Саша бесчувственно покивала и спустя три дня вернулась к работе. Вновь поплыла по болотистой реке копирайтинга, правда, теперь уже на лодке фриланса: из рекламного агентства она с легким сердцем уволилась, когда собирала чемодан в Анимию. Каждое утро, покормив Леву и выпив оставленный мамой водянистый кофе, Саша включала свой старенький ноутбук – тяжело дышащий, теплый, почти живой. И принималась писать отнюдь не теплые и не живые, однако полезные, внятные, структурированные тексты. Продающие. Заказов было не слишком много, заработать достойных денег не получалось, но главное, что Саше не нужно было выходить из дома. Выбираться в утреннюю тонкую зыбь, покрывающую крепкую, асфальтово-устойчивую серость Тушинска. Обреченно плестись в офис неуютными улицами, вдоль гудящего плотного потока тушинских машин, либо тесниться в духоте автобуса, среди заспанных тушинцев, невольно трясущих на поворотах своими усталыми хлипкими жизнями.
Кристина все-таки уехала – за день до Сашиной выписки. Вопреки своим горячим уверениям в том, что она не может «так просто свалить от новорожденного брата». Как выяснилось, Боря уже забронировал на ближайшие недели для всей семьи просторный сьют в загородном отеле, где-то возле далекого живописного озера. Перенести даты отдыха возможным не представлялось, и было решено, что Кристина все-таки поедет с ними, не останется в Тушинске до конца лета. Несмотря на головокружительно внезапное радостное событие.
– Но я обязательно наведаюсь к вам на осенних каникулах, – сказала она, забежав в больницу перед самым отъездом. – Ты ведь теперь никуда? Здесь будешь?
– Конечно никуда, – ответила Саша, глядя за окно, в безжизненно белесое небо.
Впрочем, звонила Кристина каждый день, проникновенным сладостным голосом просила показать ей братика. Умилялась при виде его красноватого, покрытого гормональной сыпью лица; таяла в растроганной сюсюкающей нежности, слыша его сонное похныкивание.
– Мам, ну какой же он хорошенький, какой няшный! – щебетала она с экрана. – Это просто невообразимая милота.
А Саша держала телефон над кроваткой и смотрела в сторону. На кружащую в полосе света пыль, цветастые обои, медленно отходящие от стены. Либо на россыпь черных пятнышек на старом зеркале – словно заглядывала в многочисленные глаза своей внутренней ледяной темноты.
Спустя три недели после возвращения из больницы и переезда к маме Саша написала Виталику. Поздним вечером, лежа в ванне, в теплом душистом запахе лавандового мыла, она решила, что нужно собраться с силами и выполнить наконец это простое и необходимое действие. Все же, как ни крути, а к назойливой, почти каждый день звонящей Соне стоит прислушаться: отец имеет право знать о существовании своего ребенка. Продолжать скрывать от него рождение Левы неправильно, нечестно. Пусть он не поверит, пусть разозлится, испугается, не поймет – это уже не столь важно. Ее дело – всего лишь известить, рассудила Саша. И взяв со стиральной машины телефон, набрала в ватсапе сообщение.
Привет. Пишу сообщить, что у тебя двадцать первого июня родился сын Лева. Ты нам ничего не должен, не переживай. Просто довожу до твоего сведения, вот и все.
Виталик ответил очень быстро, практически сразу:
Это что, прикол такой?
Нет, написала Саша. Не прикол.
Галочки напротив сообщения мгновенно налились синим, но ответа не последовало. Еще около пятнадцати минут Саша лежала в остывающей воде, водила сморщенными подушечками пальцев по краю ванны, по запотевшим зеленым плиткам, украшенным переводными наклейками-бабочками. Переводила взгляд с экрана телефона на свои острые коленки, торчащие из мыльной воды, – и обратно на экран. Мысли были мягкие, как будто размокшие, распаренные и немного спутанные. Виталик не отвечал. Но с другой стороны, разве нужно было ждать от него какой-то реакции? Разве ответ был необходим? Нет, конечно, нет. Саша выполнила свой долг, сообщила ему о сыне, ее совесть была чиста. На этом о Виталике можно было забыть. Она вытащила пробку из ванны, включила душ. Ничего существенного не произошло, но внутри Саши все почему-то начало медленно сползать в новое, подспудное горевание. Проваливаться в незнакомую и неясную тоску. Вода из ванны ушла быстро, обнажила ржавые, словно кровянистые потеки – в тех местах, где сколупнулась эмаль. Саша неподвижно сидела, обхватив колени. Теплые душевые струи стучали по спине, не смешиваясь с еще более теплой солью на губах, и утекали в сливное отверстие. Виталик в тот вечер так ничего больше и не написал.
Впрочем, не написал он и на следующий вечер, и через неделю, и через месяц. Однажды, в самом конце августа, открывая утром форточку и чувствуя, как снаружи вливается тугой прохладный воздух, Саша вдруг подумала, что Виталик, наверное, куда-нибудь уехал. Или мог уехать. Отправиться с легким сердцем в свой личный, персональный Эдем. Улететь за счастьем – или, например, за деньгами, за легкими сиюминутными радостями – в свою Анимию.
С мыслями о возможном отъезде Виталика Саша посмотрела в окно и увидела, как в тушинском небе летит самолет, оставляя после себя неглубокую, быстро заживающую белую царапину. В груди тут же повис камень и гулко стукнулся о сердце.
Постепенно период темного холодного ступора отступил, и время из ледяной, застывшей тверди превратилось в нечто сырое и рыхлое – словно мартовские сугробы. Саша пыталась ухватиться за привычное, знакомое и просто отвлекающее от тягостных, неподъемных мыслей. Посмотрела несколько добрых и душевных фильмов – по рекомендации Сони; за утренним кофе послушала давние любимые песни. Сходила на региональную художественную выставку, оставив Леву с мамой. Но от всего неизменно сквозило зыбкостью и пустотой.
Надеясь найти забвение в чтении, Саша как-то вечером открыла мамин книжный шкаф. И, рассеянно скользя взглядом по корешкам, обнаружила свой старый альбом с фотографиями Анимии – перевезенный с той квартиры. В первую секунду Саша почувствовала укол радости, теплого будоражащего предвкушения. И тут же изумилась своему вздрогнувшему сердцу: будто какая-то его часть еще была не в курсе того, что предвкушать теперь нечего, что через заветную негромкую мечту развернулся непредвиденный бездонный провал.
Рядом с альбомом стояли три тоненьких сборника эдемских новелл которые Саша планировала взять с собой в Анимию. Читать в выходные дни на пляже. Два месяца назад она представляла, как будет переворачивать страницы мокрыми солеными пальцами, время от времени прислушиваясь к доверчивому шепотливому волнению моря. Замирать, ощущая, как закатное солнце прощально кладет на лоб теплую ласковую ладонь. И вновь возвращаться к чтению.
Теперь же не представлялось ничего, а сборники новелл казались сиротливыми и как будто неуместными, нелепыми. Саша вернулась в свою комнату, села рядом со спящим Левой и уставилась в стену, колупая ногтем маленький лаковый скол на рукоятке кресла. Дверь комнаты трепыхалась на сквозняке – словно оставленная на анимийском пляже книга с чуть влажными страницами, пропитавшимися солью.
Своего сына Саша не любила. Старалась, но не могла полюбить. Все ждала, что в какой-то момент любовь наконец захлестнет ее, хлынет сверху прозрачной околоплодной водой. Внезапно, в один миг – когда, например, она будет кормить сына грудью или смазывать кремом шелушащееся младенческое тело. Но такого не происходило. Саша подолгу смотрела на Левино лицо, особенно в вечерние часы, когда косой синеватый свет с улицы мягко касался его кожи. Гладила сжатые в кулачки, неподвижные прохладные ручки. Слушала, как в плотной ночной темноте хлопает крылышками беспокойное маленькое сердце. Однако внутри ничего не откликалось – кроме стылой ноющей пустоты. Сашу не умиляли ни первые Левины попытки перевернуться на живот, ни первая улыбка. И даже родинка на правой лопатке – в точности как у Кристины – не вызывала, в отличие от дочкиной, ни капли нежности, мягкого трепетного тепла.
Вероятно, материнские чувства и проснулись бы, будь у Саши возможность привыкать к Леве постепенно, понемногу. Если бы она могла периодически выключать его, откладывать в сторону, за пределы своей жизни, и, будучи от него на расстоянии, потихоньку осознавать, что вновь стала матерью. Если бы Леву можно было принимать вначале крошечными, гомеопатическими дозами; пить маленькими глотками, словно крепкий напиток или теплую кипяченую воду во время болезни, а затем, со временем, увеличивать порцию. Но такой возможности не предусматривалось: Лева был беспрерывен, и пить его приходилось залпом и каждый день.
Набухшее молочной тяжестью тело становилось для Саши все более мучительным. Не залитое ослепляющим светом материнской радости, оно виделось ей таким, каким было на самом деле. Мягким, влажным, кисловато пахнущим, будто полежавший в тепле творог. А еще – большим, безграничным, всеобъемлющим. Приходилось беспомощно тонуть в этом торжестве плоти, влажной бесконечности. По-прежнему тонкое и изящное, тело превратилось, по ощущениям, в массивную неподъемную тушу, которая отчаянно тянула вниз. Давила со всех сторон, удерживала на земле, в родном, бескрайне телесном городе. Не давала оторваться от почвы, унестись ввысь. Улететь навстречу бесплотной эфирной мечте. И Саша – внутри этой туши – теплым молочным ручьем стекала в необъятную материю, в осязаемость.
Как-то в середине октября, гуляя с коляской, Саша добрела до Центрального парка. Сама не заметила, как очутилась на знакомых извилистых аллеях. В парке происходила глубокая осень, поспешно отбирала остатки живого. Последние желтые листья освобождались, струились в воздухе золотистыми рыбками и замирали на земле. Не всплывали, умирая, к небу, а безвольно опускались на дно. Было холодно, ветер метался, словно разозленное голодное животное. Пробирался под пальто, водил по позвоночнику острыми ледяными зубами. Совсем скоро осень должна была рассыпаться мелкой снежной крупой.