Потому что, подняв глаза, Саша увидела приближающуюся к ней Соню.
15. Небольная
Соня шла немного тяжелой, как будто чуть шаркающей походкой. Ее лицо словно размывалось в луче подтаявшего вечернего солнца. Одета она была на удивление тускло, без привычной грубой пестроты и кричащей цветистости: в серые джинсы и черную рубашку с коротким рукавом. Темные волосы – с неожиданной серебристой проседью – гладко и скучно лежали в низком хвосте.
По мере ее приближения Саша все сильнее чувствовала какой-то клейкий алый жар. Во рту пересохло, сердце колотилось где-то рядом с горлом, отчаянно дергалось, точно иступленная птица, лишенная воли. Воздух стал нестерпимо горячим и липким.
Соня подошла совсем близко и как будто в нерешительности остановилась возле скамейки. Несколько долгих секунд Саша молча смотрела на нее снизу вверх. С беспомощным изумлением разглядывала ее одутловатое, почти не накрашенное лицо, по-старушечьи набрякшие веки, потрескавшиеся сухие губы с опущенными уголками. От Сони исходил чуть заметный запах пота, смешанный с цветочными духами. И в густом парфюмном жасмине чудилось неумолимое предощущение холода, увядания, осенней наготы.
– Знаешь, Есипова, ты все-таки больная на всю голову, – наконец сказала Соня и села рядом, отодвинув к краю оставленную кем-то бутылку из-под колы. – Мне вот только одно неясно. У тебя крыша поехала в какой-то определенный момент, или ты всегда такой была, а я просто раньше не замечала?
Саша горько усмехнулась, покачала головой.
– Я не больная, Сонь. Просто ты не понимаешь…
– Ну да. Похоже, чего-то я действительно не понимаю в этой жизни. И никогда не пойму.
Наступило неподъемное растерянное молчание. Оно будто рухнуло откуда-то сверху, придавило монолитной тяжестью, и последние, уже почти иллюзорные опоры многолетней дружбы пошатнулись и разъехались. Эта затяжная мучительная пауза словно окончательно разделила двух университетских подруг, сидящих рядом – на липкой скамейке чужого для обеих города. Пространство между ними пошло трещинами, расползаясь по двум отдельным, запертым в разных одиночествах жизням, которые уже невозможно было склеить даже в теплое поверхностное приятельство.
Соня провела пальцами по мышино-серым корням волос, отливающим на солнце серебром; нервно содрала с губы засохшую чешуйку. Затем около минуты колупала остатки вишневого лака на мизинце, после чего сложила руки на коленях, повернулась вполоборота и спросила:
– Ну как, нашла работу своей мечты?
– Да, – ответила Саша, кивнув на темный экран телефона. – Нашла.
– Круто. Поздравляю. – Соня снова чуть помолчала, задумчиво и как будто удивленно глядя на приоткрывшуюся бледность мизинцевого ногтя. – А мы тебя, между прочим, искали.
– Я догадываюсь.
Саша вдруг почувствовала себя тяжелой и затверделой, застывшей в большой раскаленный камень. Бойкие капли обжигающего пота стремительно побежали по вискам, ключицам, окаменелой спине.
– Догадываешься? Офигеть. А я-то думала, не догадываешься. Я думала, ты решила, что все скажут: ну ладно, исчезла и исчезла, че, бывает, пойдемте дальше чай пить.
– Сонь…
– Знаешь, Виталик сначала не мог поверить в то, что ты уехала. И Кристина тоже не могла. И твоя мама тоже. Они думали, что с тобой, бедняжечкой, что-то случилось. Что ты действительно пошла ночью в аптеку за гребаным цитрамоном, и во дворе на тебя напали. Похитили, изнасиловали, убили или еще что-нибудь страшное с тобой сделали. Ну не получалось у них представить, что ты просто взяла и бросила всех, включая двухлетнего сына, чтобы тайно свалить среди ночи к морю и песочку. Чтобы тут встречать стада туристов, коктейльчики пить, купаться. Как водичка, кстати, теплая?
Саша молчала, до крови закусив губу. Во рту растекался железисто-солоноватый привкус. Казалось, будто от Сониных слов гладкая солнечная Анимия внезапно испарилась. Будто с последних трех месяцев схлынула мутная вода, обнажив дно с гнилыми осколками чужой боли. Далекой, тушинской боли.
После новой томительной паузы Соня продолжила:
– А я вот могла представить. Я почему-то сразу поняла, что с тобой ничего жуткого не произошло, что ты просто решила свалить. Не знаю как. Почувствовала, что ли… Но в полицию вместе с Виталиком я все же пошла. Хотя заявление наше на розыск не приняли. Несмотря на то, что Виталик там у них все чуть на фиг не разнес. Сказали, дескать, не нервничайте и ждите трое суток, а там видно будет. Может, сама объявится. Если бы пропавшая была несовершеннолетней, собрали бы волонтеров, а так… И вообще, типа, вы, конечно, простите, но а вдруг она с новым хахалем сбежала. Дежурный эмвэдэшник так и сказал: с хахалем.
Перед глазами у Саши все быстро погружалось в вязкую темную топь. Словно огромная невидимая воронка втягивала туда окружающее пространство. И Сонин голос, казалось, наплывал откуда-то из глубины этой непроглядной топи. То приближался с оглушительным плеском, то откатывался назад.
– …Потом, конечно, Виталик заметил, что в шкафу стало меньше твоей одежды. Он ведь вообще мне почти сразу сказал, что утром, после твоего исчезновения, шкаф был открыт и ящик стола тоже. Но вот как-то его это не насторожило. Или, наверное, ему было проще думать, что ты перерыла всю комнату в поисках лекарства от головы. – Соня вздохнула, на секунду прикрыла глаза. – И только когда мы обнаружили, что и заграна твоего нет на месте, он начал потихоньку задумываться, что что-то тут не так. Что, наверное, люди с собой в аптеку загран не берут. Да и стопку футболок на всякий случай не прихватывают.
– Ты мне это все зачем сейчас рассказываешь? – резко спросила Саша, пытаясь стереть окаменевшим пальцем каплю крови с уголка рта.
– Да просто, чтобы ты знала. Твоя мама тоже после необнаруженного заграна поняла, что ты уехала за своей так называемой мечтой. И только Кристинка по-прежнему ничего не понимала. Не верила в твой безумный отъезд. Они с Борей, кстати, прилетели в тот же вечер. И она, бедняжка, безостановочно рыдала, кричала: а вдруг мамочку похитили, зарезали?! Чуть успокоилась только тогда, когда Виталик написал тебе с телефона друга и ты соблаговолила ответить, что вовсе не сдохла и все у тебя тип-топ. Вот скажи, раз уж ты решила свалить, ну хотя бы сразу можно было нам написать, что с тобой все в порядке? А уже потом нас всех блокировать? Ну или там записку какую-нибудь на тумбочке в прихожей оставить? Нет? Такая идея в твою больную головку не приходила?
– Я не нашла бы нужных слов. Не смогла бы объяснить свой отъезд… И поэтому я просто решила сразу обрубить все связи с прошлой жизнью. Да и к тому же, уехав, я в любом случае как бы умерла для вас для всех.
– Ну круто. Решила сразу обрубить… Ты знаешь, Есипова, «как бы умерла» и «умерла» – это две большие разницы. Я не понимаю, ну вот совсем не понимаю, как можно так жестоко поступать с близкими людьми.
– Ты прилетела сюда, чтобы меня отчитать? Чтобы высказать мне, какая я бессердечная эгоистичная дрянь? Чтобы мне стало стыдно и я мучилась, да?
Соня опустила глаза, чуть заметно пошевелила спекшимися губами.
– Нет… Я не за этим прилетела.
– Тогда зачем? Ну скажи, зачем, а?
Саша хватала воздух жадными, обжигающе-жаркими глотками. Дыхание раздробилось на мелкие размеренные звуки – будто внутри что-то ритмично нареза́ли. Горячее твердое мясо. Сашину окаменелую плоть. Или остатки надежды на безболезненную, немучительную жизнь. Остатки негромкой мечты.
Смутная клейкая тревога нарастала, и сердце дергалось все сильнее. Все отчаяннее трепыхалось у горла пойманной птицей.
На несколько секунд Соня замешкалась. Напряженно сглотнула слюну. Затем неожиданно тихим, слегка дрожащим голосом произнесла:
– Я прилетела сюда, чтобы… чтобы сказать тебе, что твой сын Лева в коме. И, возможно, не очнется. Вот.
Немного помолчав, она продолжила – уже чуть громче и тверже:
– Неделю назад они ходили с Виталиком кататься на каруселях. На каких-то там лебедях. И, в общем… что-то произошло. Какая-то неисправность, то ли с ремнем безопасности, то ли с самой каруселью. А может, и с тем, и с тем: я так до конца и не поняла. Короче, Лева выпал из этого лебедя, неудачно приземлился и получил черепно-мозговую травму. Скорая приехала быстро, реаниматологи сделали, что могли. Но прогнозы не очень благоприятные. Вот, собственно, то, что я хотела тебе сообщить.
– Ясно, – кивнула Саша.
Соня посмотрела на нее пристально, с глубоким тревожным изумлением.
– Ясно?! И это все?
– Я не знаю, что сказать еще.
Перед глазами у Саши все совсем потемнело, окончательно потонуло в беспросветной вязкой топи. Звуки площади и отходящих от нее улиц замедлились и как будто удлинились. Затем резко смазались и – вслед за образами – закрутились в темную воронку.
Сердце больше не колотилось возле горла. Оно словно резко замолчало – замершая птица, смирившаяся с неволей. Навсегда запертая в клетку. Сашино сердце зазвучало бессильным изнуренным молчанием.
– Ну знаешь, Есипова… такой реакции я не ожидала даже от тебя. Тебе что, совсем фиолетово, что твой маленький сын лежит без сознания в детской городской больнице?
– Соня, послушай. Чего ты ждешь от меня? Что я зарыдаю и буду биться головой об стенку или о вон тот платан? Или что тут же брошусь в аэропорт, полечу в Тушинск, а там в раскаянии упаду на колени? Это что-то изменит? Мои слова, мои слезы и поступки больше не значат для Левы ничего. Для Левы и для всех. Меня больше нет для вас. А вас нет для меня.
– Да очнись ты наконец! Мы есть! – Соня почти кричала. – И ты есть, и ты нужна Леве. Особенно сейчас.
– Сейчас ему не нужен никто. Кроме грамотного медперсонала.
– Неправда. Я уверена, что, если он почувствует твое присутствие, это поможет ему быстрее прийти в себя и восстановиться.
– А я в этом не уверена.
Соня шумно выдохнула.
– Наверное, мне и правда не стоило приезжать. Знаешь, кроме меня, никто не счел нужным попытаться сообщить тебе, что случилось с твоим сыном. Потому что – зачем? Я все же решила попробовать, а сейчас вижу, что твои родные были правы. Правы, что не хотели ставить тебя в известность и что отговаривали меня сюда лететь.