Я оставил комнату и через некоторое время очутился в саду. Хотя уже наступила осень, ночи в этом мягком климате были еще очень теплыми, и лунный свет отбрасывал черные тени деревьев на дорожки. Под одним из таких деревьев, древним дубом, самым большим в этой маленькой роще, я заметил сидящую женщину. Возможно, я уже знал, кто она, или просто случайно пошел в ту сторону и встретился с ней, не могу сказать. По крайней мере, это не была наша первая встреча, и как только она поднялась, приблизив свое лицо к моему, уже в следующий момент я заключил ее в жаркие объятия.
Когда мы вдоволь нацеловались, то стали говорить, сидя бок о бок у дуба.
— Чем вы занимались сегодня, любимый? — спросила она.
— В основном тем же, чем вчера, Хелиодора. Выполнял свои тройственные обязанности: камергера, управляющего дворцом и капитана охраны. Также совсем немного видел Августу, которой доложил о некоторых делах. Аудиенция была короткой, так как до нее дошла весть о том, что армянские полки отказались принести клятву верности ей одной, как она приказывала, и потребовали, чтобы имя императора, ее сына, стояло бы рядом с ее именем, как и было до сего времени. Это сообщение очень взволновало императрицу, так что у нее было мало времени для других дел.
— Вы говорили с ней о делах моего отца, Олаф?
— Да, вкратце. Она выслушала меня и спросила, уверен ли я в том, что узнал всю правду, потом добавила, что мне следует попытаться узнать ее у вас, использовав для этого любые хитрости, которые только может использовать мужчина. Дело в том, Хелиодора, что моя крестная, Мартина, сказала ей, будто вы темнокожая и очень непривлекательная девушка, и это запечатлелось в ее голове. Поэтому Августа, которой не нравится, когда кто-либо из мужчин вокруг нее питает интерес к другим женщинам, думает, что я могу совершенно безопасно ухаживать за вами. И я попросил ее освободить меня от обязанностей по охране на этот вечер, с тем чтобы поужинать с вашим отцом и выяснить, что я еще могу узнать от одного из вас или от обоих.
— Любовь делает вас умнее, Олаф, но послушайте меня. Я не верю, что императрица и впредь будет считать меня темнокожей и уродливой. Так уж случилось, что, когда я прогуливалась посаду сегодня после обеда (где, как вы сказали, я могу гулять, если хочу остаться в одиночестве), мечтая о нашей любви, я подняла глаза и увидела величественную женщину средних лет, разукрашенную словно павлин, которая наблюдала за мной с близкого расстояния. Я продолжала прогулку; делая вид, что не заметила ее, и вдруг услышала, как она произнесла.
«Или эти хлопоты окончательно свели меня с ума, Мартина, или же я действительно видела женщину, прекрасную, как нимфа из народных сказок, прогуливающуюся между кустов!»
Я повторяю дословно ее выражение, Олаф, не потому, что оно верно, — вы ведь помните, она меня заметила на расстоянии, на фоне скал и цветов, — а потому, что такими были ее слова, и вы должны узнать их, как и то, что сказано было впоследствии.
— Ирина произнесла немало лишних слов в своей жизни, — возразил я, улыбнувшись. — Но, клянусь вам всеми святыми, эти ее слова к подобным не относятся.
Затем мы снова обнялись, и Хелиодора, чья головка лежала на моем плече, продолжала свой рассказ:
— «Как она выглядела, госпожа? — спросила Мартина в то время, как я проходила мимо них, скрытая невысокими деревьями. — Я не видела в этом саду ни одной прекрасной женщины, кроме вас».
— «Она была одета в облегающую белую мантию, Мартина, так что руки и грудь ее были обнажены».
Будучи одна, Олаф, я сняла плащ, так как припекло солнце, и осталась в своем египетском платье.
— «Она не очень высока, полновата и необычайно изящна. Ее глаза показались мне большими и темными, Мартина, как и ее волосы, а лицо имело такой оттенок, как у богато окрашенной розы. О! Будь я мужчиной, она показалась бы мне одной из тех, кого можно полюбить, потому что я, как и весь мой народ, всегда поклонялись красоте. И, должна сказать, она мне напоминала нимф Греции. Или нет, не так. Это была богиня Древнего Египта — вот что мне пришло сразу же на ум, так как на ее лице светилась мечтательная улыбка, какую я видела у статуи Матери Исиды, которой поклонялись египтяне13. Кроме того, ее головной убор — точно такой же, какие я видела на этих статуях».
Затем Мартина ответила: «Действительно, это могло вам почудиться, госпожа. Единственная женщина-египтянка во дворце — это дочь старого коптского дворянина Могаса, находящегося на попечении Олафа, и хотя мне говорили уже, что она не столь уродлива, как сказали вначале, Олаф ни разу не обмолвился при мне о том, что она напоминает богиню. То, что вы видели, несомненно, было образом судьбы, вызванным вашим воображением. Считаю это самым добрым предзнаменованием в эти полные сомнений дни, когда суеверия все возрастают».
— «Стал бы Олаф рассказывать о женщине, подобной богине, другой женщине, Мартина, даже если она его крестная мать и на много лет моложе его самого! Идемте, — сказала она, — и посмотрим, не сможем ли мы разыскать эту египтянку».
— Затем они, — продолжала Хелиодора, — пошли, а я, не зная, что мне делать, оставалась в неподвижности среди искусственных скал и цветов — до тех пор, пока, обогнув кусты, они не появились передо мной…
Когда я, Олаф, услышал это, то застонал и проговорил:
— О Хелиодора! Это была сама Августа!
— Да, это была Августа, как я узнала потом. Так вот, они подошли, и я поклонилась им.
— «Вы — дочь Могаса, египтянина?» — спросила госпожа, оглядывая меня с головы до ног.
— «Да, госпожа, — промолвила я. — Я — Хелиодора, дочь Могаса. Прошу простить меня, если я поступила плохо, выбрав для прогулок это место, но генерал Олаф, управляющий дворцом, разрешил мне сюда приходить».
— «И это генерал Олаф, известный нам также как Михаил, дал вам такое ожерелье, которое вы носите, о дочь Могаса? Вы должны мне отвечать, так как я — Августа!»
Я присела перед ней в реверансе и объяснила, что это ожерелье из Древнего Египта, его нашли на теле царицы в могиле, и что я ношу его уже много лет.
— «Вот как! То, что носит генерал Олаф, тоже найдено в могиле».
— «Да, он мне рассказывал об этом, Августа», — подтвердила я.
— «И мне кажется, что эти два ожерелья вместе составляют одно. Не так ли, дочь Могаса?»
— «Может быть, и так, Августа, не знаю».
Императрица огляделась вокруг, а госпожа Мартина, немного отстав, стала обмахиваться веером.
— «Вы замужем, дитя мое?» — поинтересовалась императрица.
— «Нет», — произнесла я.
— «Обручены?»
Я немного поколебалась, потом еще раз ответила: «Нет».
«Вы, кажется, заколебались, прежде чем ответить на последний вопрос? Пока до свидания. И когда вы гуляете в чужой стране, в нашем саду, открытом для вас, то будьте любезны одеваться в платье, которое носят в нашей стране, а не в это одеяние египетской куртизанки!»
— И что вы ответили на это? — воскликнул я.
— Боюсь, что это было неблагоразумно, Олаф, но мой характер побудил меня сказать: «Госпожа, благодарю вас за разрешение гулять в вашем саду. Если я буду здесь еще раз в качестве вашего гостя, то будьте уверены, что я не надену это платье, которое еще до того, как Византии стал деревней14, было священным для богов моей страны и тех моих предков, что были фараонами Египта».
— И что же произошло дальше?
— «Неплохо сказано! — заметила императрица. — Так бы ответила и я, если бы была на вашем месте. Кроме того, ваши слова искренни, а платье идет вам. Но все же не позволяйте себе слишком многое, девушка, представляя себе Константинополь не более чем деревней. Да и в Египте сейчас в качестве фараона фанатичный мусульманин, которому нет никакого дела до вашей древней крови».
Тогда я поклонилась и ушла. Уходя, я слышала, как Августа стала бранить госпожу Мартину, я не знаю, за что. Кроме того, упоминались ваше и мое имена. Почему это императрица так часто говорит о вас, Олаф? Ведь у нее много офицеров, чинами повыше вашего? И почему она так интересовалась этим ожерельем с золотыми раковинами и жуками?
— Теперь я должен рассказать то, что я утаивал от вас, Хелиодора, — проговорил я. — Августе нравится — не знаю, почему, но главным образом, полагаю, потому, что в последние годы я держался вдали от женщин, которые в этой стране очень привлекательны, — оказывать мне некоторое расположение. Мне даже кажется, осознает она сама это или нет, что она думает обо мне как о муже.
— О! — перебила меня Хелиодора, отпрянув в сторону. — Теперь мне все понятно. И я прошу вас ответить мне, думаете ли вы как о жене о той, которая вдовствует десять лет, имея двадцатилетнего сына?
— Один Бог надо мной, и ему известно, что я думал, а чего не думал, но несомненно, что в настоящее время я думаю о ней как о человеке, который был добр ко мне, но которого мне следует опасаться больше, чем наихудшего из врагов, если такой у меня есть.
— Тихо! — вдруг прошептала она, подняв палец. — Мне кажется, что я слышу, как кто-то шевелится в кустах позади нас.
— Ничего не бойся, — успокоил ее я. — Здесь мы одни, так как я расставил вокруг этого места охрану с приказом не пропускать никого. А мой приказ касается всех, кроме императрицы.
— Тогда мы в безопасности, Олаф, потому что этот сырой воздух может повредить ее волосам, которые, как я заметила, она завивает, потому что у нее не такие вьющиеся от природы волосы, как у меня. О, Олаф, как прекрасно, что судьба свела нас вместе! Скажу вам, что, хотя я и увидела вас там, в храме, впервые с тех пор, как родилась, я сразу же вас узнала, как и вы меня. Поэтому, когда вы мне прошептали: «Приветствую тебя через века!» — я выразила вам свою радость и ответила тем же. Я ничего не знаю из прошлого. Если мы уже когда-то жили и любили друг друга, то эта история для меня утеряна. Но есть сон и это ожерелье. Когда я была еще ребенком, Олаф, это ожерелье было взято из могилы некоей женщины царственной крови, которая там лежала набальзамированной. По преданиям, это была женщина моей расы, да и все, что там написано о ней, мой отец когда-нибудь расскажет вам, ибо он — один из последних людей, кто еще может читать древнеегипетские письмена. Кроме того, она была очень похожа на меня, и я хорошо помню, как она выглядела, лежа в гробу, сохраненная искусством, которым обладали древние египтяне. Она была юной, немного старше меня,