мбурный рассказ об «эдемском языке в университете», о «небольшом, но весьма интересном опыте работы в сфере туризма», о «давнем желании работать встречающим гидом в Анимии и решении пойти на курсы Frux-Travel». Впрочем, рассказ, по всей видимости, его все же удовлетворил: на следующий день Саша уже подписала договор и купила авиабилет на июнь. Затем с отличием сдала совсем несложные и уже ничего не решающие экзамены курсов.
– Мы очень рады, что у нас будет такая мотивированная сотрудница, – сказала ей Анна Аркадьевна – чуть более теплым и живым голосом, чем в прошлый раз. – Удачи вам и, конечно, карьерного роста. Должность трансферного гида – это только начало.
А в апреле, когда вяло забурлили вскрывшиеся воды реки Кровянки и в воздухе будто преждевременно запахло чем-то совсем уж предлетним, липово-клейким, Саша поехала подавать документы на рабочую визу. Прокатилась на поезде до Москвы – вместе с Кристиной, уже начавшей свой постепенный переезд к отцу, – и отнесла пачку справок и всевозможных фотокопий в бледно-фисташковое здание консульства. Туда, где был последний этап на ее пути к негромкой мечте. Мечте, которой она была безоглядно, беззаветно верна; которую не предала за все эти годы, несмотря ни на что.
И когда этот последний этап был пройден, и паспорт с рабочей визой оказался в Сашиной руке, жаркая бурлящая радость переросла в ровное чувство совершенного счастья. Это чувство словно во много раз превосходило Сашино сердце, не могло в нем уместиться. Будто оно жило не внутри, а где-то совсем рядом: крепко привязанное к сердцу незримыми нитями, оно слегка колыхалось в потоках теплого анимийского ветра.
8. Белая царапина
Выписали Сашу спустя неделю. Состояние здоровья Левы врачи в итоге оценили как удовлетворительное.
– Все образуется, привыкнете постепенно друг другу, и жизнь вернется в свое русло, – сказал ей на прощание Вадим Геннадьевич. – Вы еще радоваться будете, что у вас такой славный мальчишка родился. Главное, не тяните с записью к хорошему психологу.
Саша молча кивнула. Слов для ответа не нашлось, в горле першило, как будто остро кололо песком. Нужно было расписаться в каких-то бумагах, собрать вещи и отправиться вместе с ребенком в опустевшую и одновременно мучительно отяжелевшую жизнь. В мир, потерявший понятность. Саше казалось, что она стремительно выцветает изнутри, сливается с больничными стенами – тоже как будто выцветающими, устало сереющими: словно с каждой секундой из них утекала ровная первозданная белизна. И такой посеревшей, полупрозрачной Саша покинула послеродовое отделение и вышла с Левой на руках к подъехавшему такси.
Из больницы она отправилась к маме. В Сашину квартиру уже въехали съемщики – молодая пара с двумя маленькими близнецами. Уже наполнили комнаты своими веселыми звонкими жизнями, свежим энергичным присутствием. И Сашины кремовые обои с узором из тонких листиков теперь впитывали чужие оживленные голоса – тех, кто радовался переезду, кто планировал свое будущее в Тушинске.
За рулем такси был мужчина средних лет – крупный, глыбистый, с тяжелой нижней челюстью. Он поздравил Сашу с рождением ребенка и принялся увлеченно рассказывать о собственном сыне, которой «вроде еще вчера был таким же крошечным, а вот, с сентября уже пойдет в первый класс».
– Годы слишком быстро летят, вы потом скучать будете по этому периоду, – уверял он Сашу. – Вот мы все чего-то ждем, торопим время. Сначала ждали с женой, когда он родится, потом – когда начнет ходить, когда заговорит. А сейчас думаю: на фиг ждать-то? Мне вот сейчас хочется, чтобы он подольше мелким остался.
Останавливаясь на светофорах, он непременно оборачивался, смотрел на спящего Леву. Будто искал в чужом новорожденном ребенке какое-то подтверждение собственным словам. И тут же продолжал рассказ о своем Дениске – ухмыляясь, небрежно стирая капли пота с гладкого загорелого затылка.
Саша не реагировала. Она равнодушно скользила взглядом по плывущему мимо спальному району, погруженному, казалось, не в легкую летнюю дремоту, а в беспробудный летаргический сон. Снаружи бесконечной вереницей тянулись продуктовые супермаркеты и жилые многоэтажки, глядящие темными провалами окон – словно притаившиеся внутри них квартиры были налиты густой чернотой. Время от времени мелькали вкрапления ярких новодельных церквушек. Саша была бесконечно далека от проплывающего за окном окраинного сонного Тушинска. И только затекшая в машину полуденная жара постепенно вернула ее к реальности, пробралась сквозь заторможенное отрицание того, что это все происходит на самом деле. Что она действительно сейчас едет с новорожденным ребенком к маме.
Наконец показался тушинский центр, сочно зазеленел скверами. Пылающее, будто нездешнее солнце просвечивало тонкую листву насквозь, словно стараясь ее растворить, смешать с раскаленным воздухом. И было невыносимо тяжко везти свою безысходность сквозь этот ослепительный летний свет, сквозь щедрую радость сияющей зелени. Саша закрыла глаза и попыталась сосредоточиться на огненно-красных полосах, рассекающих темноту.
С закрытыми глазами она и доехала до маминого дома. Сухо попрощавшись с таксистом, вышла из машины и несколько минут растерянно стояла у подъезда, прижимая Леву к намокшей груди. Просто взять и подняться в родительскую квартиру казалось немыслимой, непосильной задачей. Во дворе одуряюще пахло сиренью, кто-то возмущенно говорил по телефону; детская площадка непрерывно пронизывалась тоненькими острыми голосками. Над липой парил упущенный кем-то оранжевый шарик. Этот обыкновенный, безупречно четкий и трезвый день, наполненный мелкими житейскими деталями, никак не хотел соотноситься с произошедшим абсурдом. С непредвиденным младенцем, свалившимся как тушинский снег на голову – среди цветущего анимийского лета.
Внезапно завибрировал телефон – пришло сообщение от мамы. Она спрашивала, скоро ли ждать их, не пора ли разогревать куриный бульон. И Саша наконец собралась с силами и зашла в подъезд.
Первое время было совершенно ледяным, промораживающим до основания все чувства. Пока Саша лежала в больнице, мама раздобыла у дочери бывшей коллеги кроватку и почти что новую коляску, у соседки снизу – пеленальный столик; купила одежду, подгузники, несколько погремушек и набор мягких разноцветных кубиков. От этого наплыва детских вещей казалось, что даже для внезапного, нежданного Левы нашлось прочное и неоспоримое место в ее квартире. Но для Саши – нет, не нашлось. В родительском доме все стало чужим, отталкивающим, каким-то нелогичным. Первые две недели Саша бесцельно и бездумно бродила из комнаты в комнату. Словно оглушенная рыба, потерявшая ориентир. Либо неподвижно сидела, скованная внезапным впечатлением того, что все напрасно: суетиться, искать смыслы, свыкаться с новыми обстоятельствами. Жить. Проваливалась в оцепенение, готовясь медленно зарастать тонкой белесой пылью. Внутри все как будто разрушилось, не осталось ни эмоций, ни желаний – только вяло текущие сквозь тело ощущения духоты, зябкости, жажды, голода. Движения свелись к простейшим механическим жестам – для минимального поддержания быта, сонно тянущейся повседневности. Со дня переезда к маме вокруг Саши словно образовались темные безвоздушные пустоты – отпечатки холодного и беззвучного космоса. Эти пустоты безостановочно множились, росли, все плотнее обступали, грозясь полностью поглотить пространство и оставить Сашу наедине с беспомощным, крошечным, неумолимо реальным ребенком.
Вопреки настоятельному совету Вадима Геннадьевича, к психологу Саша не записалась. Не потому, что сочла ненужным, а всего лишь от полного отсутствия сил. Все то время, пока Лева спал, Саше и самой хотелось поддаться сонливости, опустить тело в густую плотную темноту. Провалиться сквозь нее в сновидения, где все так упоительно, зыбко, неокончательно. Где все может быть по-другому. Но, как только Саша начинала засыпать, действительность резко возвращалась, врывалась бесцеремонным толчком в плечо.
– Плачет! Проснись! Не слышишь, что ли?
Мамин голос выдергивал ее из липкого сонного киселя. Вытягивал на берег реальности, где звучал пронзительный Левин плач.
– Слышу… Теперь слышу, да.
Мама с Сашей практически не разговаривала – как после папиной смерти. Хмурилась, уязвленно поджимала губы, проходя мимо, развешивая белье, наливая кипяток в заварочный чайник с красными маками. Отдирая пригоревшие картофельные дольки от исцарапанного дна сковороды. Вечерами она уходила в свою комнату – смотреть в одиночестве телевизор. Саша видела сквозь приоткрытую дверь, как ее желтоватое лицо озаряется то голубым, то красным светом; как в застывших глазах непрерывно играют блики. Мамин отрешенно-угрюмый, поникший образ контрастировал с ядреным сочным весельем на экране.
В маме явно глубоко засела свежая обида, превратившая остатки мягкого живого чувства к Саше в неподвижную льдину непонимания. В замороженную горькую пустоту. Она не могла смириться с тем, что родная дочь скрыла от нее беременность, а главное – у нее не укладывалось в голове, почему, зачем. И Саша, не желавшая продолжать глухой разговор о постигшем ее синдроме отрицания, приняла это отчуждение как нечто неодолимое, неизбежное.
Однако Левой мама занималась охотно и много. Переодевала, купала в пластиковом зеленом корытце, катала в коляске по двору. Задвинув шторы, терпеливо и ласково укачивала его среди мерцающего, зыбко подрагивающего полумрака комнаты. Даже предложила полностью взять на себя заботу о нем в дневные часы – чтобы Саша могла работать.
– Надо ведь как-то устраивать дальнейшую жизнь, – сказала она однажды за ужином, глядя в окно, на догорающий ярко-малиновый закат над проспектом Кирова. Механически стуча ножом о край тарелки, в которой лежало неразрезаемое сухое мясо. – Квартира твоя сдается, это хорошо. Но на один доход от нее не прокормиться и ребенка не прокормить. Ты ведь хочешь, чтобы твой сын в нормальных условиях рос? Чтобы у него все было? Значит, надо найти какой-то заработок. Как иначе-то? Я на пенсии, могу с Левой сидеть.