— Дорогой мой, куда надо? — спросил с козел фаэтона бородатый кучер в белой лохматой шапке. — Да-а-а-став-лю как на орлиных крыльях.
— Гостиница «Эльбрус».
Кучер закатил глаза, зацокал отчаянно, словно Каиров просил отвезти его в Турцию. Потребовал рубль. Сторговались на тридцати копейках. Трамвай в Ростове стоил шесть копеек. Правда, с девяти вечера цена за проезд подскакивала до десяти копеек, а на первом номере трамвая, который ходил от вокзала до Нахичеванского депо, — даже до шестнадцати копеек, но это уже считалось загородным движением.
Когда под Каировым скрипнули пружины фаэтона, «роллс-ройс» огибал привокзальную площадь. Женщина с каштановыми волосами сидела за рулем.
— Чья это машина? — спросил Каиров.
Кучер вновь зацокал языком. Сказал:
— Балшого человека. Адвоката.
— Впереди жена его?
— Нет... Вдовец он. Дочка его... Балшая женщина.
Вопреки посулам кучера фаэтон ехал медленно. Может, потому, что выложенная камнем улица заметно взбиралась в гору, может, и потому, что кучер регулировал скорость движения в соответствии с оплатой. Во всяком случае, Каиров имел возможность спокойно дышать свежим воздухом и рассматривать этот одноэтажный городок, утопающий в зеленых садах, огороженных стенами из белого камня. Встречались здесь и двухэтажные дома, и даже трехэтажные. Но они оставались левее, ближе к центру, фаэтон же двигался в сторону окраины.
— Совэтую посэтить! — Кучер указал кнутовищем на дом, выходящий окнами на небольшую площадь, от которой вниз убегало сразу четыре улицы.
На доме висела длинная фанерная вывеска:
Недалеко, за Верхне-Осетинской слободкой, расположился кирпично-черепичный завод Максима Павловича Джанаева и единственная в городе паровая химическая красильня В. С. Пупкова.
Глава вторая
Дорога от гостиницы уходила вниз вдоль мелкой горной речки, облизывающей камни, крутые и белые, покрытые местами сероватым мхом. На противоположном обрывистом берегу реки, зеленом от густых кустов ажины и кизила, виднелся двор, огороженный новым некрашеным штакетником. За забором стоял дом с разобранной крышей. На крыше сидел человек с молотком.
Из окна были видны горы. Высвеченные ранним солнцем, они дышали туманом и синевой, прохладой, глубокой, подступающей из ущелья.
Дантист опустил занавеску. Медленно прошелся по номеру из угла в угол. Сел на неубранную постель. Вынул из бумажника календарь-открытку. Перечеркнул в июне 13-е число. На оборотной стороне календаря был нарисован рабочий в фартуке и красным по белому шла надпись: «Новый 10% выигрышный заем. По облигациям займа начисляется 10% годовых».
У большого зеркала в деревянной раме, отделанной резными цветочками, Дантист освежил лицо одеколоном из пульверизатора, вытер губы платком. Потом он вышел из номера, запер за собой дверь. И пошел по коридору к лестничной площадке. Ни в коридоре, ни на лестнице ему никто не встретился.
Вестибюль гостиницы был пуст. Дежурный администратор — невзрачная маленькая женщина наливала в кружку кипяток из закопченного чайника с помятым боком. Из середины вестибюля дверь под лестницу была не видна. Дантист решил задать какой-нибудь вопрос дежурной. Тогда, уходя из конторки, он мог бы невзначай повернуть голову и увидеть, по-прежнему ли опломбирована дверь или нет. Однако внимание его привлекло большое объявление на стене, которого вчера еще не было. Он смело пересек холл, впрочем не посмев скосить глаза направо.
Объявление извещало:
Книжный отдел снабжен учебниками и учебной литературой. Своевременно получаются все новинки по беллетристике и политике. Школам и учреждениям скидка и долгосрочный кредит.
Канцелярский отдел.
Цены вне конкуренции.
Чернила, ручки, пеналы, циркули, счеты, перочинные ножи и т. д. получаются непосредственно от лучшего производителя-кустаря.
Большой выбор заграничных канцелярских товаров: клетчатка, калька, рулетки, перья, карандаши, готовальни, ленты для пишущих машинок, копировальная бумага, кнопки и т. д.
п о с а м ы м д е ш е в ы м ц е н а м».
Дантист достал авторучку, блокнот. Сделал какую-то запись. Потом вернулся. И вот тогда взглянул за конторку, под лестницу. Пломбы на двери больше не было. Дверь стояла даже немного приоткрытой...
Он вышел из гостиницы. Кругом растекалась необычная, почти недневная тишина. Мелодично журчала река. Розовые пятна, как листья, плыли по ее стальной воде. Высокие облака отражались в воде. Толстоватые чинары держали над собой роскошные кроны блестящих листьев — темно-зеленых, лиловых, золотых. Тополя, наоборот, были стройны, глядели в густеющее небо, где парила какая-то черная птица, возможно даже орел.
Было свежо, словно осенью. Во дворе напротив, что уползал в гору фруктовым садом, дымила глиняная печь. Возле печи был навес из ржавого железа, видимо защищающий от дождя. Смуглая женщина подкладывала в огонь рубленые ветки. Маленький мальчик держал на руках кошку. Женщина что-то сказала. Мальчик выпустил кошку и побежал в дом...
Дантист пересек город пешком до самого вокзала. На вокзале он взял из камеры хранения чемодан. Потом позвонил по автомату.
— Викторию Германовну можно? — спросил он в трубку.
Сода в стакане поднялась, когда Салтыков начал мешать ложкой.
— Извините, — сказал он Шелепневой. — Вы присаживайтесь.
Шелепнева осторожно, будто в потемках, села на стул, не сводя красивых испуганных глаз с начальника уголовного розыска.
Салтыков выпил воду. Сморщился. Поставил стакан на тумбочку. Вынул из ящика стола чистый лист бумаги. Положил перед собой.
— Шелепнева Татьяна Павловна.
— Да.
— Год рождения?
— 1904-й.
— Место рождения...
— Город Батайск.
— Семейное положение?
Шелепнева потускнела глазами. С напускной кокетливостью передернула плечиками:
— Не расписаны мы...
— Кто это «мы»? — спросил Салтыков, пододвигая к себе чернильницу.
— Ну... Федор и я.
Салтыков теперь изучающе смотрел на Шелепневу. Нет, ее нельзя было отнести к числу женщин, наделенных яркой красотой. Однако она была милая, с хитроватыми черными глазами, с хорошей фигурой. Само собой разумеется, ее могли любить мужчины. И ревновать тоже. В этом сомнений у Салтыкова не было.
— Место работы и должность.
— Гостиница «Эльбрус», горничная.
— А этот ваш... муж Федор... Пожалуйста, отчество, фамилия. Чем он занимается?
— Федор Максимович Глотов... Работает инспектором в Компоме.
— Где? — не понял Салтыков.
— В Комитете по оказанию помощи демобилизованным инвалидам и их семьям.
— Так... Хорошо, — записал Салтыков. Потом спросил: — Вы знали Попова Вадима Зотиковича?
— Знала, — тихо ответила Шелепнева. — Он работал у нас завхозом.
— Какие были у вас отношения?
— Мы дружили. Конечно, до моего замужества, — поспешно пояснила Шелепнева.
— А ваши письма к нему? Трудно поверить, что, живя в одном городе, вы переписывались.
— У нас с Федором была ссора. Вернее, разрыв... И я уезжала к родителям в Батайск... Вот тогда и возникла переписка с Поповым. Он хотел на мне жениться, по-настоящему... — Она умолкла. Но взгляд не опускала, смотрела напряженно, выжидательно. На ее загорелой длинной шее пульсировала жилка.
— Вы не согласились? — спросил Салтыков,
— Федор помешал. Он приехал в Батайск. И стоял на коленях... Я простила.
— Он знал о Попове?
— Ну и что? — запальчиво ответила Шелепнева. — Я не спрашивала, что у него с кем было. И не собиралась перед ним отчитываться...
Салтыков неодобрительно усмехнулся. И даже покачал головой:
— Отчитываться вам перед Глотовым или нет — это дело ваше. Личное... Мы же, работники уголовного розыска, должны помнить, что бывает, когда, казалось бы, сугубо личные дела приобретают общественную окраску. Особенно на почве ревности... И если вдруг Федор Максимович Глотов ревновал вас к Вадиму Зотиковичу Попову, то... Могло случиться то, что случилось...
— Нет! — Шелепнева испуганно повела рукой, словно отстраняясь от этой страшной мысли.
— Глотов проживает с вами на одной площади?
— Да, — сказала она едва слышно.
— Я выпишу ему повестку.
Каирова поселили в двадцать первом номере на втором этаже. Комната узкая. Возле лестницы. Кровать, стол, зеркало, рукомойник. Окно высокое. За окном — синие горы, зеленое ущелье. И река...
Шляпа, купленная в Армавире, хороша. Даже вчера, на духов день, когда центр города кишел народом, Каиров не увидел второй такой шляпы. Ужинал в шашлычной «Перепутье». Наверное, по случаю нерабочего дня там было полно посетителей. Однако владелец ее, Зураб Илларионович Лаидзе, услышав, что дядя Шалва шлет ему привет из Баку, обнял и расцеловал Каирова, на всякий случай пустил радостную слезу, чтобы никто не сомневался в его горячих чувствах к родному дяде и к друзьям родного дяди.
Он отвел гостя в маленький кабинет, вход в который, прикрытый тяжелой портьерой, находился прямо за чучелом медведя. Там, в кабинете, Зураб деловито спросил:
— Как устроились?
— Хорошо,
— Салтыков звонил, интересовался, приехали вы или нет. Что ему передать?
— Во сколько вы открываете шашлычную?
— В двенадцать.
— Встретимся здесь в половине первого.
— Все понял. Как Володя Боровицкий?
— Живой.
— Мы с ним в двадцать первом году в Белоруссии за бандой Прудникова гонялись. Ее из Польши перебросил контрреволюционный комитет «Народного союза защиты родины и свободы». Володя мне тогда жизнь спас. Братьями мы стали.