с Виталиком, ни с кем-то другим. Не до создания семьи.
– В смысле – не до создания? У тебя уже есть семья, и тебе от нее никуда не деться. Пойми это, Есипова. У тебя есть сын Лева, он твоя семья. Может, ты и не планировала его зачинать, но тем не менее он есть, он существует. Так пусть с ним рядом будет отец. И тебе самой, кстати, будет проще рядом с Виталиком.
– Вряд ли, Сонь. После рождения Левы моя жизнь пошла наперекосяк, и от присутствия в ней Виталика проще она не станет. Только еще больше усложнится.
– Да ладно тебе, ну, все постепенно образуется. Со временем придешь в себя. Я понимаю, ты хотела скрыть от работодателя свою беременность, успеть уехать до рождения ребенка. Чтобы все обнаружилось уже там и этой твоей туристической шарашке некуда было деваться. Но подумай, как бы ты одна выкручивалась, работая в чужой стране с маленьким ребенком на руках? Да и вообще, как получилось, так и получилось. Оно, наверное, и к лучшему, что ты осталась здесь. А то, что не сложилось с работой, – ну ничего, переживешь, не самое страшное. Время все расставляет на свои места.
Саша медленно покачала головой.
– Сонь, ты не понимаешь. Время ничего не расставляет по местам и ничего не лечит. Оно проходит сквозь меня, как сквозь дуршлаг. Оно течет, а я не чувствую от его течения никакого успокоительного, целебного, что ли, действия… Я живу изо дня в день, пытаясь не захлебнуться в каком-то безвременье. В тоске по утерянной мечте. Потому что так сложилось: моя единственная мечта безвозвратно утеряна.
Соня закатила глаза.
– Мечта, тоже мне! Есипова, ну что это за мечта? Стоять с табличкой на вокзале? Встречать бестолковых, вечно чем-то недовольных хамоватых туристов? Слушать их жалобы на то, что Зина проспала и опоздала на поезд, а Сеня с Игорьком перебухали, потеряли паспорта и вышли не на той станции?
– Я хотела ждать и встречать. Как бы открывать ворота чудесного города перед прибывшими людьми. И затем ждать новых. А если до следующего поезда остается много времени, сидеть на вокзальной площади, рядом с фонтаном в виде райского павлина.
– Сидеть на вокзальной площади рядом с павлином… Какой-то навязчивый бред. Ты уж прости, конечно. Но это правда очень нелепая мечта.
Духота все сильнее давила на Сашу, впивалась в нее настырными липкими пальцами. От тяжести воздуха в голове проросла неспешная ноющая боль, потихоньку начала расцветать багровыми крошечными пучками где-то в затылке.
– Какая есть.
– Да что ты так помешалась на своей Анимии? Я бы еще могла понять, если бы тебе там светила какая-то немыслимая, блистательная карьера, а рождение Левы перечеркнуло бы все твои амбициозные планы. Но пойми, тебя бы там не ждали ни золотые горы, ни какие-то головокружительные перспективы. Ты была бы в этой своей Анимии девочкой на побегушках. И на тебя валили бы все проблемы – связанные и не связанные с твоими рабочими обязанностями. Ты всегда оказывалась бы крайней. Да и в любом случае, Есипова, ну что может быть важнее ребенка? Вот он спит, такой хорошенький. – Соня кивнула в сторону углового дивана, на котором лежал Лева, обложенный большими бирюзово-желтыми подушками в виде бантов. – Как можно ему не радоваться? Как можно жалеть о каком-то павлине на площади?
Саша с трудом подтянула безвольно повисший взгляд к дивану, к беззащитно спящему сыну. Попыталась почувствовать радость, но все выдавленные из сердца капли нежности тут же растворились в мучительной духоте и багровой головной боли. Зато Сонино как можно не замолкало внутри, отзывалось тяжким протяжным гулом. Саша подумала, что ей действительно не можно не радоваться Леве, не можно жалеть о фонтанном павлине. И если она не радуется и жалеет, значит, внутри у нее, видимо, что-то не так. Видимо, какие-то болезнетворные густые сорняки проросли в ее сердце и заглушают рост нормальных человеческих чувств. И, наверное, надо постараться выдернуть эти сорняки с корнями – как можно скорее.
– Есипова, ну правда, – продолжила Соня чуть смягчившимся, как будто слегка подтаявшим голосом. – Подумай о сыне, забудь уже о своей анимийской мечте. И переезжай к Виталику. Я поняла, что он не герой твоего романа, но все-таки такой вариант явно лучше, чем одинокое материнство.
В ответ Саша неопределенно мотнула головой, плотно сжала губы.
– Переезжай, – совсем тихо, вкрадчивым шепотом повторила Соня.
10. Надежно и хитроумно
И Саша переехала. Собрала вещи – немногочисленные свои и неисчислимые, бесконечно разрастающиеся Левины – и отправилась жить в квартиру Виталика. Ту самую, где она когда-то проводила безмятежные вечера, плывя сквозь ласковое, не отяжеленное время. Где сидела на прокуренном диване и небрежно, лениво улыбалась, отказываясь пить вино из пятилитрового хрустального бокала. Где беспечно обнимала невыбранного отца своего нежданного сына.
Сашу внезапно накрыло усталостью и желанием следовать течению чужих настойчивых слов. Позволить выбрать направление своей жизни другим – маме, Соне, Виталику. Чтобы кто угодно решал, что ей делать дальше, но только не она сама. Чтобы можно было превратиться в мертвый осенний лист, который уносит река – стремительная, бодрая, уверенная в своем безостановочном движении. Или даже медлительная тушинская Кровянка, ползущая к сонным окраинам, к непрерывно разбухающим новостройкам. И дальше – к монотонно гудящему консервному заводу, от которого тревожно потрескивает воздух, словно хрупкий лед под ногами.
Соскользнув в эту образовавшуюся внутреннюю рыхлость, Саша как будто успокоилась. Как будто смирилась со сковывающей ее реальностью и отпустила упрямую, отчаянную, болезненно нарывающую надежду все поправить. И хотя где-то под сердцем ныл вполне отчетливый стыд за непривычное, несвойственное слабодушие, за растекшиеся в безвольности чувства – продолжать отстаивать свою настоящую, желанную жизнь не оставалось сил. Как, впрочем, и возможностей. Настоящая жизнь стала настолько недосягаемой, настолько нереальной, что перестала манить, притягивать душу своим далеким мерцанием. И Саша сказала себе, что примет новую, предложенную другими действительность и постепенно свыкнется с ней, как свыкаются с тесной обувью.
Эта новая повседневная действительность оказалась довольно гладкой и размеренной. Не сильно давящей. Оказавшись среди ее берегов, Сашина душа не выцвела, не замерзла, а просто как будто окончательно обмелела. Словно показалось ее бескрайнее твердое дно.
К Виталику Саша не испытывала ничего, кроме ровного, чуть теплого спокойствия. Прежнее ярко горящее влечение не оставило после себя и слабого отблеска, даже в самом дальнем углу сердца. Саше казалось, что от случайного Левиного отца ее отделяет прозрачная и бесконечно толстая стена, дающая ей возможность беспрепятственно и мирно с ним общаться – и в то же время оберегающая от любых разрушительных эмоций. Постоянное присутствие Виталика было нераздражающим, нейтральным для чувств. Его нарочитое, порой натужное ребячество не забавляло, но и не выводило из себя. Многословные, не всегда остроумные рассуждения отлично помещались в Сашино безучастное и просторное молчание. В долгие пробелы между Сашиными репликами. А нечуткие к ее прохладной отстраненности объятия не вызывали ни желания, ни отвращения. Принимая настойчивый жар его прикосновений, Саша не думала, что поступает наперекор своему телу; не удивлялась, что Виталик как будто не видит ее нежелания. Она просто замирала внутри своей пустоты, на своей внутренней бескрайней мели, рассеянно глядя, как чернеет за окном ночь, как фары машин тонкими желтыми лучами вползают на потолок, расширяются, скользят по стенам. Либо как хрупкий солнечный побег пытается прорасти сквозь плотную ткань занавески.
Виталик, с переездом в его квартиру нечаянной, внезапно нарисовавшейся семьи, начал – так же внезапно – проявлять предельную аккуратность в повседневных жестах. Прежняя слегка хаотичная непринужденность его жилища упорядочилась, выстроилась в четкий и опрятный быт. Виталик перестал курить в гостиной, перестал раскидывать одежду, оставлять ее томиться на полу от неприкаянности и беспризорности. Расставлять по всей квартире наполовину опустевшие, затянувшиеся дремотной пленкой стаканы и чашки. Хлеб он теперь нарезал исключительно на доске, старательно оберегая столешницу от новых царапин. Вымытую посуду протирал с педантичной тщательностью – ежедневно сменяемым кухонным полотенцем, уделяя особое трепетное внимание детским бутылочкам для прикорма. (Ведь для мелкотни все должно быть и-де-аль-но чисто, это я на «Мудрой букашке» прочитал.) Вдохновленный собственным усердием и советами полезных сайтов по стерилизации всего детского, он даже как-то раз сварил в кипятке совсем новые пластмассовые погремушки.
Правда, самим Левой Виталик практически не занимался, даже не притрагивался к нему. Лишь однажды, вызвавшись переодеть сына к прогулке, взял его на руки. И тут же испуганно положил обратно в кроватку.
– Не, ты знаешь, я, пожалуй, не стану рисковать, – сказал он Саше. – А то вдруг уроню его? Зачем мне брать на себя такую ответственность?
Впрочем, Саша и не ждала от него помощи в заботе о сыне, в повседневном уходе за маленькой, хрупкой, непрошеной жизнью. Как не ждала помощи и в преодолении внутренней мели, в возращении ласкового внутреннего моря. Главное, что Виталик не мешал, не просился на ее территорию, за разделяющую их прозрачную стену. Что ему хватало места и времени. Что, освободив ее из своих объятий, он крепко спал, занимая ровно половину кровати. А утром вставал бесшумно, осторожно, оставляя после себя теплую вмятину, пахнущую сонной телесной пряностью или эвкалиптовым гелем для душа.
Как-то ноябрьским утром, отвезя Леву к маме, Саша решила съездить на вокзал. Постоять у выхода на платформы, посмотреть на вновь прибывших туристов Тушинска, встретиться с прежней собой. Возможно, почувствовать живительное, целебное тепло далекого детства – уплывшего вместе с папой из видимой реальности, но, несомненно, витающего где-то между турникетами, облезлыми вагонами и свежими, не помнящими девяностых годов киосками. Саша долго ехала по пробкам – в сыром, не согретом автобусе, пропитанном запахом бензина. Сидела, съежившись, возле самых дверей, которые то и дело с шипением открывались, впускали в салон улицу, обдающую потоками ледяного воздуха. В голове проносились солнечные образы летнего вокзала – словно наперекор происходящему ноябрю. Горячая слепящая яркость, разлитая над платформами, и гулкая, чуть сумрачная, успокаивающая тело прохлада зала. Папина темно-синяя футболка, выданная еще в