— Граф?!
Бокалов положил ему руку на плечо. Обнявшись, как два старых добрых приятеля, они пошли по скверу.
— К твоей матери сегодня приходили из милиции, Сказали, что ты смылся. — Сивый замолк, дернул носом.
— И все? — спросил Граф.
— Объявишься — велели им сообщить...
— Сообщают сводки погоды. И то лишь для Москвы. Ладно. Жрать хочется. Сколько выбрал?
Сивый раскрыл бумажник:
— Поужинать хватит.,.
От Сивого несло чесноком и папиросами.
— Босяк ты, — сказал Граф. — Выходишь на вечерний променад, а жрешь чеснок, словно цыган на ярмарке.
Сивый виновато ответил:
— Забыл я.
Они вышли к морскому вокзалу — двухэтажному выбеленному зданию с пузатыми колоннами у входа и тяжелым лепным портиком.
На клумбе опадали последние цветы. Скамейки стояли грязные, и краска лезла с них охотно, словно шерсть с линялых кошек. Фонарь на боковой аллее не горел...
Граф оглянулся — и схватил Сивого за локоть. На скамейке, низко опустив голову, сидела женщина. У ее ног стоял чемодан. Сивый понимал Графа без слов. Они подошли к женщине. Она дружелюбно посмотрела на них. Они увидели, что она молодая. С короткой стрижкой. Упрямым скуластым лицом. Женщина сказала:
— Мальчики, вы не подскажете, где мне найти сапожника?
— Я могу чинить обувь, но у меня нет лапки, — ответил Граф Бокалов. Затем поднял палец и, как маленькому ребенку, пригрозил: — Не пищать!
Сивый тяжело подхватил чемодан.
— Вы коллекционируете кирпичи, мадам? — спросил Граф. — У моего кореша прогибается позвоночник.
Женщина молчала. Только сжимала губы. И лицо было белым и плоским, как кусок стены.
В следующую секунду голова женщины дернулась, тело покосилось и ничком рухнуло на скамейку.
— Чудачка, с перепугу отправилась в обморок, — заключил Граф. — Похряли... — И подумал про себя: «Каково? Сивому и в голову не пришло, что все идет как по нотам. Только ноты эти писал не композитор, а начальник милиции. Женщина молодец — настоящая актриса. Изобразила обморок на все сто. Она работает секретарем у Каирова. Я ее видел там. Каиров называл ее Нелли...»
Около часа ночи Сивый крадучись, словно кот, подошел к дому Ноздри. Оглянулся... Дом, деревянный, под железной крышей, выходил окнами на проезжую часть улицы, потому что тротуар пролегал лишь с одной, противоположной, стороны, где стоял длинный кирпичный дом в три этажа; в полуподвале дома размещались парикмахерская, скобяной магазин и мастерская «Гофре, плиссе».
Над входом в парикмахерскую светила небольшая лампочка.
Сторож ходил у гастронома, который находился на улице Пролетарской, метрах в ста от дома Ноздри.
По правой стороне улицы, рядом с домом Ноздри и дальше, до самого Рыбачьего поселка, темнели такие же деревянные дома, с садами и огородами. Брехали собаки. Но к этому уже давно все привыкли, как и к выкрикам петухов по утрам.
Сивый постучал в ставень. В доме хлопнула дверь. Кто-то вышел на застекленную веранду. Простуженно спросил:
— Кого нелегкая носит?
— Силантий Зосимович, свои, Лева я.
— Какой Лева? Сивый?
— Да-да... Силантий Зосимович.
— Чего хочешь? — сердито спросил Ноздря, приоткрыв дверь, насколько позволяла цепочка.
— Граф Бокалов просит на пару слов.
— Граф на «курорте». Любой босяк в городе это знает, — возразил Ноздря.
— Времена меняются, — сказал за забором Граф.
Ноздря распахнул дверь, по скрипучим ступенькам спустился во двор. Подошел к калитке. Злобно лаявший пес, узнав хозяина, радостно завизжал. Громыхала заржавленная цепь. Сонно выкрикивали куры. Запах куриного помета, мочи, псины и вяленой ставриды держался во дворе стойко.
Ноздря положил ребром кирпич. Встал на кирпич, схватившись руками за верх высокой калитки. Он был на редкость осторожный, точно старый секач, чуявший охотника на расстоянии.
— Добрый вечер, Силантий Зосимович, — вежливо приветствовал Граф.
— Спокойной ночи, — пробурчал в ответ Ноздря.
— Спасибо за теплые пожелания. Только я вторую ночь зубаря втыкаю...
— Это точно, — подтвердил Лева. — Граф позавчера вечером отвалил...
— Я не батюшка. Зря исповедоваться пришли, — недовольно ответил Ноздря.
— Товар есть, — сказал Граф.
— Краденое не скупаю.
— Может, адресок подскажете?
— У Левки что, память отшибло?
— Кузьмич такое не берет... И Мария Спиридоновна тоже, — оправдывался Левка.
— До свидания. Бывайте здоровы. Абсолютно ничем помочь не могу... — Ноздря слез с кирпича. Над калиткой торчал только его нос, длинный и загнутый, словно крючок.
— Ну, сука! — взорвался Граф. — Мешок с трухой, ты еще припомнишь нашу встречу! И десять кобелей не устерегут твою поганую конуру! Мне терять нечего! Меня угро по всему городу ищет! В меня стреляли!
— Не ори, психопат! — оборвал его Ноздря. — Что за товар?
— Чемодан кофе. В зернах.
Ноздря поперхнулся от удивления. Сопя, открыл замок. Подалась калитка. Покряхтывая, Левка втащил чемодан во двор.
В дом Ноздря их не повел. Они обогнули курятник и очутились в маленьком сарайчике. С полками во всю стену, на которых что-то стояло. И хотя было темно и ни чего не было видно, Граф знал: в таких сараях обычно хранят банки, пустые бутылки, столярные и другие инструменты и еще разную рвань: тряпки, плащи, старую обувь. Все это, конечно, покрыто пылью. И пауки живут по углам припеваючи.
Ноздря чиркнул спичкой. Просунул руку под полку. Щелкнула задвижка. Полка подалась на Ноздрю. В стене открылось отверстие, ведущее под пол.
Граф кивнул Левке, чтобы он лез первым. Бокалов любезно уступил дорогу Ноздре. И последним спустился сам. Погреб оказался небольшим квадратным ящиком из бетона, размером примерно два на два.
Электрическая лампочка светила на стене. Она была ввернута не в простой патрон, медный, с белым фарфоровым ободком. Такие патроны продавались на базаре, в скобяном магазине. Их можно увидеть в любой квартире города. Нет. На стене висело бра, вероятно переделанное из позолоченного подсвечника: пузатенький ангелочек с пупочком держал в руке рожок. В этот рожок и ввинчивалась лампочка.
Может, Ноздря купил бра у какого-нибудь ворюги, но не рискнул повесить его в комнате.
У стены под бра стоял высокий сундук, на котором лежала овчинная шуба.
Чемодан открылся. Крупные кремовые зерна кофе лежали, словно мелкая прибрежная галька.
— Турецкий, — сказал Левка.
— Ты-то, сопля, знаешь! — съязвил Ноздря.
— Что ж я, Силантий Зосимович, турецкого кофе не видал? Я даже пил его...
— В Турции кофе не растет, — сказал Ноздря.
— В Турции все растет, — возразил Левка. — И табак, и кофе. Я сам в ресторане «Интурист» такое блюдо видел — турецкий кофе.
Ноздря отмахнулся от него, как от мухи.
— Сколько хочешь?
— Одежду соответственно сезону. И укромное местечко на неделю, разумеется с харчевкой. Отлежаться надо, пока фараоны решат, что я все-таки в Ростов прорвался.
— Беру, — сказал Ноздря.
Граф устало опустился на сундук.
— Задешево отдает, — сказал Левка. — Вы бы видели, Силантий Зосимович, как мы накололи чемодан! Прима! Высший класс. Дамочка в обморок. Граф — жентельмен...
— Пока будешь находиться здесь. Подушку принесу. — Ноздря кивнул Левке: — Помоги!
Левка потащил чемодан наверх. Ноздря поднялся за ним.
— Жратвы не забудь, — напомнил Граф.
Они вернулись минут через десять. Граф дремал, привалившись на тулуп.
— Сутки средь могил ховался, — сказал Левка. — Как подумаю; гробы, покойники!.. Аж дрожь берет... Вставай, Вова.
Ноздря принес бутылку самогона, запечатанную туго свернутым газетным пыжом, полдюжины сырых яиц, малосольный огурец, пяток помидоров и ворох вяленой ставриды.
— Барахло завтра подберу.
— Чтоб приличное было, — напомнил Граф, потирая кулаками глаза.
— Как чижика оденем, — успокоил Ноздря.
...Тогда они выпили крепко. Видимо, Ноздря считал сделку удачной. Он еще раз сбегал за бутылкой. И еще...
Захмелев, Ноздря болтнул, что к нему заходил Хмурый. Они крепко-крепко поддали. И Хмурый держал себя как метр. Говорил, что напал на золотую жилу и намерен обеспечить себе беззаботную старость «на том берегу». Какой это берег, Ноздря не уточнял, по догадался, что турецкий.
Хмурый обещал не забывать Ноздрю, если Ноздря будет помнить его, Хмурого.
Глаза у Хмурого были масленые, и он говорил, что стосковался по женщинам, но ему, дескать, нельзя впадать в разгул. У него должна состояться деловая встреча.; Важная встреча, которая сыграет в его судьбе поворот... Уходя, Хмурый просил Ноздрю подумать, найдется ли где подходящее место: тайничок надежный и безопасный. На всякий случай, если придется что спрятать.
Больше Хмурый не приходил. Однако Ноздря знал Хмурого не первый год. И был уверен: такой делец зря слов на ветер не бросает...
В конце концов Ноздря упился до чертиков и со слезами умиления лез целоваться к Графу, называя его сынком, родненьким.
Левка уволок Ноздрю лишь на рассвете.
Граф накрылся тулупом и уснул...
Несколько дней Анастасия видела геологов только через окно. Даже после разговора с полковником Козяковым Воронин не велел ей показываться во дворе. Он сказал: нужно выждать, присмотреться, что это за люди. Хорошие или плохие. И пусть даже хорошие. Все равно следует остерегаться. Потому что даже самый хороший, увидев такие волосы и глаза восемнадцатилетней девицы, может натворить столько дел, угодных черту, что потом никакими молитвами не откупишься.
Анастасия никогда не замечала, чтобы Воронин молился или стоял перед иконами. Но помянуть имя господа, всуе с неприличным словом он любил. И делал это особенно громко. Быть может, из-за того, что жена его, сгорбленная сердитая старушка, была туговата на ухо. Некоторое время Анастасия не знала, как вести себя с хозяйкой дома. Лицо этой неприветливой женщины и глаза ее казались Анастасии загадочными, а порою одержимыми. Но была ли это одержимость или какое-то обостренное состояние нервов, а может, всего сложного комплекса, который называют психикой, — определить трудно. Анастасия и Матрена Степановна относились друг к другу настороженно. Хозяйка приглашала Анастасию к столу в завтрак, обед, ужин. Девушка, поев, благодарила и уходила в свою комнату. Кажется, на второй день пребывания в доме егеря Воронина Анастасия хотела вымыть после завтрака посуду, Матрена Степановна сухо сказала: