тот самый. Слегка запылившийся, с подклеенным уголком суперобложки (мама нечаянно надорвала два года назад, когда вытирала пыль в шкафу и переставляла книги). Высокая смуглая туристка в соломенной шляпе равнодушно повертела альбом в руках и небрежно бросила обратно – даже не раскрыв, не полистав.
Выйдя из лавки, совсем опустошенная, потерянная Саша отправилась бродить по тихому жилому району. По кварталам с одноэтажными сливочно-белыми домиками. Из садов тянулся теплый запах абрикосов – уже спелых, но по-прежнему жадно впитывающих солнце. Глубокий аромат мякоти и бархатистой кожуры. Саше подумалось, что Анимия отличается какой-то особенной внятностью, отчетливостью запахов. Резкой живой определенностью цветов и оттенков. И вместе с тем – неясностью и переменчивостью витающей в воздухе энергии.
Ближе к полудню, когда жара все-таки разлилась над городом и солнце начало нещадно припекать макушку, Саша наконец вышла в оживленный привокзальный район, к пестрым многоквартирным зданиям, к широким тротуарам; очутилась на Центральной улице, засаженной платанами. По асфальту здесь стелились кружевные бледно-серые тени – словно разбавленные прохладной водой. Нежаркий ласковый свет проникал сквозь узоры листьев, непрерывно шевелился, рисуя на земле причудливые фигуры. Саша немного передохнула в этой узорчатой свежести; остановившись, прикоснулась к мощному высокому стволу – зеленоватому, с обширными бледными пятнами отшелушенной кожи. От дерева исходило мягкое, сонное, как будто животное тепло. Но внутри по-прежнему чувствовалась сырая опустелость: платановая теплота не доходила до сердца.
На площади перед вокзалом Саша постояла совсем чуть-чуть. Всего лишь около минуты растерянно смотрела на высокие пенные струи павлиньего хвоста, на белоснежный мрамор павлиньего тела. Вглядываясь в сверкающие брызги, напряженно щурилась – словно сквозь легкий внутренний туман. Медленно, как будто осторожно провела рукой по краю фонтанной чаши, чувствуя в себе всю ту же растерянную промозглую пустоту. Затем прошла по широким пыльным ступеням – наверх, к автоматическим дверям – и скрылась в моментально распахнувшемся нутре охристо-терракотового здания.
Вероники Елецкой на этот раз не оказалось. Мимо сновали незнакомые, никак не связанные с Сашей люди. Ни о чем не напоминающие. Плотная кипучая вокзальная жизнь гремела, переливалась на все лады, словно джазовый оркестр, сохраняя при этом какую-то неуловимую линию ритма. Вокруг все галдело, стрекотало, излучало будоражащее волнение. Все было шумным и празднично сияющим. Торжественно сияли циферблаты, стеклянная куполообразная крыша наливалась яркой, но не давящей, прохладной голубизной; табло прибытий и отправлений перекатывались сине-бирюзовыми волнами. И внутренняя Сашина пустота немного отступила. Мир как будто начал восстанавливаться, собираться, точно пазл, наполняясь вокзальными образами и звуками.
Пройдя здание насквозь, Саша вышла к платформам. Снова нырнула под жаркую слепящую тяжесть. В это же время ко второму пути подполз уже знакомый бело-голубой поезд из Антебурга. Замер, устало выдохнул и с небольшим промедлением, словно нехотя, раскрыл двери, выпуская наружу нетерпеливых пассажиров. И Саша, сама того не замечая, будто вернулась в далекую пору своего детства. Погрузилась всеми чувствами в ранние школьные годы, в застывшее глубоко внутри сладостно-трепетное волнение тушинского вокзала.
Вот эта девушка из первого вагона, думала Саша, учится на дизайнера в Антебургском университете. Она приехала на каникулы к вырастившей ее бабушке. К своей милой бабуле – маленькой, пухлой, рыжеволосой, вечно суетливой, словно белка. К единственному в этом мире родному человеку. На девушке невесомое темно-алое платье, скользящее по коже при каждом движении, прохладно стекающее, будто гранатовый сок. У нее тонкие запястья и щиколотки, легкий загар, уверенный ровный шаг. На лице – неторопливая расслабленная мечтательность. Но в душе ей, конечно, уже не терпится рассказать бабуле во всех подробностях о сданных экзаменах, о студенческой антебургской жизни, а главное, о своем новом избраннике. (На этот раз ее выбор пал на веселого обаятельно-простодушного ровесника, не как тогда, нет: бабуля была права, не стоит связываться со взрослыми женатыми мужчинами.) Она с детства делилась с бабушкой всеми переживаниями, горькими сомнениями и – разумеется – драгоценно-хрупкими сокровенными радостями.
Она еще не знает, что этим утром тоненькая трещина на оболочке бабушкиного сознания разошлась, впустив внутрь мутные густые сумерки. Что через час ее единственный родной человек будет растерянно смотреть на нее, не понимая, почему в гостиной стоит юная незнакомка в темно-алом платье. И на каждую ее фразу бабушка будет беспомощно и скорбно качать пушистой головой с остатками рыжих волос. Маленький хлипкий одуванчик на беспощадном ветру человеческого времени.
А вот из четвертого вагона выходит осанистая высокая женщина с девочкой лет восьми. Вышагивает по платформе, с грохотом волоча за собой огромный обшарпанный чемодан. Отвислые, слегка ассиметричные груди под белой блузкой колышутся не в такт шагам. Женщина кажется властной, непреклонной, но немного нервной. На шее у нее бьется жилка, тонкие губы сжаты в ярко-красную жесткую черту. Девочка, напротив, производит впечатление запуганного зверька. Зябкая, бледная, костлявенькая, она боязливо втягивает голову в плечи. Ее тельце словно наполнено стылой, чуть подмороженной кровью и не прогревается даже щедрым анимийским солнцем. Коротенькие песочного цвета косички растрепались и как-то жалостливо, беспомощно торчат в разные стороны.
Сегодня они переезжают к новому «папе». К новому возлюбленному высокой осанистой женщины. Он не встречает их на вокзале: у него какие-то другие – «важные», «первоочередные» – дела. Девочка видела его всего пару раз, и он ей не понравился. Не понравились его мутный маслянистый взгляд, низкий массивный лоб, на котором вздувалась вена и выступали капли пота. И теперь ей почему-то немного страшно, сердце сковывает безотчетная глубинная тревога. Девочка семенит за матерью, пытается прижаться лицом к подолу ее пестрой юбки, укрыться в знакомой шелестящей ткани, в знакомом запахе терпких, аптечно-горьковатых духов. На девочке нежное фисташковое платьице с темными узкими овалами, похожими на следы от порезов.
Но есть и бестревожные, беспечальные истории. Вон тот молодой человек из последнего вагона приехал навестить мать. Он идет вдоль поезда плавным, как будто чуть скользящим шагом. На нем тонкий темно-вишневый джемпер с V-образным вырезом и бежевые брюки. Волосы гладко зачесаны набок. В руке – спортивная серая сумка.
Его мать уже, должно быть, на вокзале. Полчаса назад она сидела на кухне у окна, за которым виднелся кусок кипучей синевы Анимийского моря. Маленькими неспешными глотками пила из фаянсовой кружки зеленый чай. Затем бегло взглянула на круглые часы над столом и чуть слышно сказала самой себе: «Пора на вокзал. Скоро он приедет».
И вот приехавший сын уже ищет ее глазами в толпе встречающих. У него очень открытое, солнечное выражение лица. В нем есть что-то совсем детское, какое-то нежное, воздушное предчувствие праздника, каникул, летнего парка, розового облака сахарной ваты…
И тут Саша понимает, что это Лева. Мальчик, случайно родившийся из ее тела. Ничей ребенок, по нелепой природной ошибке оказавшийся ее сыном. Он вырос, закончил школу, поступил в институт. Уже три года он живет в далеком многолюдном городе, в студенческом общежитии, но к матери приезжает регулярно.
Несмотря на расстояние, Саша отчетливо видит его черты. Свои собственные черты, воспроизведенные на лице двадцатилетнего юноши. Саша словно смотрит в живое, плывущее на нее зеркало. Левино лицо приближается долго-долго, каждый его шаг как будто тянется в бесконечном промедлении. Он вроде бы уже близко, но кажется, что расстояние почти не уменьшается. Его плавное скольжение по платформе длится и длится – целую мерцающую вечность.
Наконец он почти поравнялся с Сашей. Однако его мягкий солнечный взгляд практически ее не задевает – лишь слегка, мимолетно касается, словно случайно – и плывет куда-то дальше, за ее спину, даже не попытавшись зацепиться.
Саша оборачивается и видит себя. Состарившуюся себя в бежевом брючном костюме. Видит свой немного поплывший овал лица, сетку морщин возле нависших век, углубленные носогубные складки. Тело все такое же стройное, но слегка подернулось рябью. Состарившаяся Саша стоит под навесом, привалившись плечом к светло-серой колонне. Увидев Леву, она резко выпрямляется, раскидывает руки для объятий. Ее глаза, наполненные радостью от встречи с сыном, кажутся прозрачными и влажными – будто тающий лед.
Лева подходит к матери, и состарившаяся Саша обнимает его, что-то весело говорит. В ответ он улыбается, качает головой, начинает долгий оживленный рассказ. Фразы звучат невнятно, размываются вокзальным шумом. Бурно текущим потоком чужих голосов. Мать перебивает Леву и смеется – легким, переливчатым серебристым смехом. Совсем не Сашиным. В этой женщине, кроме внешности, вообще нет ничего Сашиного. От нее исходят лучи незнакомой радостной легкости. Совершенно чужого, не отяжеленного следами внезапных потрясений сердечного покоя.
Саша остолбенело смотрит на их теплую встречу. На кусочек пространства, пульсирующий легкой зыбью удвоения реальности; перетекающий куда-то в параллельную, такнесложившуюся жизнь. Продолжая обсуждать что-то очень забавное, Лева и его мать отворачиваются, неспешно идут в сторону здания вокзала. Их силуэты постепенно растворяются в толпе прибывших и встречающих. Уменьшаются в размере, теряют ровные очертания. Саша делает шаг вперед, вытягивает шею, пытаясь выловить их взглядом из пестрого шумного потока. Словно шипучую таблетку из стакана – уже наполовину растворившуюся, обглоданную водой.
Но их больше нет. Они окончательно исчезли, ушли вместе в летнюю Анимию, напоенную полуденным солнцем. Или, возможно, в ноябрьский влажно-промозглый Тушинск, пронизывающий острым ознобом. Или в какой-то другой – неведомый Саше – город. Туда, где в