– Ну да. Это в моем стиле.
– Не, ну а что я должен был подумать? Больше ты ничего не писала. Я решил, что это была такая оригинальная шутка, и забыл. А вчера мне позвонила твоя подруга София. Сказала, что это все правда и что мне нужно самому к тебе пойти и во всем убедиться.
– Понятно. Значит, это она тебя надоумила.
– Не, ну она просила тебе не говорить. Поэтому если что – я тебе про ее звонок не рассказывал. А вообще она правильно сделала. Я ведь собирался через месяц отчаливать отсюда. Меня друг зовет в Шанхай работать. Я уж и визу почти сделал. И квартирку в интернете присмотрел, с видом на всемирный финансовый центр, представляешь? Правда, она мне не то чтобы по карману, ну да ладно. Я даже китайский начал учить. Осилил двенадцать иероглифов. Это, конечно, не так много, но ничего, я бы по приезде вмиг научился и читать, и писать. Вот как только бы окунулся в языковую среду. Я парень способный, у меня в школе по английскому твердая четверка была, а в седьмом классе даже пятерка. В общем, к чему это я. К тому, что собирался уезжать – скоро, далеко и надолго. А тут такой сюрприз…
Саша вдруг ясно ощутила, как в солнечном сплетении влажно ворочается тяжелая бессильная тоска.
– Ну так что ж, уезжай.
– Не, ну куда теперь-то? Я же только что стал отцом, можно сказать. Хотя, если честно, я вообще-то не планировал им становиться. Как-то не было таких мыслей. Кстати, ты сама вроде тоже не планировала. Ты ведь принимала какие-то таблетки?
– Принимала. Но иногда они подводят.
– Ясно. Ну да, все бывает. Я лишь одного понять не могу. Почему ты написала мне только после того, как он родился? Почему сразу не сказала, что ждешь ребенка?
– Потому что я его не ждала, – твердым тихим голосом сказала Саша, медленно сжимая ткань футболки на животе. Вместе с зудящей, покрывшейся испариной кожей. Впиваясь ногтями в собственную ненавистную плоть, промолчавшую о том, о чем молчать было нельзя, невозможно.
Виталик несколько секунд пристально ее разглядывал. Как будто пытаясь втянуть целиком в весеннюю зелень своих глаз. Туда, где все понятно, легко, где витает живительная спокойная свежесть. Где нет недосказанности, странных загадочных реплик. Нелепой, совершенно безнадобной туманности.
– В смысле?
– В прямом смысле.
– Как это – не ждала?
Во дворе кто-то запускал фейерверк. Петарды с хрустом разрывали черноту октябрьского вечернего неба, рассыпа́лись праздничными огоньками – чьей-то нескрываемой простодушной радостью.
– Я не знала, что жду ребенка. Не знала, что жду, – значит, не ждала.
Услышав это, Виталик долго и недоуменно моргал, словно внутри у него прерывисто помигивала неисправная лампочка. Казалось, еще чуть-чуть, и он перегорит, сломается от этого напряженного оторопелого мерцания.
– Ясно, – ответил он наконец.
– Что тебе ясно?! – внезапно крикнула Саша, чувствуя назревающее раздражение.
– Ясно, что ты не знала, что ждешь ребенка. Ну, не знала и не знала. Я вот тоже, например, не знал, что у бобров зубы растут всю жизнь. А оказывается, растут.
Саша прерывисто вздохнула, отвернулась от Виталика. Машинально принялась убирать со стола посуду – сиротливую, бесприютную, как будто очень уязвимую. С беззащитно отколотыми краями. Медленно вылила в раковину недопитый мамин чай, переложила раненый помидор на столешницу, к розетке с клюквенным вареньем, похожей на еще одну рану – уже немного запекшуюся.
– Что делать-то теперь будем? – невозмутимо продолжил Виталик после паузы.
– А что мы должны делать? У тебя своя жизнь, у меня своя. – Саша небрежно пожала плечами, глядя на розетку с вареньем и устало думая, что ее собственная внутренняя рана не затянется никогда. Что улетевший без нее четыре месяца назад самолет будет вновь и вновь прорезать сердечную пустоту. Что не увиденный фонтанный павлин не перестанет журчать внутри нее теплыми кровянистыми струями. Вечно свежей, солоноватой кровью. Не увиденный вокзальный павлин и есть ее глубокая, незаживающая, неотчуждаемая рана. – Хочешь, поезжай в Шанхай или еще куда-нибудь. Не хочешь – оставайся. К сыну можешь приходить в любой день, только предупреждай, пожалуйста, заранее. А можешь не приходить. Как решишь.
– В смысле – как решишь? Не, ну к сыну приходить я, конечно, хочу. То есть именно приходить не хочу, потому что пешком мне больше часа досюда идти. Машину я продал. А на такси приезжать каждый раз – так и разориться недолго. Может, вы ко мне переедете?
Фейерверк во дворе затих, и наружный мир налился сонным молчанием. Саша посмотрела в окно – на неподвижные верхушки деревьев, между которыми в стылом воздухе словно витала нелепая, нежеланная, не выбранная жизнь. И никакой другой жизни в обозримом пространстве не было. По небу в бесчувственной тишине тянулись облака – темные, тяжелые, провисающие от влаги. Загораживали нездешнюю, несбыточную реальность, ограничивали мир проспектом Кирова, пустырем, фонарями во дворе, неожиданным Виталиком, стоящим у кухонного стола.
– Зачем нам к тебе переезжать?
– Ну как зачем? Чтобы жить вместе, как семья. Втроем. Ты, я, ну и сын Лева.
Услышанное показалось Саше таким абсурдным, таким нелепым, что для ответа не нашлось ни одного четкого и логичного возражения. В голове возникла белая бессловесная растерянность – наполнила мысли и загустела, будто вареный яичный белок.
– Ты, кажется, был в отношениях с Любой. Или я ошибаюсь?
После этих слов Виталик, в свою очередь, застыл в беспомощной, совершенно растерянной задумчивости, где-то внутри себя скатываясь в водоворот из пестрых образов памяти – вертлявых, ускользающих во все стороны, силясь уловить среди них какую-то непонятную Любу. Затем Люба, видимо, нашлась, возникла перед его внутренним взглядом, и он тут же вынырнул из потока воспоминаний – дернул плечом, удивленно вскинул брови.
– А, с той говорливой менеджеркой, что ли? Да не, ну в каких с ней можно быть отношениях? Так, встретились пару раз, в том году еще. А потом она ушла на другую работу, и мы с ней расстались.
– А чего так? – машинально спросила Саша, все еще увязая в бессильной мысленной белизне. – Вполне привлекательная барышня, почему бросил ее?
– Да не такая уж она и привлекательная. И никого я не бросал. Я парень галантный и деликатный. Она сама сказала, что нам лучше не встречаться, потому что у нее есть муж, и все такое. Хотя, думаю, она просто поняла, что я слишком хорош для нее.
– Вот и для меня ты слишком хорош.
– Не, вот для тебя в самый раз. Я на самом-то деле и тогда хотел быть только с тобой. Но ты почему-то стала от меня отдаляться. Да и вообще всегда была далекая. – Виталик на секунду замолчал, и в весенне-зеленых глазах вдруг проскользнуло что-то поздненоябрьское, щемящее, непроглядное. – Ты вообще никогда мне о себе ничего толком не рассказывала, ничем со мной не делилась. Даже когда я выиграл для тебя на радио упаковку из пятидесяти леденцов-тюльпанчиков – помнишь? – ты и то со мной не поделилась. Все себе забрала. А я, между прочим, с детства люблю леденцы-тюльпанчики. Но ладно. Я вообще не про леденцы хотел сказать. А про то, что – ну, раз вот так получилось и у нас теперь общий сын, может, попробуем заново? Будем жить у меня и всем друг с другом делиться.
Саша почти безотчетно взяла из раковины губку, принялась механично протирать кафель над плитой – тяжелого, буровато-мясного цвета. Тщательно заштриховывать каждый квадратик пенной влагой, резко пахнущей химическими цитрусами. Лишь бы не смотреть на Виталика.
– Нет. Не надо никакого заново. Мы друг друга не любим, и в семью играть незачем. С сыном, как я уже сказала, можешь видеться без ограничений. Но давай останемся каждый на своей территории.
– Вот какая ты все-таки… своенравная. Ну чего сразу нет? Ты подумай хотя бы.
– А тут и думать нечего, – сказала Саше на следующее утро мама, слышавшая из своей комнаты весь разговор. – Ребенку отец нужен. Ты хочешь всю жизнь вот так прожить матерью-одиночкой? Не любят они друг друга, видите ли. Боже ж ты мой. А ты вообще кого-нибудь любишь, кроме себя и своих фантазий непонятных? Многие так живут, не любя, и ничего тут такого страшного нет. Зато полноценная семья. Парень он, видимо, хороший, ответственный, раз пришел. Ведь мог бы и не приходить, мог бы уехать на другой край света и жить там беззаботно. Но нет, он предпочел остаться, быть рядом с сыном, которого еще даже в глаза не видел. Так что не надо упрямиться и изображать из себя чего-то. Пора бы уже ставить на первое место ребенка, а не тараканов в своей голове. Ты мать, и тебе тридцать шесть лет, между прочим.
Саша пила остывший кофе с молоком и молча впитывала этот внезапно прорвавшийся поток перекипевших маминых слов. Рассеянно смотрела в окно, в утреннюю темноту – такую же, как кофе, холодную и некрепкую, будто разбавленную молоком.
Соня тоже считала, что Саше надо обязательно переехать к Виталику. Попробовать построить с ним что-то серьезное – ради Левы. А заодно и ради себя самой. На следующий день она пригласила Сашу на чай – с неожиданными, сильно преждевременными рождественскими пряниками – и принялась убеждать ее проявить благоразумие.
– Ты, конечно, извини, что я ему позвонила. Вмешалась немного в твою личную жизнь, ну да, признаю. Но я по-другому не могла, вы бы так до бесконечности сидели каждый в своем углу и тупили бы. Ну правда, Есипова, он ведь парень-то неплохой. Может, конечно, тебе неприятно вот так сразу, по первому зову, к нему бежать. Я понимаю, обидно, он тогда тебя променял на какую-то индюшку с работы. Но ладно, забудь уже об этом. Он же сейчас пришел, одумался. Захотел признать Леву, остепениться, несмотря на свою инфантильность. И любвеобильность.
От этих слов Саша почувствовала невыносимую духоту – осязаемую, живую. Словно перегретый застоялый воздух внезапно положил ей на плечи тяжелые руки и стал придавливать ее тело к полу, к Сониному пушистому ковру.
– Мне не обидно. Не в этом дело. Мне сейчас вообще не до отношений, ни