Вот так и подумалось – «грязной, преступной»! Он разозлился – откуда берутся такие словечки в мыслях? Из тех же источников, конечно, невольно проникают, из тех же гнилых углов! Мы не были преступниками! Мы выполняли свой долг рыцарей революции и стыдиться нам нечего! И на полячишку этого нечего кивать. И без него немало героев дали органы пролетарской диктатуре! Ну-ничего!
– Подхожу к главным событиям, – продолжал он рассказ. – Вызывает генерал, передает документы на твоего отца, Бориса Евдокимовича Лыгера. Документы только что прибыли из Центра. Предлагается уточнить анкетные данные полковника Лыгера, ибо обнаружились иностранные, точнее, французские корни. Среди документов написанный отруки сигнал, без подписи, о близости Лыгера к безродным космополитам.
– Сигнальчик – не твоя работа? – спрашивает генерал. – Знаем, Чепцов, все знаем и про тебя, и про мадам, но в данном конкретном случае не осуждаем. Разберись-ка с этими бумагами, а Лыгера пришли ко мне.
Сразу бросился из управления к Полине Игнатьевне. Нет, я не писал на Бориса Евдокимовича. Не скрою, недолюбливал. Желал полного обладания таким замечательным товарищем, как Полина Игнатьевна. Ясно понимаю – неизбежный арест полковника ударит и по его жене.
Вбегаю. Перед моими глазами Полина Игнатьевна. Занимается с крошкой, то есть с тобой, Нина, изобразительным искусством, показывает картину Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» и рассказывает об истории создания мирового шедевра. Незабываемый момент: луч солнца падает па синее крепдешиновое платье Полины Игнатьевны.
– Полина Игнатьевна, вы должны немедленно подать на развод! Ваш муж – предатель!
Суровое было время, Нина. Многим казалось, что мы, работники органов, лишены человеческих чувств. Неверно! Быть может, я был излишне резок, но только от желания спасти Полину Игнатьевну. Готов был немедленно подать рапорт о переводе на трассу или на материк, забрать вас, уехать. Полина не поняла.
– Как вы смеете?! Шантажист! Убирайтесь!
– Полина, твой муж не Лыгер! Он – Лягер! Он скрывает свою национальность! Он француз, если не еврей! Ля гер! Ля гер по-французски «война», не мне тебя учить!
– Ля гер! Ля гер! – вдруг дико закричала она. – Па-пашка! Папашка францозиш! – Упала затылком на паркет.
Чепцов на миг закашлялся. Вот он и рассказал все «дочке», все-все, почти все. Нет, про хохот Полины Игнатьевны он уже не расскажет. О таком страшном хохоте словами не расскажешь. Такого он не слышал даже на допросах.
– Так началась ее болезнь. Вечером пришел твой отец, мы объяснились. Он был потрясен разговором с генералом. Согласился отдать мне парализованную Полину Игнатьевну и тебя, собрал вещи, утром отбыл на трассу. Его не арестовали, только сняли с занимаемой должности. Была уже весна пятьдесят третьего, уже запахло хрущевской гнилью…
Чепцов разволновался, взял еще сигарету, зашагал по комнате, давя на паркет всем своим центнером. Вдруг он вспомнил, как тяжело качался под его тяжестью пол в завальном бараке на окраине Магадана, когда еще в сорок девятом брали матерую троцкистку. «Мадонна» Рафаэля, латунные католические кресты, книги реакционных писателей… других подробностей ареста он не помнил.
– Надень штаны! – услышал он вдруг чей-то чужой голос.
– Что? – Он вздрогнул, обнаружив свою наготу.
– Штаны надень. Противно, – сказала Нина, его девочка.
Он схватился за свои штаны и увидел в зеркале отвратительного старика в зеленой офицерской рубашке, из-под которой свисал мохнатый седой живот и сморщенные темные органы в седом пуху. Старик с маленьким перебитым носиком и огромным зобом, с трясущимися от угодливости перед девчонкой руками. Впервые сам себя увидел стариком и ужаснулся. Счастье лопнуло!
– Упырь, жаба, нечеловек! – кричал ему на допросе кавказский партизан Гуцалов. – Пусть все у тебя будет не по-человечески!
Подонок, поднявший руку на святыню, на Родину, на Сталина, претендовал, видите ли, на человеческое обращение! А между прочим, все было в рамках инструкций. В конце концов, обращайте к инструкциям свои проклятия!
Он подтянул ремнем живот, подобрался перед зеркалом, насупил брови, отгоняя призрак жалкого старика. Не пугайте, не согнемся! Боженькой вашим не пугайте! Нету его, а это существенно.
С этого момента начинаем новую жизнь, товарищ подполковник в отставке. Деньги есть, и наши, и валютные, вот что самое главное. Найму сиделку для Полины Игнатьевны, возьму Нинку, накуплю ей в «Березке» всего, чего захочет, и уедем на три месяца на юг. А про напарника своего жалкого из валютного притона, про Лыгера паршивого, который перед каждым шведом унижается за крону, никогда ей ничего не скажу. Нечего ей знать про это ничтожество, помешанное на наживе, которому мало двух гардеробных совместительств, еще на «Чайке» во Дворце бракосочетаний промышляет, помешан на наживе «французик из Бордо». Сам буду девочке и отец, и муж.
Он обернулся. Она сидела теперь в углу, сжавшись в комок, и все смотрела на него непонятным взглядом. Должно быть, она не отрывала от него взгляда и тогда, когда он возился со штанами перед зеркалом. Непонятный, спокойный взгляд. Он хотел было уже поделиться с ней своими захватывающими планами, как вдруг в раскрытое окно с улицы влетел странный автомобильный сигнал, похожий на лошадиное ржание, и Нина вскочила, будто в ней отпустили пружину, и, прижав к груди кофточку, подбежала к окну.
Чепцов тоже приблизился и увидел внизу новенький и блестящий автомобиль «Жигули». Так и есть, недаром народ зовет эти автомобильчики «жидулями» – из автомобиля вылез Аристарх Куницер, да еще какой, видите ли, шикарный, в сером, понимаете ли, костюме, в галстуке с толстым узлом, эдакий свежачок-англичанин, как будто не было на нем смирительной рубашки, как будто не алкаш, а действительно ученый, талант, нужный народу кадр.
Далее началось нечто, показавшееся Чепцову нелепым сном. Движения, звуки, дуновения, запахи – все было полно непонятного зловещего смысла.
Был теплый, погожий вечер, а Куницер под окнами снимал с носа затемненные очки. Сверху, снизу, сбоку неслись эстрадные песни, в основном зарубежные, а Куницер внизу помахал Нине рукой и направился к их подъезду. Загорелись закатными отблесками дома за массивом лесопарка, а в голову пришла ужасная догадка – у Нинки с Куницером связь! Лесопарк, полный ласковых крошек, трепетал верхушками, а Нинка мимо пронеслась пулей и выскочила из ванной уже в джинсах своих и в обтягивающей рубашке, вцепилась гребнем в спутанные космы, закусила губу. Ветер залетел в квартиру и принес с собой запах блаженного юга и забытого отрочества, а оттуда, из отрочества, выплыла следующая картина: вожделенная оторва, жена председателя ГубЦИКа, проезжает мимо мальчика в громыхающем «Паккарде». Затем в квартире появился Куницер и был тут же схвачен за рукав Ниной и влеком ею к выходу, дабы не услышал постыдный крик «ля гер, ля гер». Крик все-таки раздался, и в нем послышался Чепцову оттенок торжества. Впервые послышался в бессмысленном крике какой-то оттенок чувства. Куницер от этого крика вздрогнул и застрял в дверях. Медленно, будто в кино, он обернулся и увидел в углу прихожей хозяина, еще не вполне заправленного, с расстегнутой ширинкой и болтающимися рукавами. Сильное чувство полыхнуло на лице псевдоученого и застыло отвратительной гримасой.
– Вы? – проговорил он. – Чепцов ваша фамилия?
– Не ошиблись, Аристарх Аполлинариевич, – тихо, но внятно сказал Чепцов и сделал приглашающий жест на кухню. – Что же торопитесь? Прошу на чай. Домашнее варенье. Земляника. Сам собирал. Ниночка варила.
«Усыплю бдительность вареньем, стариковскими манерами и неожиданно ударю! Пусть Нинка посмотрит, кто тут настоящий мужчина!»
Куницер резко шатнулся к нему. Лицо его теперь сверкало латунным блеском. Он будто бы трепетал. Псих.
– Чай с вареньем? Благодарю! Не откажусь ни в коем случае!
– Ля гер! Ля гер! Папашка францозиш! – Полина Игнатьевна явно была на стороне потенциального врага.
Куницер вдруг обхватил свою голову ладонями и стал на нее давить.
– Вы слышите – ля гер? Где я прежде это слышал? Вы слышите? Мне не чудится? Папашка францозиш? – Он затравленно озирался.
Нина повисла на его плече, потянула к дверям, жарко зашептала:
– Мы опаздываем! Пойдемте, Аристарх!
Она посмотрела из-за плеча Куницера на Чепцова, и лицо ее исказилось от омерзения, гадливости – сгинь, мол, наук, нетопырь, нечеловек!
Куницер тут с удивлением на нее посмотрел, как будто впервые увидел. Он посмотрел потом на Чепцова. На Нину и на Чепцова снова. Казалось, его тянет к Чепцову сильнее, чем к Нине, однако он дал себя увлечь за дверь. Лязгнул замок. Лифт ушел вниз.
– Ля гер! Ля гер!
Задыхаясь, мутясь, хрипя, Чепцов отшвырнул ширму и со всего размаху залепил пощечиной ненавистную пасть Полины Игнатьевны.
Впервые за двадцать лет оборвался на полуслове крик полковничихи. Она глядела теперь на Чепцова ясными синими глазами. Ему показалось, что она сейчас заговорит. В смятении он закружил по квартире. Тесная и душная квартира, хуже гроба! Все запахи, вся слизь, карболка, венгерский суп-гуляш, штанишки, пот, французские духи, французская трухлявая женская нечистота – сдавили горло бились в висках. Вся жизнь! Искупление…
Искупление? Трюмо поехало набок, разлетелись бумаги, пишущая машинка беззвучно трахнулась на паркет. Он рухнул на то место где еще недавно лежала Нина, и ощутил на липком лаковом полу новый прилив страсти. Вот так, вот так, ты умрешь подо мной, паршивая сучка! Ушла с подонком, жидком, декадентом, как будто и не было ничего, как будто не исторический день в жизни семьи! Убью, заебу, разорву промежность!
Очнувшись, он увидел перед собой свою правую руку, что лежала на полу, словно бревно. Кисть руки сжимала лист бумаги. Парализована рука? Жаль. Хорошая была рука. Много внесла ясности в классовую борьбу за величие Отечества.
Вдруг рука свободно поднялась и приблизила к его лицу смятую бумагу. Вторая рука выбралась из-под туловища, чтобы бумагу расправить.