— Кто этот молодой человек? — спросила Олива́. — Что за прелестное жемчужно-серое домино!
— Это господин граф д’Артуа, — отвечал незнакомец, — но ради Бога, не разговаривайте больше.
Часть вторая
IБАЛ В ОПЕРЕ(Продолжение)
В ту минуту, как Олива́, пораженная громким именем, которое голубое домино назвало ей, повернулась, чтобы лучше рассмотреть графа д’Артуа, стараясь в то же время держаться как можно прямее, согласно несколько раз повторенному ее кавалером наставлению, два других домино, освободившись от пристававшей к ним болтливой и шумной группы масок, вышли из толпы и направились в проход за креслами партера, где не было скамеек.
Это место представляло собой нечто вроде пустынного островка, куда толпа выбрасывала время от времени отдельные парочки, оттесняя их от центра зала к его окружности.
— Прислонитесь к этой колонне, графиня, — тихо сказал чей-то голос, звук которого произвел, по-видимому, сильное впечатление на голубое домино.
Почти одновременно с этим высокое оранжевое домино, с решительной поступью и осанкой, выдававшими в нем скорее какого-нибудь слугу, чем галантного придворного, отделилось от толпы и, подойдя к голубому домино, шепнуло:
— Это он.
— Хорошо, — отвечало голубое домино и жестом разрешило ему удалиться.
— Ну, милый дружок, — продолжало голубое домино на ухо Олива́, — мы сейчас немножко позабавимся.
— Очень рада, потому что вы уже дважды огорчали меня: первый раз, отняв у меня Босира, который всегда заставлял меня смеяться, а второй раз, заговорив о Жильбере, который столько раз заставлял меня плакать.
— Я буду для вас и Жильбером и Босиром, — торжественно заявило голубое домино.
— О! — вздохнула Николь.
— Поймите меня: я не прошу вас полюбить меня, а прошу вас согласиться на ту жизнь, которую я создам вам. Я буду исполнять все ваши прихоти, лишь бы вы время от времени исполняли мои. И вот вам одна из них.
— В чем же она заключается?
— Это черное домино, которое вы видите, — один немец, мой приятель.
— А!
— Коварный друг, отказавшийся ехать со мной на бал под предлогом мигрени.
— И которому вы также сказали, что не поедете?
— Именно.
— С ним дама?
— Да.
— Кто она?
— Я не знаю. Вы не возражаете, если мы подойдем поближе? Я хочу, чтобы вас приняли за немку; поэтому не открывайте рта, а не то он отгадает по вашему произношению, что вы чистокровная парижанка.
— Прекрасно. И вы будете интриговать его?
— Будьте уверены. Начните же с того, что показывайте мне на него кончиком вашего веера.
— Так?
— Да, прекрасно, и говорите мне при этом что-нибудь на ухо.
Олива́ повиновалась с безропотностью и пониманием, приведшими ее спутника в восторг.
Черное домино, на которое она указывала, стояло к залу спиной, беседуя со своей дамой. Глаза последней сверкали из-под маски; она заметила жест Олива́.
— Смотрите, монсеньер, — тихо сказала она, — вот две маски, которых мы, по-видимому, интересуем.
— О, не бойтесь, графиня: нас невозможно узнать. Позвольте же мне, раз мы с вами на пути к гибели, позвольте мне еще раз повторить вам, что я не встречал женщины с более обворожительной талией, с более пламенным взглядом; позвольте мне сказать вам…
— Все, что говорится под маской?
— Нет, графиня, все, что говорится под…
— Не договаривайте, вы погубите свою душу… И к тому же нам грозит еще большая опасность — быть подслушанными нашими соглядатаями.
— Этими двумя соглядатаями! — воскликнул взволнованным голосом кардинал.
— Да, они решились наконец подойти к нам.
— Хорошенько измените свой голос, графиня, если нас заставят сказать что-нибудь.
— А вы, монсеньер, ваш.
Действительно, к ним подходили Олива́ и голубое домино. Последнее обратилось к кардиналу.
— Маска, — сказало оно и тотчас нагнулось к Олива́, которая утвердительно кивнула головой.
— Что тебе нужно? — спросил кардинал, изменив голос.
— Моя дама, — отвечало голубое домино, — поручила мне предложить тебе несколько вопросов.
— Так говори скорее, — сказал г-н де Роган.
— Ваши вопросы будут, должно быть, очень нескромными, — пропищала тоненьким голосом г-жа де Ламотт.
— Они будут настолько нескромны, что ты не услышишь их, любопытная, — продолжало голубое домино и снова нагнулось к уху Олива́, которая продолжала ту же игру.
Затем незнакомец обратился к кардиналу на безупречном немецком языке со следующим вопросом:
— Монсеньер, вы влюблены в вашу спутницу?
Кардинал вздрогнул.
— Вы, кажется, сказали «монсеньер»? — спросил он.
— Да, монсеньер.
— В таком случае вы ошибаетесь: я не тот, за кого вы меня принимаете.
— О нет, господин кардинал: не запирайтесь, это бесполезно. Если бы я лично и не знал вас, дама, кавалером которой я являюсь, поручает мне сказать вам, что она тоже узнала вас.
Он нагнулся к Олива́ и тихо сказал ей:
— Кивните утвердительно головой и повторяйте кивок каждый раз, как я пожму вашу руку.
Та сделала утвердительный жест.
— Вы удивляете меня, — начал совершенно сбитый с толку кардинал. — Кто же дама, которую вы сопровождаете?
— О монсеньер, я полагал, что вы уже узнали ее. Ведь она-то узнала вас. Правда, что ревность…
— Госпожа ревнует меня! — воскликнул кардинал.
— Этого мы не сказали, — отвечал незнакомец с некоторой надменностью в голосе.
— Что вам такое говорят? — с живостью спросила г-жа де Ламотт, которой очень не нравился этот диалог на немецком, непонятный для нее.
— Ничего, ничего.
Госпожа де Ламотт нетерпеливо топнула ногой.
— Сударыня, — обратился тогда к Олива́ кардинал, — скажите, прошу вас, одно только слово, и я обещаю вам узнать вас по этому одному слову.
Господин де Роган говорил по-немецки, Олива́ не поняла ни слова и нагнулась к голубому домино.
— Заклинаю вас, сударыня, — воскликнул незнакомец, — не говорите ничего!
Эта таинственность еще больше разожгла любопытство кардинала.
— Пожалуйста, — добавил он, — одно слово по-немецки! Ведь это не скомпрометирует вас.
Голубое домино, которое тем временем делало вид, что выслушивает приказания Олива́, тотчас же отвечало:
— Господин кардинал, вот подлинные слова моей дамы: «Тот, чья мысль не бодрствует неусыпно, чье воображение не заполнено ежечасно образом любимого существа, тот не любит, он не должен говорить о любви».
Кардинал был поражен смыслом этих слов. Он выразил всем своим существом высшую степень удивления, почтительности и восторженной преданности. Затем его руки сами собой опустились.
— Это невозможно, — пробормотал он по-французски.
— Что такое невозможно? — воскликнула г-жа де Ламотт, жадно заинтересовавшаяся единственными понятыми ей словами из всего разговора.
— Ничего, сударыня, ничего.
— Монсеньер, вы, право, заставляете меня играть очень жалкую роль, — сказала она обиженным тоном и отняла у кардинала свою руку.
Последний не только не удержал ее, но, казалось, даже не заметил ее жеста, так он был поглощен дамой-немкой.
— Сударыня, — сказал он ей, по-прежнему стоявшей прямо и неподвижно в своей атласной броне, — слова, сказанные мне вашим кавалером от вашего имени… это немецкие стихи, которые я прочел в одном доме, кажется знакомом вам?
Незнакомец пожал руку Олива́.
«Да», — подтвердила она кивком головы.
Кардинал вздрогнул.
— А дом этот, — нерешительно начал он, — не назывался ли Шёнбрунн?
«Да», — кивнула Олива́.
— Они были написаны на столике вишневого дерева золотой заостренной палочкой, написаны одной августейшей рукой?
«Да», — кивнула Олива́.
Кардинал замолчал. В его душе, казалось, все перевернулось. Он зашатался и протянул руку, чтобы найти точку опоры.
Госпожа де Ламотт наблюдала в двух шагах за этой странной сценой.
Рука кардинала легла на руку голубого домино.
— И вот их продолжение, — сказал он. — «Но тот, кто видит повсюду предмет своей любви, кто угадывает его присутствие в цветке, в благоухании, под непроницаемым покровом, — тот может молчать: его голос звучит у него в сердце, и для того, чтобы быть счастливым, ему достаточно быть услышанным другим сердцем».
— Э, да здесь говорят по-немецки! — воскликнул вдруг свежий, молодой голос в приблизившейся к кардиналу группе масок. — Посмотрим-ка, что там такое. Вы понимаете по-немецки, маршал?
— Нет, монсеньер.
— А вы, Шарни?
— Да, ваше высочество.
— Господин граф д’Артуа! — сказала Олива́, прижимаясь к голубому домино, так как четыре маски довольно бесцеремонно прижались к ней.
Тем временем в оркестре гремели фанфары, а пыль от паркета и пудра от причесок поднимались радужным облаком над сверкающими люстрами, золотившими этот туман, благоухающий амброй и розой.
Приближаясь, кто-то из четырех масок толкнул голубое домино.
— Осторожнее, господа! — повелительным тоном сказал незнакомец.
— Сударь, — отвечал принц, не снимая маски, — вы видите, что нас толкают. Извините нас, сударыни.
— Уедем, уедем, господин кардинал, — сказала тихо г-жа де Ламотт.
Но в эту минуту чья-то невидимая рука смяла и отбросила назад капюшон Олива́, шнурки маски развязались, она упала, и черты лица молодой женщины мелькнули на секунду в полумраке, образуемом тенью нависающего над партером яруса.
Голубое домино испустило крик притворного беспокойства; Олива́ — крик ужаса.
Три-четыре удивленных возгласа раздались в ответ.
Кардинал едва не лишился чувств. Если бы г-жа де Ламотт не поддержала его в эту минуту, то он упал бы на колени.
Волна масок, нахлынувшая на них, увлекла за собой графа д’Артуа и разлучила его с кардиналом и г-жой де Ламотт.
Голубое домино с быстротой молнии опустило капюшон Олива́ и подвязало маску, потом подошло к кардиналу и пожало ему руку.