И летят вокруг брызги. Брызги дробного перестука Сашкиных шкарбанов, быстрых отсветов от щек, от глаз, от пальцев, даже от коленок, рвущихся из-под платья, от бус, завертевшихся на Тониной шее.
— Вы такую девушку видали? — спрашивает дед Тимка Гену Кайранского, который сидит с приоткрытым ртом.
— Честно?
— Ну а как еще? — смеется довольный дед Тимка. — У нас тут все честно.
— Нет, не видал.
— И не увидишь, — по-свойски говорит дед Тимка, вдруг проникаясь к верному собеседнику прощающим пониманием. — Выпьем. Еще одна свадьба на носу. Допляшутся!
Он наливает в рюмки, а сам смотрит на Тоню и Сашку, которых кружат и несут смерчи цыганочки, и льет мимо, останавливаясь на половине, а Гена, забыв о потухшей сигарете на губе, отбивает такт ладонями, и вся свадьба хлопает в такт пляске.
Сашка хочет глянуть Тоне в глаза, он подступает поближе, но она отворачивается и обходит его, лицо ее неприступно, губы сжаты и брови стиснуты, и Сашка восклицает:
— Эх, Тоня!
«Эх!» — это Тонино любимое словечко. «Эх, девочки!» — говорит она. «Эх, пьяный дурак!» — сказала Сашке, когда он первый раз предложил руку и сердце на всю жизнь, зарядившись для храбрости. «Эх!» — вырвется у нее иной раз просто так, неизвестно о чем. Но слышно, что всегда за этим какая-то заманчивая мечта, да вот только не получается…
А лихо бы! Две буквы, междометие, а с большим смыслом.
Сашка рассыпает по коленкам оглушительную, отчаянную трещотку — сейчас клочья от штанов полетят, лупит ладонью по одной подметке, по второй, вгоняет гвозди на ходу, чтобы подметки не отлетели, держались крепче, и повторяет:
— Эх, Тоня!
Губы ее трогает улыбка. Взблескивает в глазах короче, чем на миг, и тотчас же придавливается величавой каменной волей. А тут еще коса заплетается вокруг лица, закрывает ее губы, и уже не поймешь, улыбается она или только померещилось. Плохо Сашке, свирепо плохо, по глазам видать, темным, как ямы со стоячей водой, у него остановившиеся глаза убийцы, но никто этого не видит. Все бьют в ладоши и подтопывают ногами и начинают подпевать: «Ля-ля-ля-ля-ля!»
Хоть бы капельку оттаяла в Тоне вчерашняя обида. А то Сашка землю ногой проломит.
— Эх!
Тоня отбрасывает косу за плечо, дует на прядки, соскочившие с головы и щекочущие глаза, и спрашивает, танцуя:
— Заэхал! С чего это?
И опять дует на прядки, играющие с ней.
— Скажу — не поверишь, — танцуя, отвечает Сашка.
— Поверю, — неожиданно улыбается Тоня широко, заметно.
И Сашка отвечает ей улыбкой во весь рот.
А свадьба, глядя на их улыбки, сразу хлопает звонче и тоже улыбается.
— Сейчас скажу.
— Ну? — крутясь, приближается к нему Тоня.
— Я ведь обманул, — успевает сказать Сашка, пока она не отскочила.
— Кого? — спрашивает она, подпрыгнув.
Она теперь перестала вертеться и, сверкая голыми жжеными коленками (и сейчас солнце, а летом знаете какое!), прыгает вперед и назад. И Сашка прыгает то к ней, то от нее, как в пляске «А мы просо сеяли», и твердит весело:
— Всех сразу. Всех!
— Не понимаю, — запыхавшись, бросает Тоня и трясет головой, все еще машинально улыбаясь.
— Мне Саенко рыбу показал для всех, — объясняет Сашка, сияя, — а я один взял. Поняла? Как Рачок.
Кажется, замерев, Тоня сейчас забудет о пляске. Но она прыгает, не опуская рук с пояса, и губы ее растягиваются все шире и приоткрываются все больше, и зубы блещут.
— Врешь, — смеется она.
— Как Рачок, — повторяет Сашка. — Точно.
А Тоня останавливается и качает бедрами, и головой, и всем телом. Тоня думает.
— Еще хуже, если так, — шепчет она, глядя в белый свет мимо Сашки, хотя он и крутится перед ней.
— Ага, — кивает он своей зализанной башкой, тарахтя вокруг Тони каблуками, потому что уже больше невозможно скакать взад-вперед. — Рачок двух обидел, а я всех сразу. Он две сети резанул, а я…
— Та-ра-ра-ра-ля! — орет свадьба.
— Сниматься захотелось? — спрашивает Тоня.
— Точно.
Хотел сказать — из-за тебя. Хорошо, не сказал. Уберегся.
— Ну и снялся бы! — смеется Тоня, сверкая зубами, непонятно, понарошку или всерьез смеется. — Эх, Сашка, Сашка!
— Нет Сашки.
— Эх, Сашка!
— Скажи, Тоня. Скажи всем! — внезапно требует Сашка, вертясь вокруг нее и вокруг собственной оси, как Земля вокруг Солнца.
Горбов трясет за плечо Ван Ваныча и торопит.
— Как пляшут! Знатный бригадир с рыбосолкой. Снимайте, снимайте… Она девушка хорошая… Стенгазету делала…
Он любуется Тоней и Сашкой и думает, что по молодости Сашка, конечно, согрешил, но его придется простить, надо простить для Тони, наконец. Ведь чего, если спросить, хочет в итоге всех своих мук «пред» Горбов? Чтобы всем было хорошо, чтобы все были счастливы.
— Снимайте, черти!
— Лимит! — невозмутимо отвечает Ван Ваныч, полосуя себя свободной рукой.
— Что? — недоумевает Илья Захарыч.
— Пленочка…
— Для рыбы?
— А как же! Народу интересно, как вы ее ловите.
— На рыбу пленка есть, а на танцы нет? — Илья Захарыч отталкивает от себя Ван Ваныча.
— Алик! — снисходительно зовет Ван Ваныч режиссера, который, скучая, сидит за углом стола. — Скажи Симе, пусть возьмет их на мушку… Коротенько. Я прибавлю пленки.
Он слегка во хмелю и поэтому добрый.
— Пусть возьмет, — безучастно соглашается Алик. — Сима! Крутани. Для стыка.
Для стыка — это не главное, это проходная сцена. Монтажный переход…
Сима заводит аппарат, как будильник, и трещит, и пляшущие фигуры Тони и Сашки навсегда летят в камеру. Эх, если бы еще поймать их слова, рождающиеся сквозь обманчивые улыбки.
— А тебя-то записали в скромники. Сниматься не хочет. Подумать, а!
— Скажи им, Тоня, — топчась, продолжает умолять Сашка. — Будь другом, скажи. Ну, что тебе стоит?
— Дурак ты! — в крутом повороте выпаливает Тоня. — Скажи сам.
А Сашка озверело лупит себя, как бы в наказанье, по груди и по ногам.
— Я сам не скажу.
— Живи так! — пожимает плечами Тоня, и тут пленка (магнитофонная) кончается, и Тоня выходит из танца, обмахиваясь и улыбаясь, а Сашка крутит рукой над головой, словно гоняет голубей, и кричит Марконе, чтобы он повторил.
— Мне мало!
Может, это его единственный и последний танец с Тоней. Так натанцеваться хоть на чужой свадьбе. Завтра он будет как Рачок. Прокаженный. Повторить бы не танец, а вчерашний день. Вот бы как это было… Он бы созвал все суда, все сейнеры со всего моря — пусть гости снимают, как ловят рыбу рыбаки, если это интересно народу. Но вчерашний день — это вчерашний день. Не повторишь…
Каждый день уходит в безбрежное море времени, как волна, не возвращаясь. Подбежит волна — но это уже другая, той не будет.
С визгом перемоталась пленка на «Сборной солянке», послушной рукам только одного человека на свете, своего создателя Маркони. И опять ударили гитары из какого-то старого кинофильма свое «та-ра-ра-ля», а Сашка повел глазами и не увидел Тони, потому что Тоня убежала за Аленин дом и там плакала наскоро, вытираясь пальцами и платочком, чтобы не навлечь подозрений. Но платочка на слезы не хватило, и она пошла, пошла, перелезла через пролом в заборе на пути (у нас все заборы в большинстве случаев каменные, с проломами для соседского общения) и ушла, сама не зная зачем. Ушла Тоня со свадьбы.
— Славка, — между тем крикнул молодой бригадир, — выходи!
Славка большими пятернями зачесал назад свои густые, как швабра, кудри, рукава его белой нейлоновой рубашки сползли чуть ли не до локтей, обнажив кованые руки все в якорях, и вдруг он хлопнул над собой в ладоши так, что у Симы зазвенело в ушах, и Сима положил камеру на табурет и стал дырявить пальцами уши, а Славка уже теснил бригадира по кругу. Знал бы он, зачем его вызвал бригадир! Сашка опять танцевал и говорил. А когда они натопались и обстучали себя и Славка первым из бригады узнал все, он сказал:
— Это надо обдумать, — и выдал еще одну трещотку с головы до пят и крикнул: — Кузя! Поддержи бригадира, а то сковырнется! Гляди, как шатается!
Это, конечно, касалось Кузи Первого. Для Кузи Второго Сашка не бригадир. Для него бригадир телефонная трубка, почтовая марка. Он скромно подпирает дом, стоит себе, ковыряя стену каблуком согнутой ноги, и не натруженные интеллигентной работой руки держит за спиной. Кузя Второй всегда вот так в сторонке терпеливо помалкивает. Даже Илья Захарыч на больших неорганизованных молодежных сходках ставит его в пример.
— Кыш, кыш! Не галдите! — кричит он. — Посмотрите на Кузю Второго. Молчит, а вы га-га-га, га-га-га! Как гуси!
Сегодня Кузя Второй особенно грустен по причине, о которой никто никогда не догадается, и прежде всего счастливая Алена.
— Посмотри, Аленка, а Кузя-то Второй какой симпатичный.
— Кузя! Ты правда, симпатичный.
— Поздравляю тебя, Алена.
— Спасибо, Кузя.
И промелькнули. Бывшая невеста, а теперь законная жена Кирюхи Алена и радистка Зиночка, которая долгая, тонкая, звонкая и прозрачная. Бегали в дом, наверняка подарки рассматривали. Кирюха туфли на шпильках купил, каждая шпилька с авторучку, а ведь все равно ему Алена до плеча не достанет, да у нас в таких туфлях и не прогуляешься, по нашей галечке. Но что с него взять? Молодой муж!
«Какой Кузя-то Второй симпатичный!» Вы слышали?
А что? Одет в польский пиджачок из твида, галстучек завязан в узелок, не с кулак, ну, курносый чуть больше меры, ну, конопатенький, ну там, непослушная шевелюра с торчком на затылке да еще цвета спелой ржи, в общем, рыжеватая, рыжая, но ведь он, Кузя, в этом не виноват. А так просто, если даже со стороны посмотреть, симпатичный. Права Зиночка, честное слово!
Но оставим Второго. В кругу уже бухает ногами его старший брат, его тезка под номером один, трясет щеками, до того любит потанцевать — хоть хлебом не корми, но и про хлеб не забывает, хотя мама ему еще и пирожки дает.
— Да-а-а, — тянет Кузя Первый, узнав от Славки новость. — А я пирожок трескал и картинки смотрел. Я не видел никакого вымпела.