Скрипнула дверь ванной, и выплыла тройка Неяркого – он сам, Тандерджет и Зойка-дура, жующая лошадиную дозу сен-сена.
– Ты его дави покрепче, друг, – сказал мне Алик, имея в виду горло Афанасия. – Если сам не справишься, придем на помощь.
– Он еще спеть должен, – возразил я. – Пой, Восемь На Семь, самое свое любимое, самое заветное!
Афанасий откашлялся и грянул хором, далеким и грозным, как сто Кобзонов и полсотни Хилей:
А ты улетающий вдаль самолет
В сердце своем береги,
Под крылом самолета о чем-то поет
Кусок самолетной ноги.
– Ну, теперь вы оба в полном поряде, – сказал Неяркий и приколол нам на грудь значки своего спортклуба. – Хеппи флай, чуваки! Берегите концы – на юге сифиляга гуляет!
Мы пошли по плохо освещенному стеклянному коридору, за стенками которого выплывали из дымной мглы вздыбленные хвосты огромных самолетов. Поджарые торсы «тупо-левых» и увесистые животы «антоновых» казались в ночи столь целесообразными, что могли бы вполне и не летать, просто стоять здесь для явления «ночной аэропорт», ибо не может наше время обойтись без массовых галлюцинаций.
– Вот скотина этот Алик, – пробурчал Патрик. – Проколол мне кожу своим идиотским значком.
– Мне тоже, – сказал я. – Впрочем, мне совсем не больно.
– Мне тоже не больно, но противно. Шутка в духе Яна Штрудельмахера. Клянусь, я отвечу на нее, когда придем в лагерь под стены Данцига.
Я быстро взглянул на Тандерджета, но он как будто ждал этого взгляда и кивнул мне с очень серьезной миной.
– Тебе кажется, что Алик из нашего отряда тех лет?
Передо мной в закатном мареве появились каски мерно шагающих солдат и их плечи, навьюченные барахлом из ограбленного Магдебурга, я видел и нашего князя, плывущего верхом в голове колонны, но никакого Яна Штрудельмахера я не помнил.
– Я не помню Яна. Века запылили мою память.
– А между тем ты шлепал за ним, почитай, два года, пока шведские кирасиры не разнесли его на куски в бою под Кольцами.
Тут передо мной возникли широченная спина и вороненые наплечники, мешок с полузадушенными индюшками и соболиное боа герцогини Плуа, ржавый арбалет, татарская сабля и просмоленная косичка на кожаном воротнике.
– Вспомнил! Ведь он служил прежде в пиратском флоте и носил косицу, от которой пахло ворванью!
– То-то, – кивнул Патрик, довольный. – Это и есть твой Алик Неяркий, не кто иной.
Посадка в ночной самолет проходила мирно, уютно, пассажиры поднимались по трапу, позевывая, разговаривали чуть ли не шепотом, свет в самолете был притушен, и стюардессы тоже позевывали.
И все-таки нашлась одна тетка, которая начала базарить в глубине салона:
– Это неуважение ко всем нам! К остальным! Босые, видите ли, в самолет! Надо дружинников вызвать! Мужчины, куда вы смотрите?
Голос этой тетки был и мне очень знаком, а Патрик, тот просто весь заострился в сторону голоса, задрожала его небритая щека.
– Это она, она… лидер партии Народного Единства из Бечуаналенда! Мне страшно, Джо! Как она попала в самолет? Куда мы летим, Джо?
– Спокойно, спокойно, я не Джо, а она не лидер, просто какая-нибудь администраторша из торговой сети. Садись, старик, сейчас полетим, и тебе молочка горячего принесут.
Я обнял друга за плечи и усадил его в кресло, а после, чтобы отвлечь его, попросил рассказать, как он отомстил за глупую шутку Яну Штрудельмахеру.
Патрик вдруг безудержно расхохотался, размазывая грязные слезы по лицу.
– Недобрый случай свел нас с этим шакалом в одной баскетбольной команде. Мы приехали играть финальную пульку в Сан-Диего и разместились в мотеле на берегу океана. Жара была неслыханная даже для тех мест, и этот скот Ян все время дрых в своей койке. Однажды я пригласил ребят в его номер и засунул ему в трусы живого лангуста. Вообрази, обычно он говорил «доброе утро» своему недремлющему истукану, а тут из трусов вылезает чудовище с клешнями. Ты не смеешься, Джо? Тебе противно? Понимаю! А что прикажешь делать с этими хамами? Скоты, грязные мужепесы, только и ищут козла отпущения. В Дананге у нас был один тихий мальчик-санитар, так ему каждый вечер обязательно кто-нибудь ссал в койку. Вообрази, Джо, после отвратительной шутки с лангустом меня стали уважать в команде. Вот тебе человек, вот тебе его натура! Волку ведь не придет в голову глумиться над товарищем! Помнишь, мы говорили с тобой об этом на Плевательнице? Когда-то мне казалось, что хотя бы там человек меняется, хотя бы из-за слабого тяготения, но однажды я увидел, как Раек засунул Суаресу кусочек мыла в систему жизнеобеспечения, а потом катался по полу от смеха, глядя на судороги товарища. Тогда я понял, ничего не изменится, даже если мы обживем Юпитер. Всю жизнь меня сопровождают жестокие идиотские розыгрыши! Я не могу больше, Джо! Не могу терпеть! Я не удивлюсь, если даже ты засунешь мне сейчас гвоздь под задницу, а стюардесса подаст мне, вместо молока, стакан разведенной известки. Что это такое, Джо? Сатанизм? Победа зла над добром, торжество нечистой силы? Вряд ли! Небось и дьяволу стыдно за людей из-за этих мелких гадостей!
Задыхающаяся, клокочащая английская речь с задних кресел стала привлекать пассажиров, на нас оборачивались. Того и гляди, вместо Крыма мы окажемся в милиции. Я закрыл Патрику глаза и рот ладонями:
– Спи, спи, дружище. Он все еще рычал:
– Fuck, fuck, fuck yourself… fuck myself… fucking world, – но все тише и тише.
Наконец зажглось табло – что-то насчет курения или привязывания, насчет привязывания недокуренных окурков или выкуривания незатянутых ремней. По проходу прошла стюардесса, говоря со смехом:
– Кто здесь босой, товарищи? Там мамаша одна беспокоится.
Люк еще не закрыли, и в нем стояло небо темно-синего серебра, и плыло молчание, как вдруг… Вдруг, естественно, послышались догоняющие крики, отбивающийся крик пьяного мужчины, забухало по трапу, и в самолет ворвался собственной персоной Алик Неяркий, весь в слезах. Обычно невозмутимое лицо центуриона теперь было похоже на физиономию тетки Параскевы, у которой тесто убежало. Такие метаморфозы в хоккее, между прочим, возможны. Защитник Рагулин, например, когда «ледовая дружина» проигрывает, становится похож на пилота тридцатых годов Гризодубову.
Алик бросился на нас всем телом, целовал и рыдал: – Чуваки! Я уже до «Ударника» доехал и вдруг подумал – неужели я вас булавками проколол? Что-то, думаю, Патуля наш сморщился, когда я ему знак дружбы вручал. Чуваки, да я чуть с Каменного моста не сыграл! Больно, френды? Дайте-ка я выну иголки эти ебаные! Не бойтесь, я стажировку проходил по мелким травмам. Есть! Так лучше? Плюнь мне в харю, Арик! Плюнь! Я вам полбанки притаранил, мальчики, дети мои родные, голуби мира и весны! Зойка-оторва, что нам минтяру строчила, сдай, говорит, их в оперативку, получишь повышение, поженимся. Ах ты курва, говорю, скорей ты с целкой своей попрощаешься, чем Алик Неяркий за сраную звездочку корешей заложит! Убью! Убью и тебя, и себя, и самолет этот убью, и «Аэрофлот», и САС,и КЛМ!…
Страшные эти угрозы не вязались с испуганным видом бомбардира. Он явно трепетал перед приближающейся стюардессой. Тогда я свалил его на свое место, а сам пошел к стюардессе навстречу.
– Пшепрашем, пани, это наш аквалангист, отстал от экспедиции в связи с родами сестры, а дело не ждет, потому что гастроли и съемка, а все расчеты идут на валюту!
Пачка десяток, вытащенная из-за пазухи, подкрепила аргументы. Стюардесса молча кивала, с ужасом глядя, как Алик гугукался с Патриком, как он доставал из карманов и отправлял в рот американцу кусочки белой рыбы, оливки, огурчики, салат, комочки майонеза. Совершенно ясно было, что все это он сгреб с чужого стола в каком-то ресторане.
– Не надо бояться, – прошептал я. – Этот укрепляет в том веру в человека.
Так или иначе, но мы взлетели втроем. Товарищи мои сразу же загудели во сне, как дополнительные реактивные двигатели, а я еще некоторое время смотрел в окно, пока самолет не вошел в свои излюбленные края, в пространство над бесконечной рыхлой пустыней, где бродят сны.
Сон в лётную ночь
В ту ночь па Невском возле газировки
мы кантовались
автомат урчал
в обмен па медяки струилось пиво
струился квас
лимонная урина
струилась также
Автомат пенял
на злую участь – отпускай мол пойло бродячим алкоголикам и шлюхам
подыгрывай страстям
рядись в личину дешевой липкой горе-газировки
хотя задуман был ты при рожденье
как вдохновенный гибкий леопард
Мы хохотали думая о страшном
мы хохотали думая о черном
а ночь была светла традиционно
и мы смеялись дуя лимонад
Какая право общность интересов
содружество умов
единство жестов
мигалки желтые в листве адмиралтейской
мигали нам
А город наш был пуст
лишь «кузьмичи» взволнованной толпой –
все лысины священные и брюки
великий галстук
праведный жилет
честнейшие ботинки –
прошли твердя что в городе порядок
что город спит он спит всего лишь спит
устав от диких тайн полярной ночи
Вот это хохма – попка на плече
посол Демократической Гвинеи
и грек из Петербургской Иудеи
Баварской Академии сочлен
танцовщица поэт скрипач арфистка
лиса Алиса
добрый мистер Тоб участник поражения в Дюнкерке
без прав на жительство
с блохой на поводке
Мы хохотали вдоль по перспективе
к Московскому вокзалу
кони Клодта смеялись с нами