Ничто не располагает к хилиазму и эсхатологии больше, чем обыденность – и с ужасающей ясностью я понял, что умру. Когда я умру, я еще не знаю, но само знание этого факта непреложно, и ничто не в силах отменить ни факта моей смерти, ни моего знания о нем. Впрочем, скажете вы, каждый смертен, в этом знании нет особой исключительности, и какая разница, знаешь ли ты, что умрешь через пять лет, или через десять, или ничего не знаешь, а умрешь завтра – тоже мне, проблема… Ведь к тому же каждый бессмертен, спешу добавить, потому как хотя и нет во мне Веры, но какая-то маленькая вера, как в каждом мыслящем человеке (а я мыслю и существую, вне сомнения, и этим отличаюсь от большинства живущих на земле), во мне присутствует. И присутствует большое уважение к Вере, – так вот, и сам я совсем недавно говорил ровно то же самое своему любимому другу, когда он сообщил мне, что у него рассеянный склероз, что жить ему осталось недолго и что он не знает, способен ли он будет в скором времени передвигаться, и что его смерть неизбежна. Мне казалось, что я говорю нечто умное и утешительное, я тогда сам еще не знал, что тоже умру, не знал с той очевидностью, с какой узнал это сейчас, в совершенно заурядный день 18 июля 2003 года. Теперь мне пришлось убедиться, что мои слова были невероятно глупы, глупы, как могут быть глупы слова человека, мнящего себя вечным в своей ограниченности, и именно поэтому не осознающего, что смерть совсем рядом, под боком, что она физически ощутима, что она спит, ест и пьет вместе с тобой, и что ты был просто слеп и этого не видел, а теперь вдруг прозрел и увидел ее, и не то чтобы испугался, но это открытие заняло все твои мысли, и не избавиться тебе от него, не уйти, приходится с ним учиться жить, а это очень непросто. Не то чтобы она была очень костлява и скалящимся скелетом сидела напротив, нет, это скорее вечность, ощущаемая как темный чулан, вход в который все время рядом с тобой, и тьма из чулана, когда остаешься один, вдруг всей тяжестью наваливается на тебя, и страшно, плоско страшно тебе, никто не может помочь, и голоса играющих на гуслях и поющих, и играющих на свирелях и трубящих трубами в тебе уже не слышно будет; не будет в тебе уже никакого художника, никакого художества, и шума от жерновов не слышно уже будет в тебе; и свет светильника уже не появится в тебе; и голоса жениха и невесты не будет слышно в тебе: ибо купцы твои были вельможи земли, и волшебством твоим введены в заблуждение все народы.
Я умру из-за всего, что меня окружает, так как смерть – прощание с окружающим, со всем любимым, со всем ненавистным, со всем безразличным.
Я проснулся от мира и понял, что вскоре не будет ничего, Ничего, НИЧЕГО – не то чтобы будет НИЧЕГО, а – НИЧЕГО не будет – разительная разница, пока еще дарящая какие-то переживания: холодный ужас, отчаяние и ненависть. Смерть – причина для ненависти. Каждый из живущих на земле переживает Апокалипсис, каждая жизнь кончается Апокалипсисом, и миллиарды миллиардов апокалипсисов сливаются в один единый миг, когда сделалось безмолвие на небе как бы на полчаса и Ангел, которого я видел стоящим на море и на земле, поднял руку свою к небу и клялся Живущим во веки веков, Который сотворил небо, и все, что на нем, и землю, и все, что на ней, и море, и все, что в нем, что времени уже не будет.
В Откровении нет времени, и в единое целое слито в нем то, что было и то, что будет, как в формуле Вечности, которой недоступны ни жалость, ни сострадание. Нерон и нашествие гуннов и монголов, Холокост и Гулаг, одиннадцатое сентября и аутодафе, чума и атомная бомба, моя смерть и смерть всех, кто дороже мне моей жизни, сплетены в единое целое, нет между ними ни разницы, ни промежутка, и в словах Святого Иоанна Богослова можно прочесть все это, и еще тысячи тысяч других событий человеческой истории и человеческой жизни. Не в силах вынести страха Вечности, земное сознание цепляется за множество конкретных и единичных апокалипсисов, стараясь превратить Откровение в повседневность, в будничное явление, что всегда рядом, чтобы привыкнуть к ощущению Конца, и множит, множит изображения ужасов, стараясь сделать их привычными, как документальные съемки. Чтобы человечество не сошло с ума, ему было даровано Откровение, и человечество размножило его, и пережило, и оказалось, что ничего страшного, что в Конце нет безысходности и что Свидетельствующий сие говорит: Ей, гряду скоро! аминь, Ей, гряди, Господи Иисусе!
Благодать Господа нашего Иисуса Христа со всеми вами. Аминь. Жить можно дальше. Впрочем, быть может, это все произошло 14 января 1203 года.
Крылья ангелов
Ночью, накануне смерти Фридриха II Штауфена, императора Священной Римской империи, короля германского и короля Сицилийского, огромная комета перечеркнула небосвод кровавым следом, и ужаснулись христиане от берегов Северного моря до Сицилии, видевшие этот знак Божий. Неисчислимые бедствия сулила комета, долго-долго висевшая в темном небе, столь долго, что бодрствующие успели разбудить спящих, робкие спрятались в подвалах, отчаянные же вскарабкались на крыши, и отблески адского пламени играли на их лицах, обращенных к небу, полных ужаса и любопытства. Комета 1250 года сыграла роль Интернета, и наутро уже не только папская курия в Риме, но и монахи отдаленных валлийских монастырей, и паломники в Сантьяго де Компостела в Галисии знали о смерти императора и о том, что мир находится в преддверье перемен.
Император Фридрих был личностью замечательной. Внук Фридриха Барбароссы, он в три года был коронован короной обеих Сицилий, в пятнадцать – германской, а в двадцать шесть уже провозглашен императором в Риме, и сам папа распростерся у его ног, признав его владыкой всего христианского мира. Германцем Фридрих себя не чувствовал, предпочитая жить в Южной Италии, на родине своей матери, земле солнечной и странной, земле, которую все еще нельзя было до конца назвать христианской, так как слишком свежи были на ней воспоминания о язычестве. Сицилия полна была великолепных мраморных храмов, почти целых, и от арабов, часто там появлявшихся, осталась любовь к садам, воде и неге. Французские и немецкие кузены, остановившиеся у Фридриха на пути в Святую землю, были шокированы тем, что сначала им предложили вымыться в бассейнах с благоуханной водой, а потом уложили спать в апельсиновых рощах под шелковыми пологами, что было приятно, но непривычно почти до неприличия, ибо не подобает истинному благочестию чисто мыться, так как суетные заботы о теле несовместимы с истинной верой, да и подлинной мужественности противны.
Императором двигали тщеславие, любопытство и любовь к роскоши. У папы, принужденного пасть ниц перед ним во время коронации, одно его имя вызывало приступы ярости, так же, как и у большинства духовенства, особенно у монашеской братии, у так называемых иоахимитов, приверженцев Иоахима дель Фьоре, великого вдохновителя нищенствующих орденов, искателя Вышнего града, предтечи веры в вечный прогресс, народность и научный социализм Карла Маркса. Ненавидели его и северные родственники, немытые и нечесаные немцы и французы, до крайности раздраженные его высокомерием, которого он даже и не пытался скрыть. Граф Анжу сказал о нем, что «будь он рабом, никто не пожелал бы его купить и за двести су», намекая, должно быть, на его сухопарость и нервозность. Впрочем, за кого бы из вас, великих мира сего, заплатили бы больше? Любили Фридриха также называть Антихристом или предтечей Антихриста, а один из самых его непримиримых идейных противников, фра Сальтимбокка да Анкона, написал о нем: «Хорошо сложенный, хотя и среднего роста, император был выразителен скорее, чем красив. Он был рыжеват и глаза имел зелено-желтые, губы тонкие и высокие скулы. Это был человек хитрый, двуличный, лукавый, алчный, сластолюбивый, раздражительный до последнего предела. Это был в то же время человек блестящих достоинств, когда он хотел высказать свою доброту и расположение, – благосклонный, очаровательный, восхитительный, деятельный; он умел читать, писать, петь, сочинять кантилены и канцоны; обладал удивительной способностью говорить на любом языке – французском, тосканском, немецком, греческом, арабском, латыни. Я увидел его и тотчас же полюбил». Так вот очарование власти, проявляющей к нам благорасположение, хотя бы и внешнее, часто бывает сильнее наших идейных убеждений, чему свидетельства многочисленны и постоянны.
Тот же фра Сальтинбокка с отвращением рассказывает, что Фридрих окружил себя свитой из сарацинских юношей, его личных телохранителей, и что он там с ними делал, уединившись в своих покоях, «противно представить христианину», может быть, даже Аллаху поклонялся, так как вообще любил экспериментировать. Его дворцы были расписаны чудными фресками с изображениями охот и всевозможных животных, он обожал ручных леопардов, всегда его сопровождавших, и написал «Трактат о соколиной охоте», богато иллюстрированный лучшими миниатюристами Италии, рисовавшими птиц с натуры. Его интерес к многообразию тайн природы не знал пределов, и он проделывал различные опыты, свидетельствующие о живости воображения. Он скрещивал людей различных рас, животных различных пород, арабских юношей с кобылами и арабских жеребцов с девушками и женщинами, чтобы посмотреть, что из этого получится. Ничего не получалось. Однажды он посадил в плотно закупоренный глиняный сосуд человека, чтобы посмотреть, куда денется его душа после смерти. Души в сосуде не оказалось. В другой раз император выбрал несколько новорожденных младенцев, приставил к ним служанок и кормилиц, наказав им всячески за ними ухаживать, но не ласкать их и с ними не разговаривать, чтобы опытном путем узнать, на каком языке дети заговорят сами: на древнееврейском ли, греческом, латыни или же языке своих родителей. Младенцы почему-то все умерли. Любознательность императора была велика, а страха перед Богом – никакого.
Фридрих очень любил Сицилию и Неаполь, но прекрасно понимал, что его влияние на полуострове зависит от Ломбардии, ибо, как сказал один французский хронист: «Воистину заявляю, что не найдется ни по сю, ни по ту сторону моря страны или государства, которое могло бы сравниться с Ломбардией, как в почитании Бога и Святой Церкви, так в доблести и талантах людей; в мудрости и целомудрии, в обходительности и дружелюбии, в богатствах и могуществе и во всем, что только можно пожелать на свете». В Ломбардии и разгорелась наиболее жестокая борьба между сторонниками папы, гвельфами, и гибеллинами, сторонниками императора. Борьба была мучительной и долгой, как скрытая опасная болезнь,