– Очень даже! Они ничуть не лучше народных целителей, Ханна.
– А как насчет фотографий детей на той стене? Они родились благодаря этому доктору.
– Они могли бы родиться и без него.
– Ты этого точно не знаешь.
– Верно, я ничего не знаю, как и ты тоже, как и этот чертов доктор Джилиани. Никто не знает, потому что человеческое тело – это тайна. Потому что рождаемость – это чертова тайна, Ханна.
– Но есть вещи, которые ты можешь сделать…
– Мы их уже сделали! Мы все перепробовали, Ханна, за месяцы, годы. И у нас все еще нет ребенка.
Нэйтан выглядел совершенно разбитым.
– А я не собираюсь бросать попыток. Лучше скажи мне, что ты Нэйтворил, Нэйт. Скажи мне честно. Что?
Нэйтан смотрел на нее, глубоко затягиваясь сигаретой.
– Мне очень жаль, Ханна, правда, жаль. Я хочу, чтобы ты знала, что я люблю тебя… Но я больше не могу этого делать.
– Чего? Чего ты не можешь делать?!
– Вот этого, – показал Нэйтан на сумочку Ханны.
– Что это значит?
Он выбросил сигарету на проезжую часть, где машины рычали на светофоре, и бессильно покачал головой.
Отец встретил Ханну на станции в Стокпорте. Она заметила его в окно электрички раньше, чем он увидел ее. Ее поразили его нерешительная походка и седина волос. Спускаясь с перрона, она видела, как отец крутит головой в поисках ее, Ханны.
– Папа, – позвала она, и он повернулся к ней, протягивая руки.
От него пахло мылом и терпким стиральным порошком ее мамы.
– Позволь, я понесу, – потянулся он к ее чемодану.
– Все в порядке. Он не тяжелый.
– Все равно давай сюда. У тебя билет близко? Теперь там поставили турникеты.
Машина была припаркована там же, где и всегда, на площади за станцией.
– Мама испекла пастуший пирог. Она беспокоится о тебе, – сказал он, укладывая ее чемодан в багажник.
Накрапывал дождь. Деревья стояли бурые, осень уже давала о себе знать здесь, к северу от Лондона. Когда они приехали, мама возилась на кухне. Окна в доме запотели, собака вскочила со своего места, приветствуя Ханну.
– Иди же сюда, – воскликнула мама, прижимая ее к груди. – Как ты похудела!
Потом они ели пирог с брокколи, фрукты и пудинг со сливками. После еды они пошли в гостиную и устроились перед телевизором.
– Что будешь смотреть? – спросил отец, включая телевизор и протягивая ей пульт дистанционного управления. – Решай сама.
– Что вы обычно смотрите? Я не имею ничего против, правда.
Ханна устроилась рядом с мамой, и они стали смотреть эпизод какой-то старомодной костюмированной драмы.
Когда включалась реклама, отец уходил на кухню и возвращался с чаем и шоколадом.
Ханна пошла в постель в половине десятого, когда собрались спать ее родители. Легла в своей детской спальне, где все еще стояла старая односпальная кровать. Со стены на нее смотрела фотография с отцом в день ее свадьбы. На ней Ханна красовалась в зеленом платье, эффектно смотревшемся в ярком полуденном солнце.
Мама заглянула к ней по пути из ванной:
– Тебе что-нибудь нужно?
– Спасибо, мам.
– Может, грелку с горячей водой?
– Я в порядке.
– Я поняла, но сегодня холодно. Я просто подумала, что для твоего животика после всего этого…
– Я в порядке. Спасибо, мам.
– Ладно, любовь моя. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, мама.
Ханна проверила смартфон, но от Нэйтана ничего не было. Потом она долго смотрела в потолок. Ее уже не в первый раз поражало, что ее родители, раньше казавшиеся ей ограниченными, в такой мере овладели искусством сопереживать. Ей нравилась газета, которую они читали («Дейли Миррор»), нравились передачи, которые они смотрели (мыльные оперы и передачи о природе). Они принадлежали к англиканской церкви. Горизонты их мышления всегда граничили с наивностью. Во всем в них чувствовался какой-то английский стереотип.
«И все же они так добры ко мне».
Они любили своих детей и не менее сильно любили друг друга. Как же это у них получалось? Возможно, они научились этому не сразу, со временем. Этакое медленное врастание в привычки друг друга за много-много дней, построенных из одних и тех же маленьких, простых поступков.
В воскресенье утром ее родители, как всегда, собирались в церковь. Ханна смотрела, как мать натягивает зимнее пальто, а затем суетится вокруг отца в тонкой куртке, заставляя его надеть дополнительный джемпер, а заодно и шарф.
– А ты не хочешь пойти с нами?
– Я пойду просто так, прогуляюсь. Зайду в магазин и, может быть, приготовлю обед.
Улочка, по которой она шла, завела ее в тупик. Ханна с интересом рассматривала облицовку домов, крошечные окошки, в одном из них виднелся английский флаг. Ее всегда поражало, как сильно менялись дома по мере того, как переходишь на другую сторону Фог-Лейн-парка. Вот ты уже в Дидсбери, где на улицах растет много деревьев, а дома просто огромны… не эти виновато сбившиеся в кучу маленькие полупустынные переулки словно из тридцатых годов.
Ханна нарезала пару кругов по местному парку, а затем зашла в магазин и купила курицу и немного овощей. Родители вернутся к полудню, и она явственно представила, как порозовеют их лица от аппетитного запаха жареного мяса.
Так все и было. Когда обед закончился, и они с мамой мыли посуду, Ханна повернулась к ней и спросила:
– Как ты молишься, мама?
– Что ты имеешь в виду? – не поняла та.
– Я имею в виду, что ты делаешь в церкви, когда молишься? А главное, как ты это делаешь?
Мама сняла перчатки и положила их на край раковины. Ополоснула миску, поставила ее обратно в шкафчик под раковиной, а потом повернулась к Ханне.
– Я не уверена, что смогу описать это, правда, – начала она. – Я закрываю глаза и слушаю. Вроде как… собираю себя. А потом, если молюсь за кого-то конкретно, я просто вспоминаю о них. Если молюсь за тебя, то и думаю о тебе. Иногда о такой, какая ты сейчас, иногда о такой, какой ты была в детстве.
Мама взяла ее за руку.
– А потом я прошу за тебя у Бога и молюсь, чтобы у тебя все получилось.
– Ты молилась сегодня за моего ребенка?
– Да, любовь моя. Я так и делала.
– Ты и раньше это делала? – спросила Ханна. – Как в этот раз?
Мама сделала шаг вперед и взяла лицо Ханны в ладони.
– Я всегда молюсь о твоем счастье, дорогая моя. Чтобы ты была счастлива.
Ханна не удержалась от слез.
– Ох, Ханна, – сказала мама. – Моя милая девочка.
Лондон
1997 год
На дворе заканчивалось лето 1997 года. Это было время, когда три подруги оканчивали школу. Тони Блэр тогда уже три месяца как был премьер-министром. В течение шестнадцати лет жизни Ханны у руля находились тори. Подруги с интересом наблюдали за выборами. Ханна не забыла, как они с Лиссой прямо перед экзаменами напились «Черного бархата» в Ирландском клубе в Чорлтоне до головокружения. Популярность тори тогда была такая, что даже ее отец голосовал за Тони Блэра.
Приглашение от Лиссы было написано немного небрежно, на открытке из Рима с изображением фонтана Треви.
«Я чувствую себя здесь настоящей Анитой Экберг. Здесь все так красиво, что по возвращении мне, несомненно, будет скучно и одиноко. Прошу тебя, приезжай поскорее в Лондон».
Ханна встретила приехавшую Лиссу на железнодорожной станции Юстон. На Лиссе были джинсы и потертая футболка, она загорела и ходила с распущенными волосами. Сама Ханна была готова провалиться под землю от досады. Она совсем недавно коротко подстриглась, и теперь ее рука в запоздалом сожалении гладила то место, где на шее отчетливо была видна линия роста волос.
– Вау! – отреагировала Лисса на ее стрижку. Помесь танкистки с Луизой Брукс.
Они дождались автобуса у вокзала Кингс-Кросс. Когда он неторопливо подъехал, Ханна поспешила вслед за Лиссой, влетевшей внутрь. Переднее сиденье оказалось свободно, и Лисса решила занять его, закинув ноги на перила. Автобус вез их через пустоши, начинавшиеся за вокзалом Кингс-Кросс. Лисса узнавала места и показывала Ханне на склады, куда она ходила на закрытые вечеринки. Там же находился и клуб, куда она некогда ходила почти каждые выходные. Тут же она рассказала Ханне о своем новом парне – Деклане, ирландце почти на десять лет старше ее. О том, как он свозил ее в Рим, пользуясь тем, что снимается там в очередном сериале. Они бродили среди декораций Чинечитты и жили в Трастевере. Она видела средневековые картины и религиозные святыни.
Ханна не сводила глаз с подруги, пока та говорила, и размышляла о том, что Лисса стала красивее, чем раньше. Ханна думала о том, как легко ей живется. О том, что нет смысла завидовать ей, потому что это ничего не изменит. За окном автобуса промышленные районы уступили место муниципальным поместьям, а затем домам, когда автобус начал подниматься на высокий холм. Они сошли напротив станции метро, и Лисса повела ее по улицам, где в стороне от дороги стояли высокие дома. Ханна слышала музыку и понимала, что кто-то репетирует, не закрыв окна. Эти улицы были особенно тихими, вот и было все слышно. Они остановились у дома с мальвами в палисаднике и потрепанной зеленой входной дверью.
– Твоя комната наверху. Если хочешь, закинь туда сумку, – сказала Лисса.
На лестнице был старый марокканский ковер. Почти на каждой ступеньке лежало что-то из одежды и оставалось лишь гадать, раздевались здесь спускаясь или поднимаясь. На стене у лестницы беспорядочно висели рамки – картины маслом, журнальные плакаты, старые открытки. А на самом верху висела картина, на которой Ханна узнала Лиссу, она поняла, что это был один из портретов, написанных ее матерью. Один из низ когда-то висел у Лиссы в общежитии. Ханна оставила сумку в дальней комнате – очень узкой с односпальной кроватью и окнами, выходящими в длинный сад с оранжереей внизу. Откуда-то сверху доносились звуки радио.
Она посидела на кровати, а потом зашла в ванную комнату, большую и грязную, выкрашенную в темный серо-зеленый цвет. На полу беспорядочно валялись журналы. Она раскрыла мятый «Нью-Йоркер». Ему было уже больше четырех лет.