Бунинская деревня и чеховский овраг по сравнению с этим были прелестными уголками, где жизнь полна надеждой и верой в будущее. Как хорошо, однако, что мой опыт проживания в деревне единичен и случаен. Когда я смотрю на чудный золотой свет, заливающий пашни Венецианова, на идиллии Сороки, на угловатую красоту тропининских дев и скромное достоинство парней Тыранова, восторг и нежность объемлют меня от восхищения перед русской деревней. Что может быть героичней юноши, играющего в бабки, и идеальнее девушки у разбитого кувшина? Ничто.
О, этот свет николаевской эпохи, полновесный, полнокровный, как золотой рубль, еще не замененный на фальшиво шуршащие бумажные ассигнации шестидесятых. Золотистый свет, разлившийся над Россией через присланные из Неаполя пейзажи Щедрина, растворивший и преобразивший ее в своем сиянии, сотворивший на ее просторах сплошной итальянский полдень и окрасивший время так называемой николаевской реакции в упоительный тон Золотого века, великого русского Золотого века. Мечта о нем и тоска по нему – это единственное, что может придать силы среди изматывающего мычания.
Среди искусствоведов сейчас модно утверждать единую линию российского искусства от иконописи до концептуализма через передвижников, русский авангард и расцвет сталинского соцреализма. Но что общего у соцреализма и передвижников? Так, только справедливо презираемая Львом Толстым «техника». На самом деле время «жить стало легче, жить стало веселее», время роскошных колхозных праздников, преисполненных наивозможной простоты трактористов, знатных доярок и председателей колхозов, пластовских пейзажей и благоухающих герасимовских сиреней – не что иное, как отблеск благословенного русского Золотого века, России – тюрьмы народов и Николая Палкина. Вернется ли этот Золотой век когда-нибудь на нашу многострадальную землю, снова залив своим светом овраги и деревни? Будем ждать.
Окно в Россию
В мутных потоках, разлившихся по СНГ по поводу пушкинского юбилея, очень трудно решить, что же все-таки более противно: тупое официозное славословие или богемные издевательства над ним. Бесконечные повторения «до юбилея Пушкина осталось…», рекламные плакаты со строчками «Люблю тебя, Петра творенье…», перемешанные с рекламой корма для кошек и радиотелефонов, вопросы: «Что ты сделал для юбилея?» и прочие массовые начинания вызывали не меньший рвотный рефлекс, чем различные псевдоинтеллектуальные развлечения андеграунда вроде издания журнала «Дантес», претендующего на нестандартное высмеивание официальной пошлости. Авангардная ирония оказалась еще более пошлой и стандартной, чем официоз, долженствующий быть таковым по определению.
Не менее отвратительное впечатление вызывала и академическая интеллигенция, натрудившая мозоли в раздобывании различных грантов на пушкинские мероприятия, одарившая общество множеством выставок, одна пошлее другой, и затем в пьяном русском угаре попершаяся на конференции в «пушкинские» города, давя друг друга на дармовых фуршетах под омерзительно слащавый набор слоганов, повыдернутых из непрочитанных и непонятых произведений.
Кетчуп «Пушкин», шоколад «Пушкин», водка «Пушкин» не вызывают таких спазмов отвращения, как полная невозможность современного русского общества в лице «лучших его представителей» сформулировать что-либо внятное и достойное по поводу Пушкина. Это или слюнявая жвачка из экзальтированных цветаевско-ахматовских переживаний, или слабоумное брюзжание на масскультуру, на самом деле ни в чем не повинную и со своими кетчупами гораздо более достойную, чем трибуна, украшенная лозунгом «Семейственной любви и нежной дружбы ради…», на которой сидели в Москве знатные политики и пушкинисты. Чего ради, почему ради, отчего ради – никому не приходило в голову. Пушкинисты сами хихикали в рукав, зная апокриф из дневника Вульфа о том, что эти строки были списаны Пушкиным из сентиментального альбома с добавлением «…тебя не спереди, а сзади». Знали, хихикали, но помалкивали, подавившись жирным куском кулебяки, как и полагается на пиру старика Троекурова. Двухсотлетие со всей очевидностью доказало, что в современной России Пушкина просто нет. Нет у нее органа, которым можно было бы его воспринимать, он как-то атрофировался. Произвести какую-либо новую мысль она уже не способна, может лишь пережевывать и перерабатывать все то же «солнце нашей поэзии» и «это наше все», так как мозгов нет, есть лишь отверстия для поглощения и облегчения. Осмысления в таком состоянии быть не может, так как современная русская интеллигенция представляет собой организм, занятый лишь поддержанием своего существования с помощью капельниц иностранных грантов. Ее главные задачи – пожрать и просраться. На прочее сил нет. До сих пор у нас нет прилично откомментированного собрания сочинений Пушкина. Все, что есть, – жизнь впотьмах с исправленной орфографией. Представить себе, чтобы итальянцы издавали Данте на новоитальянском, а англичане – Шекспира на новом английском, невозможно. У нас же существует только новый русский Пушкин с невесть как правленными орфографией, пунктуацией и строчными буквами. Зато перед Таможней, где заседает Пушкинский Дом, вознесся бюст поэта исключительного уродства, так же вписывающийся в панораму «пушкинского Петербурга», как и оплевываемый интеллигенцией памятник Городовому. Никто при этом не возражал, все довольны. Не хватало только, чтобы статуи, украшающие это творение итальянского архитектора, были заменены Пушкиным, Натальей Николаевной и Ариной Родионовной.
Вся эта малогигиеничная вакханалия, устроенная вокруг несчастного треножника, вполне объяснима. Раз Пушкин – это наше все, раз это наша национальная идея, то пусть и будет за все ответствен. Его согласия при этом не надо, его никто не спрашивает да уже и не читает, а если и читает, то, тая, просто глазами-пуговками водит. Зачем читать народного поэта? Ведь он же везде, он все – он как наша родная грязь, милые сердцу свалки и помойки, как родные русские тараканы и прочие отличительные черты русского духа, утверждающие наш приоритет над всей остальной мировой бездуховностью. Он в каждом из нас с рождения, он – наша плоть и кровь, сало, слизь, желудочный сок, экскременты. Только одним он ни в коем случае не является – нашим собеседником.
Среди особо тошнотворных кунштюков, каковыми средства массовой информации одарили русский дух, был проект на ОРТ, представляющий чтение «Евгения Онегина» всей матушкой Россией. Эта попытка представить народность Пушкина оказалась ужасающей: со всей очевидностью было продемонстрировано, что никакого понимания этой поэмы нет и не будет. Тупо и бессмысленно повторяемые строчки скакали как выплевываемая шелуха от семечек, и облузганные пушкинские фразы становились как-то невероятно противны, как бывают противны испачканные предметы интимного назначения, вышвырнутые на центральную площадь.
Бедные российские граждане пали жертвами размаха телевизионной гениальности. Не исключена возможность, что многие из них даже прочитали «Евгения Онегина» до своего выступления, может быть, даже и не один раз. Может быть, даже о чем-то задумывались. По продемонстрированному результату об этом нельзя было даже догадаться, что вовсе не вина статистов. Сама идея скороговоркой прочесть на ходу на разные голоса одну из тончайших и сложнейших поэм в русской литературе совершенно дебильна. «Евгений Онегин» не был написан как пособие для преодоления безграмотности, и его чтением безграмотность преодолеть невозможно. Его надо как-то осмыслить, а не барабанить, как пройденный по школьной программе материал, ведь между букварем и этой поэмой разница колоссальная, и так странно, что этого никто не хочет замечать.
Зато в очередной раз всех попытались убедить, что Пушкин – народный поэт, и «Евгений Онегин» – поэма народная. Это убеждение на самом деле свойственно всем русским, хотя оно неверно и ничем не оправданно. Ведь смешно: единственно, чем до сих пор русская культура обладает стоящим, созданным по поводу поэмы, – это комментарии Лотмана, объясняющие, что такое брегет и боливар. Недавно переведенные с английского и опубликованные на русском языке комментарии Набокова сделаны на английском языке, для англоязычного читателя и для английской культуры. За сто пятьдесят лет русская культура не предложила какой-либо интересной и оригинальной трактовки этой поэмы – все исчерпывается демократическими пассажами Белинского и сентиментальной интерпретацией Чайковского.
Но уверенность в том, что «Евгений Онегин» непереводим, что он доступен только русскому разумению и что его понимание – столь же неотъемлемая прерогатива аборигенов, как мытье в бане по-черному, кислая капуста и тараканы, присутствует в каждом русском сердце. Поэтому, конечно же, желание англичан экранизировать «Евгения Онегина», да еще к пушкинскому юбилею, когда наше все полезло изо всех дыр, не могло не вызвать возмущения. Заранее было ясно, что англичане ничего не поймут, нашу народную поэму испохабят, всю тонкость русской души проглядят и наделают массу смешных ошибок в изображении энциклопедии русской жизни. Все так и получилось.
Критика и интеллигентная публика недовольна всем. Плохи характеры, плохи пейзажи, плохи интерьеры, никуда не годен Петербург, неверны даже именины Татьяны и уж очень облезлая беседка, где происходит объяснение главных персонажей. Почему не был взят разумный консультант по русской культуре, почему съемки делались в викторианских интерьерах и почему Татьяну не повезли в Москву, а сразу перенесли в Петербург? Масса существенных претензий. Что бы, интересно, мог исправить консультант по русской культуре? Указать на то, что в провинциальных салонах не пели песен Дунаевского? Что решетка Михайловского сада, на фоне которой появляется страдающий Онегин, еще не была возведена? Что особняк Абамелек-Лазаревых, на балконе которого сидит герой, еще не появился, и не было «дома Собчака», украшающего панораму Мойки в английской съемке? Надеть на Татьяну малиновый берет и обратить внимание на то, что продуваемая веранда в стиле неоклассицизма начала нашего века не лучший фон для объяснения Татьяны и Онегина? Все это авторы фильма и так знают – это очевидно. На историческую достоверность они не претендуют и энциклопедию русской жизни создавать не собирались.