Саша немного постояла возле скульптуры матери с ребенком, когда-то вытянувшей ее из болота сомнений. Обошла вокруг здания краеведческого музея, прикоснулась к шершавости кирпича, пропитанного темным, винным пурпуром. И внезапно подумала, что, возможно, еще не все потеряно. Не все безнадежно придавлено тушинской бетонной плитой. Что она может, в конце концов, не сгнивать заживо в материнской квартире, а позвонить во Frux-Travel. Найти внятные слова и все им объяснить. Конечно, она ужасно их подвела, когда не улетела в июне, не явилась на работу в срок, целый день не отвечала на звонки, а потом сообщила в беспомощном электронном письме, что осталась в Тушинске «по неожиданным семейным обстоятельствам». Но ведь обстоятельства ее неотъезда и правда были внезапными, скоропостижными. Совершенно неподъемными. И нужно постараться об этом рассказать, чтобы во Frux-Travel ее простили, вошли в ее положение. Чтобы нашли какое-нибудь решение проблемы. Возможно, они посмотрят на ситуацию сторонним ясным взглядом и что-нибудь придумают. Помогут Саше совместить ожидание туристов у ворот Анимии и нечаянное материнство. Ведь должен же где-то быть выход из этого тупика? Саша опустилась на скамейку возле музея, задумчиво провела рукой по козырьку коляски. Ну конечно, выход есть всегда, главное – не оставлять попыток его разглядеть. Не сдаваться перед глухим тупиковым отчаянием.
Холод как будто исчез, Саше казалось, что ветер свободно проходит сквозь нее, не окатывая ознобом. Словно ее тело вдруг резко истончилось и слилось с остывающим осенним пространством. Саша медленно улыбнулась, чувствуя обволакивающее неземное спокойствие.
Да, она непременно позвонит во Frux-Travel. Торопиться не стоит: сегодня лучше продумать, какими именно словами рассказать им о случившемся, чтобы они поверили, не посчитали ее нелепой обманщицей или сумасшедшей. А завтра она сделает новый шаг на пути к своей отдалившейся мечте. Отдалившейся – не значит безвозвратно упущенной.
С этими мыслями Саша вернулась домой. Весь оставшийся день ее наполняла ровная уверенная радость. Мама смотрела на нее с подозрением, недоуменно вглядывалась в ее резко посвежевшее лицо. Но спрашивать ничего не стала.
Уложив Леву спать, Саша села у окна, распустила струящуюся медь волос по спинке кресла. С наслаждением прикрыла глаза, готовясь обдумывать завтрашнюю телефонную речь. Слова уже начали вырисовываться в голове, но были пока влажными и рыхлыми, не вполне убедительными. Нужно было укрепить их, выстроить прочные и ясные оправдания и аргументы.
Однако едва она растворилась в уединении под опущенными веками, в теплой темноте, мерцающей тонким молочным серебром, раздался звонок в дверь. Три настойчивые секунды ввинчивался в сознание, вгрызался в мягкие расслабленные чувства. Саша тут же выпрямилась, удивленно нахмурилась, пытаясь сообразить, кто это. Кто мог явиться в такой поздний час. Из коридора послышалось недовольное шарканье маминых тапок. Затем, после паузы, сочно щелкнул замок и медленно, протяжно заскрипела дверь. Вслушиваясь в эти звуки, Саша неподвижно сидела. Напряженно водила взглядом по неровностям платяного шкафа, по легком зазору между дверцами.
– К тебе тут пришли, – внезапно и громко сказала мама.
9. Нежданный гость
Саша часто спрашивала себя: сделала бы она аборт, если бы знала о беременности? И каждый раз отвечала себе, что не сделала бы. Приняла бы от врача извещение о скором прибытии в свою жизнь нового человека и стала бы ждать.
Кристина, как и Лева, не входила в ее планы, не приглашалась из небытия. И родившись, загородила своим крохотным беспомощным телом путь к негромкой мечте. Но к Кристине Саша была готова. Она ждала свою дочь почти девять месяцев, ощущала внутри себя. Представляла ее будущие черты, мысленно вслушивалась в ее будущий голос. От этого ожидания у нее на животе остались длинные пурпурные рубцы растяжек, запавшие волнистые полосы – точно тропинки, по которым она медленно шла за дочерью на ту сторону жизни. Саша четко помнила роды – момент, когда она уже практически была на той стороне, когда протянула дочери руку и вывела ее из зыбкого потустороннего мира на здешний свет, в привычную здешнюю реальность. Помнила, как худая жилистая акушерка перереза́ла пуповину – словно отрубала Кристине обратный путь в небытие. Словно ставила жирную кровянистую точку в девятимесячном Сашином ожидании.
Это ожидание помогло Саше принять дочь в свою замкнутую, тянущуюся к утопии и совсем не расположенную к материнству жизнь. Найти для нее место в сердце, немного подвинуть внутри себя анимийскую мечту.
Иногда Саша вспоминала, как спустя две недели после папиной смерти к маме пришла ее приятельница тетя Валя. Они с мамой долго-долго разговаривали на кухне под тихое, будто деликатно-сдержанное перед случившимся горем радио; медленно пили красное вино из граненых стопок. Саша сидела рядом, ковыряла вилкой вчерашнюю котлету. Сквозь неплотно закрытую форточку тонко свистел сквозняк, отзывался в голове щемящей осенней пустотой. Котлета разваливалась, казалась нескончаемой и безжизненно серой. Словно рыхлая холодная земля. Серыми были и мамино шерстяное платье, и мамино лицо, и заоконный октябрьский Тушинск. И только ярко, жизнелюбиво, невозмутимо бодро краснело вино.
– Ларочка, ну… ведь ты же понимала, что он… ну, приговорен, – прерывистым, рубленым полушепотом говорила тетя Валя. У нее было печальное и как будто хрупкое, легкоранимое выражение лица. Как будто она готова была в любую секунду растечься бессильными слезами. Хотя Сашиного папу она знала очень мало и вряд ли глубоко переживала его смерть.
– Ты знаешь, Валюш, да, это так, все было заранее ясно, – бесцветно отвечала мама. – Но только вот легче от этого не стало. К такому нельзя быть готовым, понимаешь? Для меня это был такой же шок, как если бы он, например, попал под машину или свалился с высоты.
С этим маминым утверждением Саша была категорически не согласна. К такому, как и к любому другому событию, вполне можно быть готовым, если настроить на него сердце. Если дать ожиданию неизбежного медленно созревать внутри себя. Об этом Саша могла говорить с уверенностью, ведь сама она была готова к папиной смерти и пережила момент расставания без оглушительной, пронзительно острой боли. Лишь спустя несколько дней после похорон в Сашиной груди стала иногда возникать тоска по папе – даже не тоска, а тень тоски. Легкая, спокойная, не саднящая – она ласково притрагивалась к сердцу и тут же бесследно ускользала.
А вот непредвиденные события Саша переносила тяжело. Неизменно теряла внутреннее равновесие, лишалась на долгие беспомощные дни душевного стержня. Ей казалось, будто чьи-то разъяренные руки внезапно комкают мир вокруг – словно ненужную газету – и бросают на прихоть ветра. Когда за полгода до Сашиного окончания школы в автобусной аварии погиб ее учитель географии, она проболела почти три недели. Все это время сидела у окна в мучительных объятиях жара, глядя, как летит по снежному ветру скомканный проспект Кирова. Слушала неразборчивый, горячий и влажный шепот кого-то огромного и неведомого. Страшного в своей непредсказуемой ярости. На проспекте загорались окна, вечерние дома вспыхивали красным, синим, оранжевым, словно широко открывали глаза, пытаясь пробудиться от кошмара. И люди внутри них – мелькающие в абажурном свете, сидящие у экранов, достающие миски из холодильников – казались такими крохотными, такими слабыми перед наплывшей непостижимой темнотой, в которой скрывался этот кто-то – неизмеримый, страшный и своевольный.
Даже мелочи – внезапные, неожидаемые – наполняли Сашу обжигающим густым смятением. Замедляли внутри нее размеренный поток жизни. Как-то раз, еще до папиной болезни, на вокзал пришел непредвиденный, ошибочный поезд, никак не отраженный в привычном расписании. Маленькая Саша растерянно смотрела, как люди выходят из вагонов, и от замешательства ни одному из них не смогла придумать ни судьбу, ни причину приезда в Тушинск. Пространство вокруг нее как будто скрутилось, завязалось на горле удушливым узлом. И лишь спустя полчаса, после встречи двух привычных, каждодневных поездов, Саша почувствовала, как узел постепенно развязывается и пространство вновь обретает ласковую предсказуемость.
Такую же тесную жгучую растерянность вызывали у нее с детства и неожиданные родительские гости. Те, что заявлялись без приглашения, без предварительного звонка. Просто «проходили мимо» и решали зайти. Бесцеремонно врывались в тихое, штилевое пространство квартиры, наполняя его своим бурлящим присутствием. Размашистыми жестами, внезапными резкими голосами – словно мутными брызгами. Неизменно расспрашивали Сашу об успехах в учебе, вырывали ее из безмятежной прозрачной глади распланированного дня.
И вот теперь новый неожиданный гость – на этот раз Сашин – стоял на кухне. Той самой, где когда-то мама пила с тетей Валей вино и говорила о невозможности подготовить сердце к надвигающемуся горю. Теперь же мама смотрела в своей комнате крикливое вечернее ток-шоу. А Саша стояла напротив гостя, прислонившись спиной к холодильнику, напряженно скрестив на груди руки.
– Посмотреть-то можно на него? – своим обычным, беззаботно легким голосом спросил Виталик. Совсем не изменившийся за последний год.
– Сейчас нельзя. Он спит.
– А, ясно. Ну ладно. Пусть спит тогда.
На несколько долгих секунд кухня застыла в молчании – тонком, хрупком, совсем ненадежном, будто неловко подвешенный елочный шар. Саша смотрела на стол, потерянно скользила взглядом по розово-серым клеточкам скатерти, маминой кружке с недопитым чаем, заржавевшей половинке яблока на блюдце, мертвой перевернутой мухе. По оставленному мамой помидору – надрезанному и присоленному как раз в месте разреза, в свежей водянистой ране.
– Я вообще, если честно, когда получил то сообщение, сначала подумал, что ты напилась и решила так странно прикольнуться, – продолжил Виталик.