Я должна попросить вас уйти, — закашлялась девушка, и любой бы понял, что вот-вот она расплачется. И эта ее слабость, признаюсь, возбудила меня. Точнее, я ощутил приятную боль в утробе, разлившуюся во все стороны, какую-то удивительную жестокость. Перед глазами все заиграло. Голова закружилась. Я накинулся на нее, онемевшую. Тянул ее вниз, на падающие книги. Тут были разные книги, пустые и полные, как это бывает, они сбивались в кучи, с болью распахивались, падали на нас, беззубая молодь стервятников.
Я чувствовал, как девушка шевелится подо мной, видел, как вспененная слюна смешивается с кровью искусанных губ, одной рукой я пытался стянуть с нее шелковые трусики, другой душил.
Только потом, когда, потный и перепуганный, сяду, чтобы унять дыхание и сердце, замечу, что лицо мое расцарапано, будто исхлестанное острыми нитями лунного света, оно болело и кровоточило, когда кто-то касался и целовал его. Между тем, пока мы боролись, я ничего не почувствовал. Честное слово, алкоголь и любовь — лучшие анестетики! По радио (я это хорошо помню) все это время тихо капала одна единственная песня, тысячу лет умирающий песчаный водопад саксофона, эвергрин, после которого мне всегда трудно сосредоточиться. Зонг оборвался внезапно, как и наш любовный предсмертный хрип. Мой палец остался прищемленным спазмом врат женского тела. Понимаешь, мы не продвинулись дальше судороги. Подняли головы в темноте. Во всем квартале отключили свет. Прошла первая минута неожиданного ограничения. Мы осторожно поднялись. Я слышал, как девушка отряхивает предполагаемую грязь со спущенной юбки, поправляет растрепанные волосы. Я незаметно застегнул ремень, пригладил вздыбившуюся щетину.
Поищу свечку, — пробормотала устало почтовая работница. Споткнулась о груду книг, выругалась себе под нос, а может, это был я, не уверен, нас придавил тяжелый мрак, мы едва под ним дышали. Вот теперь я потерялся. Но когда открыл глаза, то увидел, что из-за неуверенного огонька свечи проступает ее едва различимое лицо, взволнованное тенями. Лучше всего был виден кулачок, крепко сжимавший толстый корень свечи, с тающей верхушки которой скатывались белые восковые плевки, похожие на густые пятна горячего человеческого семени. Я на ощупь пошел за девушкой по следу, сквозь замирающую тропу света.
Подожди.
Я остановился, споткнувшись о ползающую по дну книжку. Ничего не было видно. Я нагнулся, ухватил ее за ухо, тайком опустил в карман. Услышал, как поворачивается ключ в замке и падает цепочка. Почувствовал на лице сквозняк.
Надо ли… — неохотно предложила девушка.
Сам разберусь, — неуверенно ответил я, а дверь тотчас же затворилась, и оказался в полной темноте. Хотел было вернуться, попросить хотя бы огарок свечи, потому что не ожидал такой тьмы, такого темного вилайета, постучал в дверь, нащупал ручку и принялся дергать ее, но не надо было быть таким сообразительным, чтобы понять, что я имел дело с профурсеткой. Получила свое, с горечью прошептал я, и спокойно оставила меня ни с чем. Пнул ногой дверь на прощание. Моя рука задела в кармане книгу. Я с удовольствием погладил ее гладкий переплет и улыбнулся про себя. Обаятельный, немолодой жиголо.
Даже представить не могу, сколько понадобилось времени, чтобы я, ползком, как слепой, по чуть-чуть, неуверенный, как только что научившийся ходить, спустился в могильной темноте на первый этаж, спотыкаясь о потертые коврики, срываясь со ступенек разной высоты, боясь наткнуться на перила, которые были моей единственной достойной внимания опорой, на что-нибудь опасное, мягкое или мертвое, ожидающее меня в темноте, как в детстве. Не могу описать тебе, какая это была непролазная гуща, какая адская головоломка, вокруг не было ни половинки фотона лунного света, ни светлых точек, вызванных раздраженным глазным нервом, я соскальзывал в бездонную глотку лифта, в обморок, в ствол винтовки. Я считал ступени и шаги, пока не сбился. Похоже, это был четырнадцатый этаж, поверь мне, я пересчитывал снова и снова, по неспешному кругу, как на медленно горящей стене смерти.
Я никого не встретил. Я не застрял ни в чьей челюсти. И когда я, наконец, (как говорится) сдался, то нашел выход из чрева кита. На первой же уличной ступеньке вдохнул холодный воздух, увидел абрисы голых деревьев, кустов, автомобилей. Ветер подвинул опору качелей. Сверкнул луч карманного фонарика. В глубинах окон верхних этажей мерцали огоньки. Я попытался отыскать окно Златицы. Послал в ту сторону воздушный поцелуй. Голова у меня все еще кружилась.
Без труда нашел на парковке свою машину по белому крестику, который свисал с зеркала заднего вида. Мерцающие огоньки сигарет привлекли мое внимание к известным фигурам, выраставшим из пейзажа. Я запер двери.
Вздохнул. Боже, какой я медлительный. Как же я пьян.
Мотор подо мной, который я пытался завести, издавал звук подобный прерывистому стону задавленного животного. Как это меня здесь заперли? Весь обзор в мертвых зонах. Я пытался выбраться, вперед-назад, две пяди вперед, три назад, будто раскачивал молочный зуб, сцепление было на пределе, а перенапрягшийся мотор — на грани непереносимого воя; я словно отупел, потерял чувство реальности, но, по крайней мере, осознавал это, значит, рассудок мой не совсем помрачился, до сгоревшего фитиля; да, мой маневр неловкий, успокаивал я себя, но, по крайней мере, надежный, все патроны холостые, любой оргазм имитирован, рассмеялся я, по крайней мере, жертв не будет, погрозил пальцем зеркалу заднего вида, в камуфляже идиота попытался отдать честь своему трусливому отражению, выпрямился в седле и по-солдатски щелкнул каблуками, нога соскользнула с педали, машина (родная небесно-желтая застава 101) дернулась, подпрыгнула, и мы с ней въехали бампером в задние двери какого-то бешеного авто.
Эй, — крикнул кто-то нам вслед, — стой, цыган! Но мы с моим «мессершмиттом» с большой дороги уже вывернулись, я надавил на педаль своего вола, подлил масла в огонь, окончательно оторвался. В дыму выхлопа таяли: и пес, который с лаем рванул вслед за колесами, и те, что кричали, и номерной знак (и без того иррациональный). Я был спасен. В самом деле, еще секунда — и все было бы кончено. Именно такое недостающее мгновение было достойно этой истории. Потому что, когда только и надо было свернуть на первом перекрестке, навсегда затеряться в этих опустевших городских джунглях, у меня промелькнуло в голове, а вдруг это Сашенька кричал мне вслед, или сама Златица спустилась вниз, чтобы меня отыскать, услышав, как я слоняюсь и млею, Златица моя, подумал я и развернулся.
Именно тогда машина подпрыгнула, но не так, как если бы мы налетели на открытый люк, на накачанного «лежачего полицейского» или въехали в яму, оставленную какой-нибудь секс-бомбой, скорее, это была встряска, от которой я чуть было не остановился, как будто меня, скажем, схватил Кинг-Конг и поднес ко рту под вопли прячущихся под кресла кинозрителей, но беда была в том, что все это не сопровождалось никаким похожим звуковым эффектом, а только тупым, глухим ударом, потом — тишина (не считая удушающего завывания мотора).
Если делать из этого спектакль (хотя всей истории больше подходит язык киноискусства, пользуясь им, как-то легче и естественнее заставить гигантскую обезьяну спрятаться за небоскребом и дождаться своей очереди), то подсказываю, что главного героя еще до этой сцены надо буквально почти придушить, чтобы он смог как можно более достоверно сыграть то, что я тогда ощущал, какую сухость, какое абсолютное удушье, какой смертный страх, какую оглушительную панику в заставе 101, которая развевалась, как тот стяг с обглоданным черепом. Жестоко нажав на газ, оставил лежать на дороге (как мне станет известно позже) раздавленное тело старой процентщицы, рядом с лежащей ее сумой, из которой расползались черви и муравьи.
Кто первый отзовется, кто пискнет, пусть мертвую нищенку задавит. Сейчас.
Уже утром ты мог видеть двух нудных полицейских, которые (как свидетели Иеговы) ходят от двери к двери. Думаю, что так они позвонили к старой учительнице иностранных языков, которая, скрючившись с карандашом в руках, ждала новый роман, новый любовный мусор, которым надо было ее завалить. Наверняка они стучались и к старику, которого я встретил той ночью, к тому самому, у которого погибает от редкой тяжелой болезни кошка, агонизирующая наперегонки со своим хозяином. Точно знаю, что они прервали ссору Златицы с Кубуриным над скрипучей колыбелькой, качающейся на настенной важной птице (это приличное поэтическое описание сломавшихся часов с застрявшей кукушкой и механическим львом в сердце)… Всех потенциальных очевидцев они опрашивали тщательнее, чем офтальмологи, занося их показания в официантские блокнотики на пружинках… Добрались и до почтовой работницы.
В квартире их поразила груда разбросанных книг, но они ничего не сказали, аккуратно обходя беспорядочные необитаемые бумажные острова. Тогда они уже кое-что знали.
Говорите, книга пропала?
Точнее, макет книги. Философский трактат… Но она дорога мне не сама по себе, это интимное воспоминание, понимаете? Я не буду заявлять о краже. Пусть только мне ее вернут.
Вы что, не слышите, что я вас спрашиваю? — злился следователь. — Вы знаете человека в желтой сто первой? Меня только это интересует.
Нет.
Но вас видели выходящей из этой машины. Вчера, перед тем, как отключили свет. Это трое ваших соседей подтвердили, — нервничал полицейский, показывая на свой растрепанный блокнотик.
Это так. Но только я на самом деле не знаю, как зовут этого человека, и адреса не знаю. Знаете, он никогда не подписывался.
Вы садитесь в машины к незнакомцам? — хмурился полицейский.
Но кое-что я знаю: он обожает мои спагетти. И наверняка не лижет почтовые марки языком, а сначала облизывает губы, трет их одна о другую, а потом просто вытирает их маркой, будто это крохотная салфетка!