коллеги, тянуло чем-то механическим, но это было, по крайней мере, прочное моторное тепло, машинная энергия идеально дозированной вежливости.
Он задал несколько дежурных вопросов и, услышав в ответ неуверенно-ломкие, чуть крошащиеся фразы, сразу же перешел на английский – отчего Саша ощутила в сердце крошечный укол досады. Она, конечно, сразу осознала, что ее подзабытый эдемский разваливается в каждом предложении. Что основная часть ее языковых знаний осталась на тушинском филфаке и еще немного – в голубой тетради, отведенной для частных уроков по скайпу; в Центральном парке, где она, сидя на влажной осенней скамейке, порой повторяла про себя выученные правила. И ее эдемские слова теперь с трудом отлеплялись от горла – так же, как мокрые ржавые листья от парковой земли.
Администратор не замечал ее досады, продолжал невозмутимо говорить на своем выверенном, непогрешимом английском. У него был очень сладкий и мягкий голос, словно подтаявший шоколад. Безупречно вежливый тон.
Получив тяжелый, с массивным брелоком ключ, Саша поднялась на третий этаж по деревянной винтовой лестнице. Прошла несколько метров по узкому коридору, выстланному затертым темно-бордовым ковролином, и наконец оказалась в номере. В своем первом анимийском пристанище.
Комната была небольшая, с металлической черной кроватью, старым зеркальным шкафом, двумя плетеными креслами. С огромной абстрактной картиной в сине-фиолетовых тонах. С тяжелой бронзовой лампой (давно не чищенной, потемневшей) на несуразно высокой прикроватной тумбочке. И современной люстрой с тремя прозрачными плафонами-шарами. Все эти разносортные предметы обстановки отказывались срастаться в единое целое, скрепляться общим интерьерным духом. Все они выглядели неприкаянными, совершенно потерянными. Будто оказавшимися вместе по какой-то нелепой случайности.
Единственное окно неплотно прикрывали железные ставни. Солнце пробивалось в комнату тонкими, но яркими полосами, не давало мягким теням сплестись в однотонный тугой полумрак. Неуверенным, робким шагом Саша дошла до середины комнаты. Остановилась, сбросила сумку и замерла – словно пытаясь вжиться в непривычный, очень теплый, какой-то оранжерейно-влажный воздух. Пустить корни в темно-бордовый ковролин, прорасти в этом анимийском номере – пересаженным чужеземным деревцем. Около минуты она растерянно смотрела на свое отражение в зеркале шкафа, вглядывалась в утомленное лицо, исполосованное лезвиями света. Затем встрепенулась, открыла ставни, впустив в комнату гладкий солнечный поток. За ставнями к Саше выплыл маленький двор с темно-зеленым зонтиком молодой пинии в центре. На холме, за крышей напротив, виднелись щедрые раскидистые шатры-кроны более старых, более мощных сосен. Через весь двор тянулась бельевая веревка, на теплом ветру слегка надувались крахмальные пододеяльники. Загорелая полная женщина вынимала из таза и расправляла влажные простыни – уголок к уголку. А наверху, над женщиной, над раскаленными крышами и могучими развесистыми пиниями, сверкало безбрежное анимийское небо, никак не помещавшееся в окно.
Саша прикрыла глаза. Устало подумала, что надо принять прохладный душ и наконец отдохнуть, набраться сил для этого неохватно большого лучезарного города.
Ванная в номере была тесноватая и сумрачная. Над раковиной висело неуместное массивное зеркало в золоченой раме; старая керамическая плитка местами стерлась, местами и вовсе треснула – отчего замысловатый серебристо-голубой узор то и дело прерывался. Душевая штора пожелтела от времени и покрылась внизу розоватой нежной плесенью. Впрочем, ни тонкий налет небрежного запустения, ни отчужденно-угрюмый вид номера Сашу не смутили. Она аккуратно развесила одежду в шкафу, скрупулезно разложила все туалетные принадлежности в растрескавшейся грязно-белой тумбочке под раковиной. Ей захотелось устроиться в своем первом анимийском пристанище обстоятельно. Несмотря на то, что это пристанище было обезличенным, мимолетным и не слишком пригодным для создания уютной, обжитой теплоты.
Приняв душ, Саша почти мгновенно уснула. Однако спала она беспокойно, непрерывно ворочалась с боку на бок. Уставшие ноги не замирали в истомной расслабленности, нервно скользили по простыне. Саша перекатывалась с одной половины кровати на другую, без конца переворачивала подушки, пытаясь сквозь сон отыскать гладкий, несмятый кусочек пространства. Ощущала то жаркий зуд между лопатками, то вдруг липкий сырой холодок во всем теле.
Саше снилось, что она падает с железнодорожного моста и тонет в реке Кровянке. Еще цепляясь остатками сознания за свою анимийскую комнату, она уже как будто начала лететь вниз, навстречу вялому равнодушному течению. Затем тонкая прозрачная корочка, покрывавшая реальность, хрустнула, надломилась, и Сашино сознание выплеснулось, хлынуло из гостиничного номера. Смешалось с далекой тушинской водой, в которую все стремительно стало погружаться.
Когда спустя несколько часов Саша открыла глаза, то не сразу поняла, что проснулась. В первые секунды все вокруг по-прежнему виделось утопленным, безнадежно застрявшим на дне Кровянки. Зеркальный шкаф, плетеные кресла, сине-фиолетовая картина – все словно расплывалось на глубине неласковой тяжелой реки. Внутри тушинской артерии. И даже свет анимийского солнца, казалось, пробивался сквозь мутноватую водную толщу.
Преодолев сонное оцепенение, Саша встала, надела купальник и платье. Ей захотелось пойти окунуться в море, узнать и навсегда запомнить своей кожей здешнюю воду – сверкающую, лазурную, мягко нагретую золотистыми солнечными лучами. Вытеснить воспоминание-призрак о воде неприветливой, непрозрачной. О красновато-буром тушинском течении, в которое она, конечно же, ни разу не погружалась в реальности. Пришло время впитать в себя новые ощущения, свежие образы. Создать новые воспоминания, никак не связанные с прошлой жизнью. И вынырнув из плотного дремотного воздуха своего номера, Саша спустилась в холл.
Давешних администраторов больше не было. На ресепшене теперь дежурила миниатюрная девушка в едко-розовой блузке. С теплыми, кофейного цвета глазами. Саша попросила у нее карту города, и та, неспешно разложив на стойке план, в подробностях рассказала, как добраться до моря и главных достопримечательностей. Какими автобусами ехать, на каких остановках выходить. Говорила долго, мягко, чуть тягуче, не переходя на английский; медленно водила по карте пухлым коротким пальцем с розовой горошиной лака.
Саша решила идти до моря пешком.
Несмотря на близость вечера, было по-прежнему очень жарко. Даже жарче, чем утром. Тяжелый горячий воздух яростно набросился со всех сторон, едва Саша очутилась на улице. Жара оглушительно звенела; солнце припекало голову до темных пятен, плавающих перед глазами. С неба будто непрерывно струилась зыбкая кипящая влага. Ветра больше не было, даже легкого и теплого – воздух пресытился движением, уплотнился, замер.
В кармане платья неожиданно оказались пропавшие две недели назад ключи от квартиры Виталика. Саша искала их по всему дому; не найдя, предположила, что выронила их на кассе в галантерейном магазине, когда доставала из сумки кошелек. В магазине на Сашин вопрос с задумчивым сожалением развели руками. В итоге решено было признать ключи окончательно и безвозвратно утерянными. Виталик заказал в мастерской дубликат. И вот теперь, когда в этих ключах больше не было ни малейшей надобности, они звенели совсем рядом с телом. Заливались при каждом шаге тихим рассыпчатым смехом – как будто ехидным. И почему-то жутковатым. Обжигали кожу ледяным прикосновением сквозь хлопковую ткань. Казалось, еще чуть-чуть, и они разъедят бедро до кости, до кипяще-алой боли. Резким движением Саша вынула их из кармана и швырнула в ближайшую урну.
На душе было неспокойно. Смутная тревога сдавливала изнутри, комкала и крошила Сашу. Вытесняла ее из отдохнувшего свежего тела в нежно-васильковом платье. Хотелось ни о чем не думать, расслабиться. Смотреть с беззаботным внутренним молчанием на сиюминутную Анимию – кружащую перед глазами. На дома с шероховатыми белыми стенами, на пышные сады, утопающие в теплых и сытных красках; на черные дверные проемы открытых церквей. Но остановить звучание тревоги не получалось. Сквозь слитный монотонный шум мыслей то и дело прорывался голос Кристины – звонкий, радостно-золотистый. Расходился по Сашиному сердцу, словно круги по воде. Как она там? Сильно ли переживает из-за исчезновения матери? Или пока еще ни о чем не знает? Возможно, Виталик ей пока не сказал.
Конечно, она будет переживать. Будет плакать и терзаться вопросами. Это неизбежно. Но объяснять что-либо смысла нет: в любом случае Саша уже навсегда потеряна для своей дочери. Между ними уже пролегла огромная бездонная пропасть, через которую обратного пути нет. Кромешная пропасть Сашиного внезапного, безответственного, нелогичного – какого еще? – отъезда. И стоящим по разные стороны этой пропасти матери и дочери уже никогда не докричаться друг до друга.
Со временем потрясение пройдет, боль уляжется на самое глубокое, практически неощутимое дно памяти, и Кристина отпустит мать из сердца – еще немного саднящего, но уже почти успокоенного. Вернется к своей привычной выбранной жизни. Саша тоже имеет право выбрать свою жизнь. Выбрать свою мечту, свое одинокое негромкое счастье. Ее дочь выросла, и Саша не должна до старости быть с ней рядом. Проживать Кристинины радости и беды, существовать исключительно ради нее. Так уж вышло, что их расставание стало радикальным, мучительно резким, бесповоротным. Теперь они должны до конца своих дней идти порознь, каждая своей дорогой, бесконечно удаляясь друг от друга. Не оборачиваться, не пытаться разглядеть друг друга в расплывающейся дали. Но по-иному оказалось невозможно, такова судьба Сашиного материнства. Видимо, ее теплые отношения с дочерью изначально были обречены на болезненный разлом, повреждены давно предопределенным, пульсирующим в глубине их общего времени моментом неизбежной разлуки.