Взамен дивного зала Моро и живописи Дюрамо г-н Ленуар предлагал здание с фасадом в девяносто шесть футов, выходившим на бульвар. Фасад этот должны были украшать восемь кариатид, опирающихся на столбы; три входные двери; между ними — восемь колонн, покоящихся на цоколе; а вдобавок — барельеф над капителями и балкон с тремя окнами, украшенными архивольтами.
Сцена должна была иметь тридцать шесть футов в ширину, зрительный зал — семьдесят два фута в длину и восемьдесят четыре фута в ширину от одной стены до другой.
Фойе должны были быть украшены зеркалами и отделаны с благородной простотой.
Во всю ширину зала, под оркестром, г-н Ленуар предусмотрел пространство в двенадцать футов для огромного резервуара и двух комплектов насосов, к которым должно было быть приставлено двадцать солдат французской гвардии.
Наконец, в довершение всего, для того чтобы выстроить зрительный зал, архитектор просил семьдесят пять дней и семьдесят пять ночей, и ни одного часа больше или меньше.
Последний пункт показался хвастовством, и над этим первое время очень смеялись. Но король произвел с г-ном Ленуаром расчеты и согласился на все его условия.
Архитектор принялся за работу и сдержал слово. Зал был окончен к назначенному сроку.
Но тогда публика, которая никогда ничем не бывает довольна, рассудила, что зал весь деревянный, а иначе и нельзя было выстроить его так быстро, и что, следовательно, пребывание в новом здании небезопасно. В этот театр, окончания которого все ждали с таким страстным нетерпением, что при постройке его следили чуть ли не за кладкой каждого бревна, — в здание, которое росло на глазах парижан, причем каждый заранее намечал себе в нем место, теперь, когда оно было окончено, никто не захотел войти. Самые отчаянные смельчаки и безумцы взяли билеты на первое представление оперы Пиччинни «Адель из Понтьё», но при этом написали и свои завещания.
Видя это, архитектор в отчаянии обратился к королю, который подал ему блестящий совет.
— Трусливые люди во Франции, — сказал его величество, — это те, кто платят. Они скорее готовы дать вам десять тысяч ливров ренты и задыхаться в переполненном зале, но не хотят рисковать задохнуться под обрушившимся потолком. Оставьте же их в покое и пригласите публику храбрую, но которой нечем платить. Королева подарила мне дофина: город ликует от восторга. Объявите, что для ознаменования радостного события — рождения моего сына — Опера откроет свои двери бесплатным представлением, и если две с половиной тысячи жителей, которые весят около трехсот тысяч фунтов, окажутся в ваших глазах недостаточным мерилом для испытания прочности постройки, то попросите всех этих молодцов немножко поплясать. Вы ведь знаете, господин Лоран, что вес увеличивается в пять раз при падении предмета с высоты четырех дюймов. Ваши две с половиной тысячи храбрецов представят собой нагрузку в полтора миллиона фунтов, если вы заставите их танцевать. Устройте им после спектакля бал.
— Ваше величество, благодарю вас, — сказал архитектор.
— Но сначала хорошенько подумайте: ведь вашему зданию это будет тяжеловато.
— Ваше величество, я ручаюсь за свою постройку и сам пойду на этот бал.
— А я, — ответил король, — обещаю вам приехать на второе представление.
Архитектор последовал совету. «Адель из Понтьё» была исполнена перед тремя тысячами простолюдинов, которые хлопали с еще большим воодушевлением, чем королевские особы.
Эти же люди охотно согласились потанцевать после спектакля и повеселились вволю. И вес их при этом увеличился в десять, а не в пять раз.
В зале ничто даже не шелохнулось.
Если и можно было опасаться несчастья, то на следующих представлениях, потому что трусливая знать стала переполнять этот зал до отказа. Туда — три года спустя после открытия Оперы — отправились на бал г-н кардинал де Роган и г-жа де Ламотт.
Вот те краткие предварительные объяснения, которые мы должны дать читателю. Теперь вернемся к героям нашего рассказа.
XXIIIБАЛ В ОПЕРЕ
Бал был в полном разгаре, когда кардинал Луи де Роган и г-жа де Ламотт прокрались незаметно в зал; по крайней мере, прелат старался проскользнуть как можно незаметнее в тысячную толпу домино и всевозможных масок.
Скоро толпа их окружила со всех сторон, и они потонули в ней, как на глазах гуляющих у берега реки исчезают в сильном водовороте маленькие волны, подхваченные и унесенные ее течением.
Два домино, насколько это было возможно в такой толкотне, старались, держась бок о бок, общими усилиями противостоять напору толпы, но, увидев, что это им не удается, решили отойти под ложу королевы, где толпа была не так густа и где стена могла служить опорой.
То были черное и белое домино: одно высокое, другое среднего роста; одно скрывало мужчину, другое — женщину. Он сильно размахивал руками, а она поворачивала голову то вправо, то влево.
Эти маски, по-видимому, были поглощены очень оживленным разговором. Прислушаемся к нему.
— Я вам говорю, Олива́, что вы ждете кого-то, — повторял мужчина. — Ваша голова вертится, как флюгер, во все стороны, но не по воле ветра, а вслед за каждым встречным.
— Ну и что из этого?
— Как что из этого?
— Да, что же удивительного в том, что моя голова вертится? Разве я здесь не для того, чтобы смотреть?
— Но вы не только вертите своей головой, вы кружите ее и другим.
— А для чего же ездят в Оперу, сударь?
— По тысяче причин.
— Да, но это мужчины. А женщины приходят сюда только с одной целью.
— С какой?
— С той, о которой вы только что говорили: вскружить как можно больше голов. Вы меня повезли на бал в Оперу, и вам остается только покориться.
— Мадемуазель Олива́!
— О, не повышайте голоса. Вы знаете, что я этого не боюсь; а главное, оставьте привычку называть меня по имени. Ничего не может быть неприличнее, как называть людей по имени на балу в Опере.
Черное домино сделало гневный жест, но его остановило внезапно появившееся голубое домино, довольно дородное, высокое и представительное на вид.
— Ла-ла, сударь, — сказало оно, — предоставьте же своей даме веселиться, как она того хочет. Какого черта! Середина Поста бывает не каждый день, и не каждый раз в середине Поста удается попасть на бал в Опере!
— Не вмешивайтесь не в свое дело, — грубо ответило черное домино.
— Сударь, — продолжало голубое домино, — запомните раз навсегда, что немножко вежливости никогда не портит дела.
— Я вас не знаю, — отвечало черное домино, — на кой же мне черт церемониться с вами?
— Вы меня не знаете, может быть, но…
— Но что?
— Но я знаю вас, господин де Босир.
Услышав свое имя, черное домино, так свободно произносившее имена других, сильно вздрогнуло, что было видно по заколыхавшимся складкам его шелкового капюшона.
— О, не бойтесь, господин де Босир, — продолжала маска, — я не тот, за кого вы меня принимаете.
— А за кого я вас принимаю, черт побери? Разве вы не довольствуетесь тем, что угадываете имена, и хотите еще угадывать и мысли?
— А почему бы и нет?
— Так угадайте-ка, о чем я думаю. Я никогда не видел волшебника, и мне, право, доставит удовольствие познакомиться хотя бы с одним.
— О нет! То, что вы от меня требуете, слишком просто, чтобы оправдать титул, который вы мне так легко даровали.
— Но скажите все же.
— Нет, придумайте что-нибудь еще.
— Мне довольно и этого. Угадывайте!
— Вы этого хотите?
— Да.
— Ну, хорошо! Вы приняли меня за агента господина де Крона.
— Господина де Крона?
— Черт возьми, вам ведь это имя хорошо известно. Да, господина де Крона, начальника полиции.
— Сударь…
— Потише, дорогой господин Босир; право, можно подумать, что вы хотите схватиться за шпагу.
— Конечно, я и ищу ее.
— Дьявольщина! Какая у вас воинственная натура! Успокойтесь, дорогой господин Босир, вы оставили ее дома, и хорошо сделали. Поговорим же о чем-нибудь другом. Позвольте мне предложить руку госпоже?
— Руку госпоже?
— Да, вашей даме. Ведь это, кажется, принято на балах в Опере или вы думаете, что я только что приехал из Ост-Индии?
— Конечно, это принято, но когда на это согласен кавалер дамы.
— Иногда, дорогой господин Босир, достаточно и согласия одной дамы.
— И надолго вы просите у меня ее руки?
— О, дорогой господин Босир, вы слишком любопытны: может быть, на десять минут, может быть, на час, а может быть, и на всю ночь.
— Полноте, сударь, вы, смеетесь надо мной.
— Отвечайте: да или нет, дорогой господин? Уступаете ли вы мне руку вашей дамы?
— Нет.
— Ну-ну, не прикидывайтесь таким злым.
— Это почему?
— Потому что вы и так в маске; бесполезно надевать на себя еще и другую.
— Послушайте, сударь…
— Ну вот, вы опять сердитесь, а между тем вы были так кротки еще недавно.
— Где это?
— На улице Дофины.
— На улице Дофины! — воскликнул Босир в недоумении.
Олива́ громко расхохоталась.
— Замолчите, сударыня! — сказал ей сквозь зубы человек в черном домино.
— Я ничего не понимаю из того, что вы говорите, — продолжал Босир, обращаясь к голубому домино. — Если вам угодно совать нос в мои дела, делайте это честно, сударь!
— Но, дорогой господин Босир, мне кажется, ничего не может быть честнее правды? Не так ли, мадемуазель Олива́?
— Как, — воскликнула она, — вы и меня знаете?
— Разве этот господин не назвал недавно ваше имя во всеуслышание?
— А правда, — сказал Босир, возвращаясь к разговору, — заключается в том…
— В том, что в ту минуту, как вы собирались убить эту бедную даму — а час тому назад вы собирались это сделать, — вас остановил звон двух десятков луидоров…
— Довольно, сударь.
— Хорошо; но уступите мне руку вашей дамы, если с вас довольно.
— О, я прекрасно вижу, — пробормотал Босир, — что эта дама и вы…
— Что эта дама и я?