим делом, сударыня, так как через два дня после того я имел честь получить от его величества австрийского императора поручение поздравить Монтекукколи, который своей победой при Сенготхарде отомстил за поражение при Эсеке в Словении, когда неверные в тысяча пятьсот тридцать шестом году так жестоко поколотили имперцев, моих друзей и товарищей по оружию.
— А! — произнес граф де Хага так же невозмутимо, как и Калиостро. — И вам в то время было также, по крайней мере, десять лет, так как вы лично присутствовали при этой достопамятной битве.
— Это было ужасное поражение, господин граф, — отвечал Калиостро с поклоном.
— Но все же менее жестокое, чем поражение при Креси, — заметил с улыбкой Кондорсе.
— Правда, сударь, — согласился Калиостро, — поражение при Креси было потому так страшно, что там было разбито не одно только войско, а сама Франция. Но вместе с тем надо сознаться, что это была не совсем честно одержанная победа англичан. У короля Эдуарда были пушки, а это обстоятельство оставалось совершенно неизвестно Филиппу де Валуа, или скорее Филипп де Валуа не захотел этому поверить, хотя я и предупреждал его и говорил, что видел собственными глазами те четыре артиллерийских орудия, которые Эдуард купил у венецианцев.
— А-а! — сказала г-жа Дюбарри. — Вы знали Филиппа де Валуа?
— Сударыня, я имел честь быть одним из пяти сеньоров, составлявших его свиту, когда он покидал поле боя, — ответил Калиостро. — Я приехал во Францию с бедным, старым, слепым королем Богемии, который велел убить себя в ту минуту, когда ему объявили, что все погибло.
— Бог мой, сударь, — сказал Лаперуз, — вы не можете себе представить, как я сожалею, что, вместо того чтобы присутствовать при Креси, вы не наблюдали за сражением при Акции.
— Почему же, сударь?
— А потому, что вы могли бы сообщить некоторые подробности о маневрах кораблей, которые, несмотря на прекрасное описание Плутарха, все же остались для меня непонятными.
— Какие же именно, сударь? Я был бы счастлив, если бы мог оказаться вам полезным в этом.
— Так вы были там?
— Нет, сударь, я в то время находился в Египте. Царица Клеопатра поручила мне восстановить Александрийскую библиотеку. Я это мог выполнить лучше всякого другого, так как лично знавал знаменитейших писателей древности.
— И вы видели царицу Клеопатру, господин де Калиостро? — воскликнула графиня Дюбарри.
— Как вижу вас, сударыня.
— Была ли она действительно так хороша, как говорят?
— Госпожа графиня, красота, как вам известно, понятие относительное. Клеопатра, очаровательная царица в Египте, в Париже была бы только прелестной гризеткой.
— Не говорите дурно про гризеток, господин граф.
— Боже меня сохрани от этого…
— Итак, Клеопатра была…
— Маленького роста, худенькая, живая, остроумная, с большими миндалевидными глазами, греческим носиком, с зубами как жемчуг и ручкой вроде вашей, созданной для того, чтобы держать скипетр. Вот взгляните, она дала мне этот бриллиант, доставшийся ей от брата Птолемея. Она носила его на большом пальце.