Внизу гостиная соединялась с холлом, а одна из стен оказалась целиком занята книжными полками. Окно, заросшее диким виноградом с улицы, пропускало тусклый зеленоватый свет, делавший комнату похожей на подводный мир. На столах стояли наполовину забитые пепельницы. В книгах на полках, кажется, не было никакого порядка: Этвуд, Бальзак, Толстой, Элиот. Ханна сняла с полки одну из них: «Четыре квартета», цикл из четырех поэм Томаса Элиота. Все поля были исписаны – петляющими, паучьими каракулями. Позади Ханны послышались шаги, и она подпрыгнула от неожиданности.
У лестницы стояла женщина. Она была высокой, в длинном коричневом фартуке, испачканном краской, а ее длинные седеющие волосы были собраны на макушке двумя гребнями. Она показалась Ханне очень эффектной.
– Извините, – вырвалось у Ханны.
– За что извиняешься? – незнакомка смотрела на нее с каким-то хитрым любопытством. – Я Сара, – сказала она, протягивая руку.
Они прошли на большую грязную кухню, где Сара заявила Лиссе, что Ханна голодна и съеденного бутерброда ей явно мало. Когда еда на всех была готова, Ханна села за стол, наблюдая за Лиссой и Сарой. Они ели с жадностью. Соль находилась в ступке с пестиком, куда они периодически опускали пальцы. Они обильно поливали салат маслом, а потом собирали остатки хлебом. Была в этой их диковатости странная элегантность. Ханна подумала о своих родителях, своей матери в кардигане из «Маркс и Спенсер», о майонезе, который мама выдавливала на бледные салатные листья. Она с ностальгией думала об обходительности своих родителей, о непременных салфетках на столе, об их требовательности к манерам.
Когда с едой было покончено, они закурили. У Сары был такой же кожаный кисет, как и у Лиссы, и такая же темная табачная бумага. Сара и Лисса говорили о фильмах, которые они смотрели, и о спектаклях. Когда Лисса начала рассказывать об искусстве в Риме, Сара замолчала, склонив голову набок и внимательно ее слушала. От Ханны не укрылось соперничество между матерью и дочерью. Сара призналась Ханне, что до этой поездки Лисса искренне думала, что Беллини – это коктейль.
– Да, – сказала Лисса, протягивая руку, чтобы затушить сигарету в остатках оливкового масла. – Искусство и жизнь не исключают друг друга. Ты сама об этом говорила.
– Туши здесь, – сказала Сара, подавая ей пустой бокал.
Ханна почувствовала себя плющом, чьи побеги тянулись, цеплялись за этот дом, за этих женщин, за эту жизнь.
– Ты просто обязана остаться у нас еще на несколько дней, – решительно заявила Лисса, когда Ханна попыталась сказать, что ей пора. – Ты нравишься моей маме, и она считает, что ты положительно на меня влияешь. На следующей неделе у Сары открывается выставка. А скоро возвратится Деклан, познакомишься с ним тоже.
Ханна позвонила маме, голос которой на другом конце провода звучал совсем тихо и неуверенно.
– Ну, если ты думаешь, что тебе там понравится… А ты уверена, что они рады тебя видеть? Ты не будешь им мешать?
– У них дом огромный, мама. Я никого не буду стеснять.
– О, в таком случае, конечно. И поблагодари ее маму от меня, хорошо?
В ночь открытия выставки было очень жарко. На Ханне были тонкий жилет и широкие брюки. Она периодически все еще трогала недавно стриженный затылок. Галерея оказалась крошечной и располагалась на небольшой мощенной улочке в восточной части Лондона. Полотна Сары выставлялись в совершенно белой комнате. Гостей ждали вино и целая бочка с пивом. Толпа посетителей стояла на улице, смешиваясь с толпой из других галерей.
Ханна смотрела на людей и думала, что вот она, жизнь. Она чувствовала, как будто все это время упорно трудилась, выращивая себе в темноте и тишине новую кожу, и теперь она готова надеть ее, чтобы выйти на свет.
На какое-то время она потеряла Лиссу из виду, а когда толпа рассеялась, снова увидела ее на улице, разговаривающую с высоким молодым человеком во фланелевой рубашке с закатанными до локтей рукавами. Лисса что-то рассказывала, бурно жестикулируя, а мужчина смеялся, наклоняясь к ней, чтобы лучше слышать. Ханна видела, как они обменялись зажженными сигаретами. «Так это, наверное, Деклан, парень Лиссы». Ханна почувствовала укол в груди. Странное разочарование грозило лопнуть шарик вечерней магии и впустить вместо себя внутрь что-то темное. Тут Лисса тоже увидела ее и махнула рукой. Ханна направилась к ним.
Высокий молодой человек повернулся к ней и протянул руку.
«Странно, он совершенно не похож на актера».
– Ханна, – представила ее Лисса. – Ханна, это Нэйт, то есть Нэйтан.
Лисса
Она не писала Нэйтану, он тоже ей не писал. Она часто вспоминала их поцелуй – когда была одна в постели ночью или рано утром. Ханна давно ей не звонила, но она верила, что Нэйтан ей ничего не рассказал. И все-таки где-то на задворках сознания попискивала тревога.
Лисса с головой ушла в Чехова. Подход Клары начинал работать, и актеры на глазах теряли английскую чопорность. Лисса и сама чувствовала плоть и кровь другой культуры. По мере того, как росло удовлетворение Клары, преображались и актеры. Теперь роли, их персонажи, обретали плоть. Они приходили на репетиции раньше и часто оставались без необходимости, получая удовольствие от сцен друг друга. Труппа уже начала прогонять пьесу от начала до конца, чувствуя ее ритм, места, где требовалась экспрессия, а где – замедление. Когда в сцене не чувствовалась жизнь, они вновь и вновь играли по Мейснеру, наблюдая друг за другом и повторяя то, что они видят, прежде чем снова вернуться в действие.
Майкл предложил спеть вместе, и эту идею с энтузиазмом подхватили остальные актеры. Они даже выучили русскую народную песню и исполняли ее утром перед началом репетиции. Майкл играл ее на гитаре, а остальные пели.
По мере того, как они приближались к премьере, Лисса чувствовала, как растет ее собственное мастерство. Ее тело теперь двигалось по-другому, в нем появилась какая-то праздность. Даже Джонни смягчился. С того дня, как он заставил ее плакать от злости, в их отношениях что-то изменилось. Лисса поняла, что с нетерпением ждет совместных сцен.
Вечером накануне генеральной репетиции у Лиссы зазвонил телефон – Ханна.
Лисса не торопилась брать трубку. Через мгновение раздался гудок автоответчика. Лисса поднесла трубку к уху.
– Лисс? – голос Ханны звучал встревоженно. – Ты можешь мне позвонить? Мне нужно с тобой поговорить.
В ее голосе сквозила тревога. Лисса свернула сигарету, вернулась на кухню и перезвонила Ханне.
– Да, – Ханна ответила после первого гудка. – Ты сильно занята?
– Готовлюсь. У меня завтра техническая репетиция.
– Ах да, – в голосе Ханны что-то дрогнуло. – Ты могла бы приехать? Мне нужно кое-что у тебя спросить.
«Черт».
– Конечно, – Лисса постаралась, чтобы ее голос звучал ровно. – Прямо сейчас?
– Пожалуйста, Лисса. Ты не захватишь бутылку вина?
Лисса натянула куртку и направилась к рынку, по пути купив вина и шоколада в турецком магазине.
Ханна открыла домофон, и Лисса поднялась по лестнице наверх, где ее уже ждала подруга. В сумерках Ханна выглядела бледной и хрупкой, наполненной беспокойной, колючей энергией.
– Ты принесла вино?
Лисса молча показала бутылку.
– Риоха, – Ханна попыталась улыбнуться, – как в старые добрые времена.
Ханна взяла бутылку и, зайдя внутрь, ее открыла. Она налила два бокала и один протянула Лиссе.
– Твое здоровье, – мрачно сказала она.
– Твое здоровье, – ответила Лисса, беря бокал, как была, в пальто.
– Тебе холодно? – спросила Ханна.
– Я действительно не могу остаться. Мне завтра рано вставать. У нас генеральная репетиция.
– Лисса, пожалуйста. Мне нужно с тобой поговорить.
Лисса сняла пальто, которое Ханна тут же повесила за дверью. Над парком сгущались сумерки, уже зажглись фонари. На столе стояла ваза с цветами. Когда Ханна включила свет, Лисса разглядела сидевшую перед ней на диване Ханну с поджатыми под себя ногами и заправленными за уши волосами. Она выглядела как потерянный ребенок.
– Что происходит, Ханна? И где Нэйт?
– Работает, наверное. Я не знаю. Мы поссорились.
– Из-за чего?
– Он не хочет делать ЭКО еще раз. Он сказал «нет». Я полагала, он передумает. Но он не передумал, а теперь говорит, что хочет отдохнуть «от этого».
– От чего же?
Лисса чувствовала дыхание подруги, поверхностное и учащенное.
– От всего.
– Что он имел в виду?
– Понятия не имею. Я ездила в Манчестер на несколько дней. Думала, когда приеду обратно, все будет по-другому, но мы почти не разговаривали с тех пор, как я вернулась.
– Может, он и прав? Может быть, тебе нужно немного отдохнуть от всего этого? Разве врачи так не говорят? Бывает, когда отказываешься от чего-то, это и случается.
– Ты хоть представляешь, сколько раз мне это все говорили? – воскликнула Ханна, швырнув подушку в другой конец комнаты. – Слишком часто.
Неожиданно она легла, свернувшись калачиком.
– Почему? – продолжила она. – Почему это происходит со мной? Неужели я проклята? Я чувствую себя проклятой.
– Ты не проклята.
Ханна подняла голову, показав заплаканное лицо:
– Ты поговоришь с ним?
– Я не могу.
– Пожалуйста, – Ханна схватила ее за руку. – Заставь его передумать. Он тебя послушает, Лисса. Поговори с ним, пожалуйста.
Утром Лисса села на автобус до Блумсбери. Она вышла на Саутгемптон-роу и прошла к Рассел-скверу, где деревья вспыхивали оранжевыми красками в свете разгорающегося дня, в то время как небо заволакивало серым.
Лисса написала Нэйту, что ей нужно с ним поговорить, она свободна только утром в четверг. Он тут же ответил: «Звучит интригующе. Я в четверг в универе. Сможешь заехать?»
Не зная, что надеть, она сменила пять нарядов. В итоге натянула старую выцветшую толстовку, джинсы, кроссовки, накинула куртку. Никакого макияжа, убранные волосы.
В приемной университета ее направили на третий этаж – она поднялась по лестнице и прошла через двойные двери в нужный ей коридор. Его дверь была закрыта, но когда она подходила, из его кабинета вышла высокая молодая женщина с распущенными волосами. Узкие джинсы эффектно подчеркивали ее длинные ноги. Она прошла мимо Лиссы, даже не взглянув на нее.