И галантный кардинал заключил эту любезность поцелуем.
— Ну перестанем говорить об этом, — сказал он.
«Хорошо, — прошептала про себя Жанна, — но, кажется рыба клюнула».
Сказав только что: «Перестанем говорить об этом» — кардинал между тем первый вернулся к этой же теме.
— Так вы думаете, что Бёмер сделал новую попытку? — спросил он.
— Вместе с Боссанжем, — невинным голосом подтвердила г-жа де Ламотт.
— Боссанжем? Погодите-ка, — сказал кардинал, точно что-то соображая, — кажется, Боссанж — его компаньон?
— Да, такой высокий, худой.
— Вот-вот.
— И живет он…
— Где-то на набережной Железного Лома или на Школьной набережной, право, не знаю… Во всяком случае в окрестностях Нового моста.
— Нового моста, да, вы правы… Я прочла их имена над дверью одного дома, проезжая мимо в карете.
«Ну-ну, — сказала себе Жанна, — рыба клюет все сильнее и сильнее».
Жанна не ошибалась: крючок был проглочен весьма глубоко.
На другой день, выйдя из маленького домика в Сент-Антуанском предместье, кардинал приказал вести себя прямо к Бёмеру. Он рассчитывал остаться неузнанным, но Бёмер и Боссанж были придворными ювелирами и поэтому при первых же произнесенных им словах стали величать его монсеньером.
— Ну да, я монсеньер, — сказал кардинал, — но если вы меня узнали, то примите, по крайней мере, предосторожности, чтобы другие не узнали меня.
— Монсеньер может быть спокоен. Мы ожидаем ваших приказаний, монсеньер.
— Я приехал к вам затем, чтобы купить бриллиантовое ожерелье, которые вы показывали королеве.
— Мы поистине в отчаянии, монсеньер, но вы опоздали.
— Как так?
— Оно продано.
— Этого не может быть, так как еще вчера вы его снова предлагали ее величеству.
— Которая снова отказалась от него, монсеньер, и поэтому прежняя сделка остается в силе.
— А с кем была заключена сделка? — спросил кардинал.
— Это секрет, монсеньер.
— Слишком много секретов, господин Бёмер.
И кардинал встал.
— Но, монсеньер…
— Я полагал, сударь, — продолжал кардинал, — что ювелир французского двора должен быть довольным, продав эти чудесные камни во Франции. Вы предпочитаете Португалию… Как вам угодно, господин Бёмер.
— Монсеньеру все известно! — воскликнул ювелир.
— Что же вы видите в этом удивительного?
— Но если монсеньеру все известно, значит, он узнал это не иначе как от самой королевы!
— А если бы и так? — спросил г-н де Роган, не оспаривая предположения, льстившего его самолюбию.
— О, это многое меняет, монсеньер.
— Объяснитесь, я не понимаю.
— Монсеньер позволит говорить совершенно свободно?
— Говорите.
— Так вот: королева хочет иметь наше ожерелье.
— Вы думаете?
— Мы уверены в этом.
— А в таком случае почему она не покупает его?
— Потому что она отказалась принять его от короля, а изменить свое решение, за которое ее величество слышала столько похвал, значило бы проявить каприз.
— Королева выше всяких толков.
— Да, когда дело идет о народе или о придворных. Но когда дело касается мнения короля…
— Король, как вам известно, собирался подарить королеве это ожерелье.
— Конечно; но он поспешил выразить королеве свою благодарность, когда она отказалась от него.
— Так что же вы заключаете из всего этого, господин Бёмер?
— Что королева желала бы иметь ожерелье, но так, чтобы казалось, что не она покупала его.
— Ну, вы ошибаетесь, — отвечал кардинал. — Дело вовсе не в этом.
— Очень жаль, монсеньер, потому что это единственная уважительная причина для нас нарушить слово, данное господину послу Португалии.
Кардинал задумался.
Как бы ни была искусна игра дипломатов, дипломатия купцов всегда ее превосходит… Прежде всего потому, что дипломат почти всегда торгуется о ценностях, которыми не обладает; купец же держит, сжимает в когтях желанную вещь, и купить ее у него, даже дорого, — почти то же, что ограбить его.
— Сударь, — сказал кардинал де Роган, видя, что находится во власти этого человека, — предполагайте, если хотите, что королеве желательно иметь это ожерелье.
— Это меняет все дело, монсеньер. Я могу нарушить все заключенные сделки, раз дело идет о том, чтобы отдать предпочтение королеве.
— За сколько вы продаете это ожерелье?
— За полтора миллиона ливров.
— Как должна быть произведена уплата?
— Португалец должен был уплатить мне задаток, а я отвез бы сам ожерелье в Лиссабон, чтобы получить остальную сумму.
— Такой способ уплаты у нас не практикуется, господин Бёмер, но задаток вы получите; конечно, в разумных пределах.
— Сто тысяч ливров.
— Их можно найти. А остальное?
— Ваше высокопреосвященство хотели бы отсрочки? — сказал Бёмер. — При поручительстве вашего высокопреосвященства это возможно. Но ведь отсрочка влечет за собой убыток, потому что, заметьте, монсеньер, при такой крупной операции цифры растут совершенно произвольно. Проценты на полтора миллиона ливров, считая по пяти на сто, составляют семьдесят пять тысяч ливров, а пять процентов равносильны разорению для нас, купцов. Десять процентов — вот самое меньшее, на что можно согласиться.
— Значит, по вашим подсчетам, это составило бы полтораста тысяч?
— Да, монсеньер.
— Договоримся, что вы продаете это ожерелье за миллион шестьсот тысяч ливров, господин Бёмер, и разделим уплату остальных полутора миллионов ливров на три взноса в годичный срок. Согласны?
— Монсеньер, мы теряем на такой сделке пятьдесят тысяч ливров.
— Не думаю, сударь. Если бы вам предстояло завтра получить полтора миллиона ливров, вы оказались бы в затруднительном положении: ювелир не покупает земель такой стоимости.
— Нас двое, монсеньер: мой компаньон и я.
— Согласен; но все равно вам будет гораздо удобнее получать по пятьсот тысяч ливров каждую треть года, то есть по двести пятьдесят тысяч ливров на каждого.
— Монсеньер забывает, что бриллианты не принадлежат нам. О, если бы они были наши, то мы были бы достаточно богаты для того, чтобы не беспокоиться ни о платежах, ни о размещении поступающих средств.
— А кому же они принадлежат?
— Чуть ли не десяти кредиторам: мы покупали эти камни по отдельности. За один мы должны в Гамбурге, за другой в Неаполе; за один в Буэнос-Айросе, за два в Москве. Наши кредиторы ждут продажи ожерелья, чтобы получить свои деньги. Только прибыль, которую мы получим, будет нашей собственностью. Но увы, монсеньер, с тех пор как это несчастное ожерелье находится в продаже, то есть вот уже два года, мы потеряли двести тысяч ливров в виде процентов. Судите же, в выигрыше ли мы?
Кардинал де Роган прервал Бёмера.
— Кстати, — сказал он, — ведь я еще не видел ожерелья.
— Правда, монсеньер, вот оно.
И Бёмер со всеми осторожностями показал драгоценное украшение.
— Великолепно! — воскликнул кардинал, с любовью дотрагиваясь до застежки, которая прикасалась к шее королевы.
Когда, наконец, его пальцы насытились поисками симпатических токов, которые могли остаться на камнях ожерелья, он сказал:
— Итак, сделка заключена?
— Да, монсеньер, и я сейчас же отправляюсь в посольство, чтобы взять назад свое слово.
— Я не знал, что в Париже сейчас находится португальский посол.
— Да, монсеньер; господин да Суза сейчас здесь: он приехал инкогнито.
— Для переговоров об этом деле, — сказал кардинал, смеясь.
— Да, монсеньер.
— О, бедный Суза! Я его хорошо знаю. Бедный Суза!
И кардинал снова расхохотался.
Господин Бёмер почел долгом присоединиться к веселью своего клиента.
И, глядя на футляр с ожерельем, они долго потешались над португальцем.
Господин де Роган собрался уезжать. Бёмер остановил его:
— Монсеньер, угодно ли вам будет сообщить мне, как мы будем производить расчет?
— Да очень просто.
— Через управляющего монсеньера?
— Нет, нет; никого, кроме меня. Вы будете вести дело только со мной.
— А когда?
— Завтра же.
— И сто тысяч ливров?..
— Я привезу их сюда завтра.
— Хорошо, монсеньер. А векселя?
— Я подпишу их здесь завтра.
— Прекрасно, монсеньер.
— И так как вы любите секреты, господин Бёмер, то хорошенько запомните, что в ваших руках находится один из важнейших.
— Монсеньер, я понимаю это и буду достоин вашего доверия, так же как и доверия ее величества королевы, — тонко добавил тот.
Господин де Роган покраснел и вышел, смущенный, но счастливый, как всякий человек, который разоряется под влиянием сильной страсти.
На другой день г-н Бёмер с важным видом отправился в португальское посольство.
В ту минуту как он собирался постучать в дверь, г-н де Босир, первый секретарь, принимал счета от г-на Дюкорно, правителя канцелярии, а дон Мануэл да Суза, посол, объяснял новый план действий своему сообщнику, камердинеру.
С тех пор как Бёмер посетил в последний раз улицу Жюсьен, здесь многое преобразилось.
Весь персонал, высадившийся, как мы видели, из двух почтовых карет, разместился в соответствии со степенью нужности каждого и теми функциями, которые предстояло ему выполнять в доме нового посла.
Надо сказать, что сообщники, поделив между собой роли, прекрасно ими разыгрываемые, собираясь вскоре их сменить, могли сами охранять свои интересы, что всегда придает бодрость духа, даже когда приходится исполнять самые тяжелые обязанности.
Господин Дюкорно, очарованный сообразительностью всех этих слуг, одновременно восхищался тем, что новый посол был так мало заражен национальными предрассудками, что набрал весь штат исключительно из французов, начиная с первого секретаря и кончая камердинером.
Вот почему, проверяя счета с г-ном де Босиром, он затеял разговор, восхваляя за это главу посольства.
— Видите ли, фамилия да Суза, — сказал Босир, — не принадлежит к тем закоснелым португальцам, которые придерживаются образа жизни четырнадцатого столетия: таких вы много встретите в наших провинциях. Да Суза — дворяне-путешественники с миллионным состоянием; они, если бы пожелали, могли бы стать где-нибудь королями.