Звучащая сказка была о некоем Слепом Художнике, который, несмотря на свою слепоту, писал невероятно реалистичные картины. Он жил в старом доме с мастерской, в окружении сада, наполненного никогда не увядающими иссиня-черными цветами. У Слепого Художника была сверхспособность: с помощью своих картин он мог перемещать людей в пространстве. Сначала он тонкими ледяными пальцами ощупывал человека, затем волшебным ластиком стирал его из воздуха, а после – рисовал на волшебном холсте. В любом антураже. Например, на фоне высоких скалистых гор или среди бескрайних степей. На белоснежной яхте, в самом сердце сверкающего залива, щедро размахнувшегося на все четыре стороны, на вечные века. Или, допустим, в центре тюремной камеры: в крошечной комнатушке, среди облезлых бутылочно-зеленых стен, под давящим потолком, непрерывно гноящимся желтоватыми подтеками. Написанная картина медленно растворялась в тягучем воздухе мастерской, превращаясь в жизнь, и человек продолжал существовать в далеком реальном месте – там, куда Художник его поместил. Там, где он вновь обретал свое стертое из мира тело, заново наполнялся кроветворным теплом.
К Слепому Художнику выстраивались очереди желающих переместиться в пространстве. Одни хотели оказаться в тенистом цветущем саду на краю земли, другие – в королевском дворце, третьи – где угодно, лишь бы подальше от привычной постылой жизни. Некоторые желали переместить не себя, а кого-то другого. Например, один юноша умолял Художника пойти в хоспис к его умирающему отцу, который мечтал очутиться перед смертью в далекой солнечной деревне своего детства – хотя бы на день. Были и те, кто просил стереть из окрестного воздуха своих недругов – несправедливого, грубого начальника, завистливого соседа-клеветника, беспринципного соперника, нелюбимого мужа-тирана – и нарисовать их в сыром глубоком подземелье, на дне тинистого озера, среди вечных снегов. Либо просто не рисовать нигде. Подносили Художнику мыслимые и немыслимые дары, валялись в ногах, заклинали отправиться ночью с волшебным ластиком к безмятежно спящим, ничего не подозревающим кровопийцам и негодяям. Убрать из пространства их вредоносные, пропитанные ядом тела.
Слепой Художник был своенравен и непредсказуем. Нередко равнодушно-жесток. Одни просьбы он выполнял (в том числе порой и абсурдные, кровожадные, дерзкие), а другие игнорировал, не обращая внимания ни на искренние слезы просящего, ни на рациональные доводы, ни на роскошь даров. Никто был не в силах постичь его туманную нечеловеческую логику. В своих решениях он не опирался ни на справедливость, ни на сочувствие, ни на законы общества. Никогда ничего не объяснял, не удостаивал отвергнутых просящих даже краткого ответа. Указывал на дверь безжалостным костлявым пальцем, неподвижно глядя куда-то в глубь своей обособленной темноты, где царили неведомые, непостижимые правила. Отправляясь с просьбой к Художнику, можно было рассчитывать исключительно на везение – беспричинное и слепое.
Впрочем, даже те, чьи просьбы он соглашался исполнить, не могли быть полностью уверены в желаемом результате. К примеру, один уличный скрипач попросил перенести его в престижный концертный зал, чтобы сразу сотни ценителей музыки восхитились его талантом. Чтобы его виртуозная игра стала для всех настоящим открытием. Чтобы его слушали не случайные, проходящие мимо зеваки, а тонкие знатоки. Слепой Художник стер его волшебным ластиком и – согласно пожеланию – изобразил на огромной, ярко освещенной сцене известного зала. Но без руки. И скрипач так и предстал перед замершей публикой – увечным, бессильным, совершенно потерянным. Лишенным возможности проявить свой блестящий талант, отныне наглухо запертый в поврежденном теле. Единственной рукой он отчаянно сжимал сверкающий лаком дорогой инструмент. Беспомощно дергал свежей культей и, ощущая, как вдоль позвоночника рассыпается острой крошкой ледяной ужас, смотрел вниз, на застывший смычок, недоступно лежащий возле правого ботинка.
Были еще четверо детей, которые просили Слепого Художника поместить их в далекий заморский город, куда год назад отправился на заработки их отец – и пропал без вести, не написав ни строчки. Художник стер из воздуха всех четверых, но вернул обратно в мир лишь троих: по его непостижимой воле младшая девочка на волшебном холсте не появилась и, значит, не воплотилась заново вместе со всеми, на перекрестке пыльных горячих улиц заморского города. В итоге оставшимся детям пришлось искать, помимо отца, еще и пропавшую сестру. Хотя было очевидно, что их поиски вряд ли увенчаются успехом. Стертая девочка находилась не в нашей реальности, а где-то между мирами, в бескрайнем туманном пространстве, пронизанном острыми жалами потусторонних сквозняков. И докричаться до нее было невозможно: скорее всего, ее слух тонул в вязком болотном беззвучии.
Странная книга, думала Саша, рассеянно глядя на Леву. Тот упрямо пытался заново прилепить на лодыжку пластырь с мультяшными утятами, намокший от пролитого грушевого сока. Какая-то бесконечная череда не связанных между собой мини-историй о бедолагах, ищущих помощи у волшебника-самодура. И к чему все это? Непонятно. И тем более непонятно, зачем дарить и читать такую сказку полуторагодовалому ребенку. У этой Вики явно не все дома.
Уже после ухода гостей Саша переместилась на диван. Взяла книгу в руки, задумчиво провела пальцем по глянцевой черной обложке. Небрежно скользнула глазами по незнакомому, тут же утекшему из памяти имени автора. Затем немного полистала, задерживая взгляд на иллюстрациях. Сад с черными цветами, мастерская с высоким мольбертом и колченогим табуретом, заляпанным красками; Слепой Художник с пугающе темными бельмами, о чем-то молящая девушка с золотистыми волосами, остолбенелый скрипач без руки… Саша невольно подумала: а если бы ей довелось оказаться перед Художником, о чем бы она его попросила?
И внезапно, с ощущением замершего на полустуке, рухнувшего в ледяную пропасть сердца, Саша поняла, что ни о чем. Она бы просто молча повернулась и ушла. Не воспользовалась бы шансом телепортироваться в пространстве и начать новое, обновленное существование.
Ей просто некуда было уноситься от таксложившейся жизни. Для нее не осталось места за пределами маленького, уже привычного мира, наполненного пряным запахом Виталикова дезодоранта, Левиными костюмчиками и банками с овощными пюре, зябкими прогулками по тушинским скверам, тонким протяжным скрипом облезлых качелей. За гранью этого мира Сашу никто не ждал, ничто не манило ее, не звало в новую, по-иному устроенную жизнь. Все, что когда-то было важным и желанным, окончательно отболело, затянулось корочкой, а затем и вовсе исчезло, разгладилось. Далекая, по-иному устроенная жизнь никак не относилась к Саше, она текла в параллельной реальности сквозь каких-то других людей – чужих, незнакомых.
От этого осознания на душе вдруг стало как-то гулко и сыро. Словно во влажном бетонном тоннеле, леденеющем от порывов ветра. Саша захлопнула книгу, пересела на подоконник. Долго вглядывалась в заоконное мерцание оживших фонарей, текущих вялым косым потоком. Да, ее жизнь действительно была возможна только здесь, в этой квартире, над глубоким, провалившимся в зимний вечер двором, напротив обморочно-серых, дремотных многоэтажек, непрерывно вспыхивающих окнами. Будто силящихся не уснуть окончательно, не рухнуть во сне на землю, придавив своей бетонной плотью ряды машин и беззащитную новогоднюю елку – до сих пор не убранную, несмотря на подступивший вплотную февраль.
В кармане толстовки ожил, требовательно завибрировал телефон. Словно бросился наперерез Сашиной стылой задумчивости.
Все-таки зря вы с Левкой не поехали с нами, писал Виталик. Сейчас бы пили с тобой глинтвейн у новогодней елочки. Тут до сих пор стоит наряженная.
А Левка мог бы поучаствовать в детских новогодних конкурсах и выиграть для меня брелок-фонарик.
Я бы сам поучаствовал, но мне аниматорша не разрешила(
Саша включила беззвучный режим и убрала телефон обратно в карман.
Мысль о непросьбе Слепому Художнику долго не отпускала. Кружила назойливой мошкарой вокруг застарелой, сладковато-подгнивающей тоски. Невидимым крошечным насекомым ползала где-то под кожей, быстро перебирая лапками; зудела непроизнесенными звуками запрещенного, гонимого из сознания названия города. Все время хотелось ее стряхнуть, дернуть плечом, коленом, повести лопатками. Но избавиться от этой подспудной раздражающей хандры было невозможно.
С приходом весны хандра усилилась, и бессонница стала тяжелой и мучительно белой. Больше не струилась невесомой ночной тишиной, а грузно переползала с люстры на штору, со шторы на ковер. Саша ворочалась в крахмальной белизне постели, смотрела в мутную белизну потолка. И даже сквозь влажный туманный полумрак под опущенными веками проступала прозрачная белизна все раньше и раньше приходящего утра. Отчаянно не хватало глубокой, распахнутой темноты, в которой можно было укрыться.
Радостная блаженная легкость неожиданно пришла в июне, на день рождения Левы – когда ему исполнилось два года. Была солнечная суббота. Саша испекла шоколадно-банановый торт, и из кухни все утро плыл упоительный теплый запах, густыми сладкими лентами непрерывно заплывал в комнаты. Леве подарили магнитный конструктор, мяч и пожарную машинку с выдвигающейся лестницей (Виталик хотел купить еще и набор детских пистолетов с мягкими пулями, чтобы устраивать поединки, но Саша «занудно» заявила, что не хочет приучать сына даже к игрушечной агрессии). Подарки Лева принял сдержанно, без восторга, как будто с прохладным высокомерием, и через пять минут отложил в сторону, в очередной раз взяв в руки сочащийся яркими красками, бодро пиликающий планшет, который ему накануне прислала Кристина.
После полудня все втроем сходили в недавно открывшийся мини-океанариум, поели пиццы и приторного ягодного сорбета в тушинской «Мороженице». А потом долго гуляли по Центральному парку – до тех пор пока солнце горячей тяжелой каплей не начало скатываться к горизонту, вытягивая тени. Парковый июнь казался пряным, густым, но при этом ненавязчивым, словно нежно-спелым. Медленно таял во рту, оставляя бархатистое послевкусие. Деревья переливались всевозможными оттенками зеленого и сливались наверху в головокружительной сверкающей синеве. Плавали в небе расслабленными, бестревожными верхушками, будто лаская бл