Но, хотя все они были очень сострадательны к бедным, ни у одной не явилось мысли о создании в Версале благотворительного общества.
Поэтому Жанна напрасно спрашивала, не может ли кто-нибудь дать ей сведения о двух посетивших ее дамах. Не помогло ей и сообщение о том, что одну из них звали Андре. Никто не знал в Версале немецкой дамы, носившей такое имя, к тому же совсем не немецкое.
Таким образом, все ее розыски оказались с этой стороны совершенно безуспешными.
Спросить прямо г-на де Рогана об имени той особы, которую он имел в виду в своих догадках, значило бы, во-первых, показать ему, что у нее есть какие-то замыслы и насторожить его; а во-вторых, отказаться от удовольствия и заслуги самой сделать желаемое открытие вопреки всем и наперекор всяким препятствиям.
А так как визит этих дам к Жанне и их способ действий были полны таинственности и, с другой стороны, удивление и недомолвки г-на де Рогана дышали не меньшей таинственностью, то надо было найти ключ к разгадке всего этого также при посредстве элемента чудесного.
К тому же в характере Жанны лежала неудержимая склонность к борьбе с неизвестным.
Она слышала, что в Париже появился с некоторого времени один человек, ясновидец и чудотворец, который изобрел способ изгонять из человеческого тела болезни и страдания, как некогда Христос изгонял злых духов из тел бесноватых.
Она знала, что этот человек не только излечивал физические страдания, но и вырывал у души мучительную тайну, подтачивавшую ее силы. Своим властным словом и приказанием он сламывал самую упорную волю и превращал ее в рабскую покорность.
И во время сна, являвшегося на смену физическим страданиям, после того как искусный врач умело успокаивал самый возбудимый организм, погружая больного в полное забытье, душа, радостно вкушавшая доставленный ей этим волшебником покой, подчинялась всецело своему новому повелителю. С этой минуты он направлял все ее действия, играл на всех ее струнах и от него не ускользала ни одна мысль этой благодарной души, так как она сама передавала их ему на том языке, который имел по сравнению с человеческим преимущество или невыгоду никогда на лгать.
Мало того, отделяясь от тела, служившего ей тюрьмой, душа эта по первому приказанию того, кто временно повелевал ею, двигалась по свету, вступала в общение с другими душами, испытывала их, безжалостно читала в самой глубине их, и в конце концов, подобно охотничьей собаке, заставляющей дичь выйти из кустов, в которых она пряталась, считая себя там в безопасности, душа эта находила тайну человека, покоившуюся в самой глубине его сердца, выслеживала, настигала ее и приносила к ногам своего господина. Она напоминала таким образом хорошо обученного сокола или ястреба, летящего под облака за цаплей, куропаткой или жаворонком, исполняя по приказанию охотника свою жестокую службу.
Все это приводило к раскрытию множества тайн.
Госпожа де Дюра нашла таким образом своего ребенка, похищенного у кормилицы; г-жа де Шантоне — английскую собачку величиной с кулак, за которую отдала бы всех детей на свете; а г-н де Водрёй — локон волос, за который отдал бы половину своего состояния.
Эти открытия были сделаны при помощи ясновидящих обоего пола после магнетических действий доктора Месмера.
Поэтому в доме знаменитого доктора люди искали разгадки всевозможных секретов, давая лицам, одаренным сверхъестественным талантом провидения, возможность показать свои способности. И г-жа де Ламотт рассчитывала, что, побывав на таком сеансе, она непременно встретит одного из тех редких чудесно одаренных субъектов, которые ей были нужны, и при посредстве его узнает, кто была обладательница этой бонбоньерки, составлявшей для графини предмет глубочайшего интереса.
Вот каковы были причины, заставлявшие ее спешить в зал, где собрались страждущие.
Зал этот — да не посетует на нас читатель — заслуживает отдельного описания, к которому мы немедленно и приступим.
Апартаменты состояли из двух главных залов.
Миновав переднюю и предъявив служителям свой пропуск, входивший попадал в комнату, куда благодаря герметически закрытым окнам не проникали ни свет и воздух днем, ни шум и воздух ночью.
Посредине этой гостиной под люстрой, свечи которой давали слабый, чуть-чуть мерцавший свет, помещался большой чан, закрытый крышкой.
Чан этот был далеко не изящной формы, без всяких украшений; его металлические бока не были ничем задрапированы.
Это сооружение и называлось чаном Месмера.
В чем была его сила? Это нетрудно объяснить.
Чан этот был почти доверху налит водой, насыщенной сернистыми газами, которые собирались под плотно закрытой крышкой и наполняли бутылки, укрепленные под ней же в определенном порядке горлышками вниз.
Таким образом происходило смешение таинственных потоков, влиянию которых больные обязаны были исцелением.
К крышке было припаяно железное кольцо с длинной веревкой, ее назначение станет понятно, если мы окинем взглядом больных.
Все те, кого мы только что видели входящими в особняк, сидели, бледные и слабые, в креслах, поставленных вокруг чана.
Мужчины и женщины вперемежку, равнодушные, серьезные или озабоченные ожидали результатов опыта.
Служитель, взяв один конец длинной веревки, привязанной к крышке чана, обвивал ею, как кольцом, больные части тела сидевших, так что все они, соединенные одной цепью, одновременно должны были ощущать действие электричества, содержащегося в чане.
Кроме того, чтобы никоим образом не прервать действия животворных токов, передаваемых каждому применительно к его организму, больной по указанию доктора внимательно следил за тем, чтобы касаться своего соседа локтем, плечом или ногой, и благодаря этому спасительный чан одновременно разливал по телу каждого из сидевших свою теплоту и живительную силу.
Надо сознаться, что зрелище этой лечебной церемонии было довольно любопытно, и нет ничего удивительного в том, что оно так живо интересовало парижан.
Двадцать или тридцать больных сидели вокруг этого чана; служитель, сохранявший такое же глубокое молчание, как и все присутствующие, обвивал их веревкой, как Лаокоона и его сыновей обвивали кольца змей. Затем этот служитель удалялся неслышной поступью, указав больным на железные прутья, которые, будучи местами вделаны в отверстия чана, должны были служить непосредственными проводниками целебного действия месмерических флюидов.
Как только начинался лечебный сеанс, в гостиной распространялось приятное и пронизывающее тепло; оно действовало расслабляюще на несколько натянутые нервы больных и постепенно поднималось от паркета к потолку; в то же время воздух насыщался тонкими ароматами, и от их благовонных испарений тяжелели головы и мешалось в мозгу у самых упрямых больных.
Больные постепенно отдавались сладкой неге, которая вызывалась этой атмосферой; тут неожиданно раздавались звуки приятной, проникновенной мелодии, исполняемой на невидимых инструментах невидимыми музыкантами, подобной тихому пламени и сливавшейся с благовониями и теплом.
Чистые, как зеркало вод, на берегах которых они родились, звуки этой музыки ударяли по нервам с неотразимой силой. Они представлялись одними из тех загадочных и непонятных звуков природы, которые удивляют и чаруют даже животных; они напоминали жалобы ветра под глубокими сводами пещер.
Вскоре к звукам губной гармоники присоединялись мелодичные голоса, так искусно подобранные, что составляли, казалось, цветник, из которого звуки сыпались на головы присутствующих, как дождь лепестков.
Мало-помалу появившееся в первую минуту на лицах выражение удивления сменялось чувством физического удовольствия. Все органы чувств больных испытывали нежную ласку. Душа размягчалась и выходила из своего уголка, куда ее заставляют прятаться болезни тела; она свободно и радостно наполняла собой весь организм, подчиняла себе материю и как бы преображалась.
Эта была минута, когда все больные брали в руки по железному пруту, прикрепленному к крышке чана, и прикладывали его кто к груди, кто к сердцу или голове — словом, к тому месту, где гнездилась болезнь.
Пусть читатель вообразит себе выражение блаженства, сменившее на всех лицах выражение страдания и тревоги; пусть он представит себе это эгоистичное забытье всепоглощающего наслаждения, это царящее среди присутствующих молчание, прерываемое вздохами, — и он будет иметь возможно точное представление о сцене, легкий набросок которой мы только что попытались сделать, находясь на расстоянии двух третей века от того дня, когда она разыгрывалась.
Теперь скажем несколько слов об актерах этого спектакля.
Прежде всего, они делились на две категории.
Одни — это больные, которые очень мало заботились о том, что называется людским уважением: оно свято почитается людьми среднего уровня, но всегда нарушается людьми, стоящими или очень высоко, или очень низко; итак, больные — главные актеры, они явились в эту гостиную исключительно для того, чтобы выздороветь, и всем сердцем стремились к этой цели.
Другие же — скептики или просто любопытные, не страдавшие никакой болезнью, — пришли в дом Месмера как в театр, то ли потому, что хотели разобраться в ощущении, которое дает близость к заколдованному чану, то ли просто желая в качестве зрителей изучить эту новую систему лечения; последние были поэтому исключительно заняты наблюдениями над больными и теми, кто подвергались лечению, будучи совершенно здоровыми.
К числу первых, ярых поклонников Месмера, которых связывала с его учением, может быть, признательность, принадлежала одна молодая женщина, хорошо сложенная, красивой наружности, одетая довольно эксцентрично; испытывая действие флюидов и часто прикасаясь железным прутом к голове и к верхней части живота, она начинала закатывать свои красивые глаза, как будто все в ней изнемогало, причем ее руки подергивались от нервной дрожи, указывавшей на проникновение магнетических флюидов.
Когда голова ее откидывалась на спинку кресла, присутствующие могли свободно разглядывать ее бледный лоб, конвульсивно сжатые губы и красивую шею, на которой выступали пятна от прилива и отлива крови.