— Я попробую, но мне это будет очень трудно. И прежде всего, если вы произнесете мое имя, если предъявите свой талисман, то после двух визитов он окажется для вас бесполезным.
— К счастью, — ответила графиня, — в этом отношении меня охраняет непосредственное покровительство королевы, и если я проникну в Версаль, то войду в него вооруженная хорошим ключом.
— Каким ключом, графиня?
— Господин кардинал, это мой секрет. Нет, я ошибаюсь: если бы это был мой секрет, я вам открыла бы его, так как не хочу ничего скрывать от моего милого покровителя.
— Вы говорите «если бы», графиня?
— Увы, да, монсеньер; это не мой секрет, и я его должна сохранить. Довольствуйтесь тем, что я скажу вам…
— Что именно?
— Что я завтра буду в Версале, меня там примут, и, могу надеяться, примут хорошо, монсеньер.
Кардинал взглянул на молодую женщину, уверенность и возбуждение которой казались ему прямым следствием ужина.
— Посмотрим, графиня, — смеясь, сказал он, — войдете ли вы туда.
— Ваше любопытство будет настолько велико, что вы прикажете следить за мной?
— Непременно.
— Я ничего не имею против.
— Итак, графиня, берегитесь… Теперь войти в Версаль для вас вопрос чести.
— В малые апартаменты — да, монсеньер.
— Уверяю вас, графиня, что вы для меня живая загадка.
— Одно из тех маленьких чудовищ, которых так много в версальском парке?
— Надеюсь, вы меня считаете человеком со вкусом, не так ли?
— Ну, конечно, монсеньер.
— Так посмотрите, я у ваших ног и целую вашу руку. А разве можно предположить, чтобы я прикоснулся своими губами к лапе с когтями и взял в руку чешуйчатый хвост рыбы?
— Прошу вас вспомнить, монсеньер, — сказала холодно Жанна, — что я не гризетка и не девица из Оперы. Это значит, что я принадлежу только себе, когда не принадлежу своему мужу, и, чувствуя себя равной любому мужчине в королевстве, я сама свободно выберу себе, когда пожелаю, того, кто сумеет мне понравиться. Итак, монсеньер, относитесь же ко мне с большим уважением: вы этим покажете, что уважаете и в себе и во мне благородство нашего происхождения.
Кардинал встал.
— Ну, — сказал он, — вы, значит, хотите, чтобы я полюбил вас серьезно?
— Я не говорю этого, господин кардинал. Но я хочу сама полюбить вас. И поверьте мне, когда это случится, если только это случится, вы без труда заметите, что я люблю вас. Я даже сама сообщу вам об этом, если вы ничего не заметите, так как я чувствую себя еще достаточно молодой и красивой, чтобы не бояться самой сделать первый шаг. Порядочный человек не оттолкнет меня.
— Графиня, — сказал кардинал, — уверяю вас, что если только это будет зависеть от меня, то вы полюбите меня.
— Увидим.
— Вы ведь уже чувствуете ко мне дружбу, не правда ли?
— Больше чем дружбу.
— Право? В таком случае мы уже на полдороге.
— Не будем мерить, сколько туазов пройдено, будем просто идти.
— Графиня, вы женщина, которую я боготворил бы…
И он вздохнул.
— Боготворили бы? — переспросила г-жа де Ламотт в изумлении. — Если бы…
— Если бы вы это позволили, — поспешил договорить кардинал.
— Я, может быть, и позволю вам это, монсеньер. Но только тогда, когда фортуна будет улыбаться мне уже достаточно долго, чтобы я избавила вас от необходимости столь поспешно преклонять передо мной колени и раньше времени целовать мне руку.
— То есть…
— Да, когда я не буду больше зависеть от ваших благодеяний, вы не станете подозревать, что я жду от ваших визитов каких-то выгод. Тогда ваши чувства ко мне станут более возвышенными. Я от этого только выгадаю, монсеньер. Да и вы ничего не потеряете.
Она снова встала, так как нарочно перед тем уселась, чтобы прочитать мораль с большей торжественностью.
— Этим, — ответил кардинал, — вы ставите меня в невыносимое положение.
— Как так?
— Вы запрещаете мне ухаживать за вами!
— Меньше всего на свете. Разве ухаживать за женщиной — значит непременно становиться перед нею на колени и целовать ей руки?
— Тогда прямо к делу, графиня. Каким же образом вы позволите мне ухаживать за вами?
— Так, чтобы это не противоречило моим вкусам и обязанностям.
— О, вы избрали две самые неопределенные области на свете.
— Вы напрасно прервали меня, монсеньер, так как я собирались добавить к сказанному еще и третью.
— Что же именно, великий Боже?
— И так, как подскажут мне мои прихоти.
— Я погиб.
— Вы отступаете?
Кардинал находился в эту минуту более во власти чар задорной соблазнительницы, нежели под влиянием своих тайных мыслей.
— Нет, — сказал он, — я не отступлю.
— Ни перед моими обязанностями?
— Ни перед вашими вкусами и прихотями.
— А доказательства?
— Говорите, чего вы желаете?
— Я хочу поехать сегодня вечером на бал в Оперу.
— Это ваше дело, графиня… Вы свободны как ветер, и я не вижу, что бы вам могло помешать отправиться на этот бал.
— Минуту. Вы узнали только половину моего желания… Другая половина заключается в том, чтобы и вы поехали со мною.
— Я! В Оперу! О, графиня!
И кардинал сделал быстрое движение, которое было бы совершенно естественно для обыкновенного смертного, но для Рогана, да еще в сане кардинала, должно было выражать крайнее удивление.
— Вот как вы стараетесь угодить мне? — спросила г-жа де Ламотт.
— Кардиналы не ездят на балы в Оперу, графиня; это так же невозможно для меня, как для вас пойти… в курительную.
— Кардиналы также и не танцуют, не правда ли?
— О нет!
— Ну, а как же я читала, что кардинал Ришелье танцевал сарабанду?
— Перед Анной Австрийской — да… — вырвалось у принца.
— Перед королевой, это правда, — повторила Жанна, глядя на него пристально. — Ну и вы, может быть, сделали бы это для королевы…
Принц, при всей своей ловкости и самообладании, не мог скрыть выступившей у него при этих словах краски на лице.
Сжалилась ли лукавая женщина над его смущением или сочла более удобным для себя не оставлять его долго в замешательстве, но она поспешила добавить:
— Как же мне, которой вы расточаете свои уверения, не быть оскорбленной, видя, что вы ставите меня ниже королевы, когда у вас просят только одного: поехать со мною скрытым от всех взоров под домино и маской. Оказав мне эту любезность, за которую я так буду вам признательна, вы помогли бы мне сделать громадный, измеряемый уже не вашими пресловутыми туазами шаг на том пути, о котором мы говорили.
Кардинал, довольный тем, что так дешево отделался, а в особенности обрадованный постоянными победами, которых хитрая Жанна позволяла ему как будто добиваться после каждой его ошибки, бросился к графине и пожал ей руку.
— Для вас, — сказал он, — я готов на все, даже на невозможное.
— Благодарю вас, монсеньер… Человек, который идет ради меня на такую жертву, — мой драгоценный друг. Я вас освобождаю от этой неприятной обязанности теперь, когда вы согласились на нее.
— Нет, нет, только тот может требовать себе вознаграждения, кто сделал свое дело. Графиня, я еду с вами, но в домино.
— Мы поедем по улице Сен-Дени, около Оперы; я в маске войду в магазин и куплю вам костюм, вы переоденетесь в карете.
— Графиня, а знаете, это будет очаровательный вечер!
— О монсеньер, ваша доброта ко мне так безгранична, что приводит меня в полное смущение. Но мне пришло в голову: может быть, в вашем доме, в особняке Роган, ваше сиятельство найдет домино, которое будет более в вашем вкусе, чем то, которое мы собираемся купить?
— Вот непростительное коварство, графиня! Если я еду на бал в Оперу, то верьте одному…
— Чему?
— Что я буду так же удивлен, увидев себя там, как и вы, когда ужинали вдвоем с другим мужчиной, а не с вашим мужем.
Жанна поняла, что на это нечего возразить, и только поблагодарила его.
К дверям домика подъехала карета без гербов на дверцах, приняла двух беглецов и крупной рысью понеслась к бульварам.
XXIIНЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ ОПЕРЕ
Опера, этот парижский храм развлечений, сгорела в июне 1781 года.
Двадцать человек погибло под развалинами. И так как это несчастье случалось во второй раз за восемнадцать лет, то постоянное место ее расположения — Пале-Рояль — стало казаться роковым для веселящихся парижан, и королевским ордонансом театр был перемещен в другой квартал, подальше от центра.
Для людей, живших по соседству с ней, театральное здание — целый город, полный холста и некрашеного дерева, картона и красок, — всегда служило источником беспокойства. Целая и невредимая, Опера воспламеняла сердца финансистов и аристократов, в ее залах смешивались люди различных званий и имущественного положения. Но загоревшаяся Опера могла уничтожить целый квартал, даже целый город. Для этого было достаточно одного порыва ветра.
Выбранное для новой Оперы место находилось у ворот Сен-Мартен. Король, озабоченный тем, что его добрый город Париж так долго останется без этого театра, стал грустен, как это бывало всякий раз, когда в город не подвозили зерно или когда цена на хлеб превышала семь су за четыре фунта.
Нужно было видеть, как были выбиты из колеи все старые аристократы, все молодые судейские, все офицеры и все финансисты, не знавшие теперь, на что употребить время после обеда; нужно было видеть, как блуждают по бульварам бесприютные божества — от танцора кордебалета до примадонны.
Чтобы утешить короля, а отчасти и королеву, их величествам представили архитектора г-на Ленуара, который обещал невиданные чудеса.
Этот милейший человек был полон новых планов; он предложил столь совершенную систему вентилируемых коридоров, что в случае пожара никому не грозила опасность задохнуться там от дыма. Он спроектировал восемь больших дверей, не считая пяти больших окон в первом этаже, которые находились так близко от земли, что даже самые трусливые могли выпрыгнуть из них прямо на бульвар, не боясь сломать себе шею.