— Но прежде всего будьте осторожны! — воскликнула королева. — Я здесь не могу сделать ни шагу без того, чтобы за мной не шел какой-нибудь добровольный шпион.
— Сегодня вечером за вами буду следовать только я. Нужно пройти по моему коридору, который с обеих сторон кончается дверями. Я запру ту, через которую мы войдем, и никого рядом с нами не будет, ваше величество.
— Я доверяюсь вам, милый доктор, — сказала королева.
И, опершись на руку Луи, она выскользнула из своих апартаментов, вся дрожа от любопытства.
Доктор сдержал обещание. Ни одному королю, идущему в бой или на рекогносцировку в охваченном войной городе, ни одной королеве, сопровождаемой на какое-нибудь рискованное приключение, не указывал дорогу с более привычным видом капитан гвардии или высокопоставленный придворный.
Доктор запер первую дверь и, подойдя к своей двери, приложил ухо.
— Так ваш больной здесь? — спросила королева.
— Нет, ваше величество, он во второй комнате. О, будь он здесь, вы бы его слышали уже с другого конца коридора. Послушайте пока у этой двери.
Из-за нее действительно доносилось неясное жалобное бормотание.
— Он стонет, он страдает, доктор.
— Нет, нет, он вовсе не стонет. Он просто разговаривает. Подождите, я сейчас открою эту дверь.
— Но я не хочу входить к нему! — воскликнула королева, отпрянув назад.
— Я вам не предлагаю этого, — сказал доктор. — Я предлагаю вам только войти в первую комнату, и оттуда, не боясь увидеть или быть увиденной, вы услышите все, что будет говориться в комнате раненого.
— Вся эта таинственность, эти приготовления пугают меня, — прошептала королева.
— Что же будет, когда вы услышите его! — ответил доктор.
И он один вошел к Шарни.
Раненый был одет в форменные панталоны, на которых доктор заботливо расстегнул пряжки; его сильные и стройные ноги были обтянуты шелковыми чулками с узором из перламутрово-опаловых спиралей; руки в измятых батистовых рукавах вытянулись и застыли, как у трупа. Он пытался приподнять с подушки тяжелую, точно налитую свинцом голову.
По лбу его струился горячий бисерный пот, приклеивая к вискам развившиеся локоны.
Поверженный, раздавленный, неподвижный, он стал уже только мыслью, только чувством, только отражением; тело его жило лишь в том огоньке, что все время сам собой вспыхивал, колеблясь, в его мозгу, как огарок в алебастровом ночнике.
Мы не напрасно выбрали такое сравнение, потому что этот огонек — единственное, что оставалось в сознании Шарни, — фантастически и мягко освещал отдельные подробности, которые память сама по себе не могла бы превратить в долгие поэмы.
Он рассказывал сам себе о встрече и поездке в фиакре из Парижа в Версаль с немецкой дамой.
— Немка! Немка! — повторял он.
— Да, немка. Мы это знаем, — сказал доктор. — Дорога в Версаль.
— Французская королева! — внезапно воскликнул больной.
— Э! — сказал Луи, заглянув в комнату, где находилась королева. — Вот так. Что вы об этом скажете, ваше величество?
— Вот что ужасно, — шептал Шарни, — любить ангела, женщину, любить безумно, быть готовым отдать за нее жизнь и, подойдя к ней, увидеть перед собой только королеву, одетую в бархат и золото, увидеть металл, ткань, но не сердце!
— О! — с принужденным смехом произнес доктор.
Шарни не обратил внимания на реплику.
— Я любил бы замужнюю женщину, — продолжал он. — Я любил бы ее безумной любовью, которая заставляет забыть обо всем. И я сказал бы этой женщине: «Нам остается несколько несравненных дней счастья на земле, и стоят ли этих дней те, что ждут нас вне любви? Приди же, моя возлюбленная! Пока ты будешь любить меня, а я тебя, — это будет жизнью избранных душ. А потом — что ж! — потом наступит смерть, то есть та жизнь, которую мы живем в эту минуту. Поэтому насладимся же дарами любви…»
— Рассуждение построено недурно для лихорадочного мозга, — пробормотал доктор, — хотя мораль довольно свободная.
— Но ее дети!.. — вдруг с неистовством воскликнул Шарни. — Она не оставит своих двух детей.
— Вот оно, препятствие, hic nodus[12], — отирая пот со лба Шарни, заметил Луи, в тоне которого прозвучала благородная смесь насмешки и сострадания.
— О, — продолжал, оставаясь ко всему безразличным, молодой человек, — дети! Да ведь их можно унести под полой дорожного плаща!..
Ну, Шарни, если ты уносишь мать, которая в твоих объятиях будет не тяжелее перышка малиновки, если ты поднимаешь ее и вместо тяжести чувствуешь только любовный трепет, то почему бы тебе не унести и детей Марии… Ах!
Он пронзительно закричал.
— Дети короля — это такая тяжесть, что от их потери почувствуется пустота в половине вселенной.
Луи оставил своего больного и подошел к королеве.
Она стояла похолодевшая и дрожащая.
— Вы были правы, — сказала она. — Это больше чем бред. Если бы кто-нибудь услышал этого молодого человека, то это грозило бы ему серьезной опасностью.
— Слушайте, слушайте! — продолжал доктор.
— Нет, больше ни слова.
— Он успокаивается. Смотрите, он молится.
Действительно, Шарни приподнялся и сложил руки, устремив широко раскрытые, удивленные глаза куда-то в смутную, призрачную бесконечность.
— Мария, — говорил он звенящим, тихим голосом, — Мария, я почувствовал, что вы меня любите. О, я не стану больше говорить об этом. Ваша нога, Мария, прикоснулась к моей в фиакре, и я почувствовал, что умираю. Ваша рука легла в мою… Нет, нет, я не скажу об этом: это тайна моей жизни. Как бы ни текла кровь из моей раны, Мария, тайна не выйдет вместе с ней наружу.
Мой враг омочил свою шпагу в моей крови, но если он отчасти и отгадал мою тайну, то не отгадал вашей. Не бойтесь же ничего, Мария; не говорите мне даже, что вы меня любите; это бесполезно. Если вы краснеете, вам незачем что-то мне говорить.
— О-о! Это уже не только лихорадка — воскликнул доктор. — Смотрите, как он спокоен. Это…
— Это?.. — с беспокойством спросила королева.
— Это экстаз, ваше величество: экстаз похож на воспоминание… Это и в самом деле память души, вспоминающей о Небе.
— Я достаточно наслушалась, — прошептала королева, в смущении собираясь бежать.
Доктор резко остановил ее.
— Ваше величество, — сказал он, — что вы намерены сделать?
— Ничего, доктор; ничего.
— Но если король захочет увидеть его?
— Ах, да… О, это было бы большим несчастьем.
— Что же я скажу?
— Доктор, у меня нет ни мыслей, ни слов; это ужасное зрелище сокрушило меня.
— И вы от этого исступленного заразились лихорадкой, — тихо сказал доктор, — ваш пульс делает не меньше ста ударов.
Королева ничего не ответила, высвободила свою руку и скрылась.
XXIXГЛАВА, В КОТОРОЙ НАГЛЯДНО ПОКАЗАНО, ЧТО БОЛЕЗНЬ СЕРДЦА ТРУДНЕЕ ПОНЯТЬ, ЧЕМ БОЛЕЗНЬ ТЕЛА
Доктор постоял некоторое время в задумчивости, глядя вслед удалявшейся королеве.
— В этом дворце, — прошептал он затем, покачав головой, — есть тайны, которые не входят в область науки. Против одних я вооружаюсь ланцетом и вскрываю вены, чтобы исцелить, против других я вооружаюсь порицанием и проникаю в сердца; но удастся ли мне их вылечить?
Затем, поскольку приступ лихорадки у Шарни миновал, доктор прикрыл его глаза с блуждающим взглядом, освежил ему виски водой и уксусом, окружил его всеми теми заботами, которые превращают жгучий воздух вокруг больного в отрадный рай.
Увидев, что черты лица раненого принимают спокойное выражение, рыдания переходят во вздохи и с губ срываются только неясные звуки вместо неистовых речей, доктор сказал:
— Да, да, тут было не только влечение, но и влияние; этот бред возрастал, как бы идя навстречу визиту, который был нанесен больному. Да, человеческие атомы перемещаются, как оплодотворяющая пыльца в царстве растений; да, у мысли есть незримые пути передачи, между сердцами есть тайные связи.
Вдруг доктор вздрогнул и слегка повернулся к двери, прислушиваясь и одновременно всматриваясь.
— Это еще кто? — прошептал он.
Действительно, в другом конце коридора послышался едва различимый шелест платья.
«Не может быть, чтобы это была королева, — подумал доктор, — она не изменит своего решения, вероятно бесповоротного. Посмотрим, кто это».
Он тихо открыл вторую дверь, также выходившую в коридор, и, осторожно высунув голову, увидел в десяти шагах от себя женщину в длинном, свободно падавшем складками платье, стоявшую неподвижно, точно холодная, неподвижная статуя Отчаяния.
Была ночь; слабый огонек, горевший в коридоре, не мог осветить его от одного конца до другого. Но лунный луч из окна падал на эту фигуру и делал ее видимой до тех пор, пока облако не заслоняло луны.
Доктор осторожно вернулся к себе, перешел к первой двери и поспешно, но бесшумно отворил ее.
Женщина, притаившаяся за ней, вскрикнула, вытянула вперед руки и встретила руки доктора Луи.
— Кто там? — спросил он голосом, в котором было больше сострадания, чем угрозы, так как по неподвижности этой тени он угадал, что она слушает скорее сердцем, чем ухом.
— Я, доктор, я, — ответил ему чей-то кроткий и печальный голос.
Хотя этот голос и был знаком доктору, но вызвал в нем только смутное и отдаленное воспоминание.
— Я, Андре де Таверне, доктор.
— Ах, Боже мой, что случилось? — воскликнул тот. — Она почувствовала себя дурно?
— Она? — воскликнула Андре, — Кто это она?
Доктор понял свою неосторожность.
— Простите, я видел, как недавно по коридору проходила женщина. Может быть, это были вы?
— Ах так, — сказала Андре, — сюда до меня приходила женщина, не так ли?
Андре произнесла эти слова со жгучим любопытством, которое не оставляло никакого сомнения в вызвавшем их чувстве.
— Милое мое дитя, — сказал доктор, — мне кажется, что мы с вами играем в недомолвки. О ком вы мне говорите? Чего вы от меня хотите? Объяснитесь.