впадаю я то в дерзость, то в угрюмость,
пишу стихи, мне говорят: порви!
А вы так просто говорите слово,
вас любит ямб, и жизнь к вам благосклонна»,
так написал мне мальчик из Перми.
В чужих потемках выключатель шаря,
хозяевам вслепую спать мешая,
о воздух спотыкаясь, как о пень,
стыдясь своей громоздкой неудачи,
над каждой книгой обмирая в плаче,
я вспомнила про мальчика и Пермь.
И впрямь — в Перми живет ребенок странный,
владеющий высокой и пространной,
невнятной речью. И, когда горит
огонь созвездий, принятых над Пермью,
озябшим горлом, не способным к пенью,
ребенок этот слово говорит.
Как говорит ребенок! Неужели
во мне иль в ком-то, в неживом ущельи
гортани, погруженной в темноту,
была такая чистая проема,
чтоб уместить, во всей красе объема,
всезначащего слова полноту?
О, нет, во мне — то всхлип, то хрип, и снова
насущный шум, занявший место слова
там, в легких, где теснятся дым и тень,
и шее не хватает мощи бычьей,
чтобы дыханья суетный обычай
вершить было не трудно и не лень.
Звук немоты, железный и корявый,
терзает горло ссадиной кровавой,
заговорю — и обагрю платок.
В безмолвии, как в землю погребенной,
мне странно знать, что есть в Перми ребенок,
который слово выговорить мог.
НЕМОТА
Кто же был так силен и умен?
Кто мой голос из горла увел?
Не умеет заплакать о нем
рана черная в горле моем.
Сколь достойны хвалы и любви,
март, простые деянья твои,
но мертвы моих слов соловьи
и теперь их сады — словари.
— О, воспой! — умоляют уста
снегопада, обрыва, куста.
Я кричу, но, как пар изо рта,
округлилась у губ немота.
Вдохновенье — чрезмерный, сплошной
вдох мгновенья душою немой.
Не спасет ее вдох иной,
кроме слова, что сказано мной.
Задыхаюсь, и дохну, и лгу,
что еще не останусь в долгу
пред красою деревьев в снегу,
о которой сказать не могу.
Облегчить переполненный пульс -
как угодно, нечаянно, пусть,
и во всё, что воспеть тороплюсь,
воплощусь навсегда, наизусть.
А за то, что была так нема,
и любила всех слов имена,
и устала вдруг, как умерла, -
сами, сами воспойте меня.
ДРУГОЕ
Что сделалось? Зачем я не могу,
уж целый год не знаю, не умею
слагать стихи, и только немоту
тяжелую в моих губах имею?
Вы скажете: но вот уже строфа,
четыре строчки в ней, она готова.
Я не о том: во мне уже стара
привычка ставить слово после слова.
Порядок этот ведает рука,
я не о том. Как это прежде было?
Когда происходило — не строка -
другое что-то. Только что? — забыла.
Да, то, другое, разве знало страх,
когда шалило голосом так смело,
само, как смех, смеялось на устах
и плакало, как плач, если хотело?
ТОСКА ПО ЛЕРМОНТОВУ
О Грузия, лишь по твоей вине,
Когда зима грозна и белоснежна,
Печаль моя печальна не вполне,
Не до конца надежда безнадежна.
Одну тебя я счастливо люблю,
И лишь твое лицо не лицемерно.
Рука твоя на голову мою
Ложится благосклонно и целебно.
Мне не застать врасплох твоей любви.
Открытыми объятия ты держишь.
Вое говоры, вое шепоты твои
Мне на ухо нашепчешь и утешишь.
Но в этот день не так я молода,
Чтоб выбирать меж севером и югом.
Свершилась поздней осени беда,
Былой уют украсив неуютом…
Лишь черный зонт в руках моих гремит,
Живой, упругий мускул в нем напрягся.
То, что тебя покинуть норовит,
Пускай покинет — что держать напрасно!
Я отпускаю зонт и не смотрю,
Как будет он использовать свободу.
Я медленно иду по октябрю,
Сквозь воду и холодную погоду.
В чужом дому, не знаю, почему,
Я бег моих колен остановила.
Вы пробовали жить в чужом дому?
Там хорошо. И вот как это было.
Был подвиг одиночества свершен,
И я могла уйти. Но так случилось,
Что в этом доме, в ванной, жил сверчок,
Поскрипывал, оказывал мне милость.
Моя душа тогда была слаба,
И потому — с доверьем и тоскою -
Тот слабый скрип, той песенки слова
Я полюбила слабою душою.
Привыкла вскоре добрая семья,
Что так, друг друга не опровергая,
Два пустяка природы: он и я -
Живут тихонько, лесенки слагая.
Итак, я здесь. Мы по ночам не спим,
Я запою — он отвечать умеет.
Ну, хорошо. А где же снам моим,
Где им-то жить? Где их бездомность реет?
Они всё там же, там, где я была,
Где высочайший юноша вселенной,
Меж туч и солнца, меж добра и зла
Стоял вверху горы уединенной.
О, там под покровительством горы,
Как в медленном недоуменьи танца,
Течения Арагви и Куры
Ни встретиться не могут, ни расстаться.
Внизу так чист, так мрачен Мцхетский храм,
Души его воинственна молитва.
В ней гром мечей, и лошадиный храп,
И вечная за эти земли битва.
Где он стоял? Вот здесь, где монастырь
Еще живет всей свежестью размаха,
Где малый камень с легкостью вместил
Великую тоску того монаха.
Что, мальчик мой, великий человек,
Что сделал ты, чтобы воскреснуть болью
В моем мозгу и чернотой меж век,
Все плачущей над, маленьким, тобою?
И в этой Богом замкнутой судьбе,
В твоей высокой муке превосходства,
Хотя б сверчок любимому тебе,
Сверчок играл средь твоего сиротства!
Стой на горе! Не уходи туда,
Где — только-то! — через четыре года
Сомкнется над тобою навсегда
Пустая, совершенная свобода!
Стой на горе! Я по твоим следам
Найду тебя под солнцем возле Мцхета,
Возьму себе воем зреньем, не отдам,
И ты опасен уже, и вечно» это.
Стой на горе! Но чем к тебе добрей
Чужой земли таинственная новость,
Тем яростней соблазн земли твоей,
Милей ее сладчайшая суровость.
ПРИКЛЮЧЕНИЕ В АНТИКВАРНОМ МАГАЗИНЕ
Зачем? Да так, как входят в глушь осин,
для тишины и праздности гулянья, -
не ведая корысти и желанья,
вошла я в антикварный магазин.
Недобро глянул старый антиквар.
Когда б он не устал за два столетья
лелеять нежной ветхости соцветья, -
он вовсе б мне дверей не открывал.
Он опасался грубого вреда
для слабых чаш и хрусталя больного.
Живая подлость возраста иного
была ему враждебна и чужда.
Избрав меня меж прочими людьми,
он кротко приготовился к подвоху,
и ненависть, мешающая вздоху,
возникла в нем с мгновенностью любви.
Меж тем искала выгоды толпа,
и чужеземец мудростью холодной
вникал в значенье люстры старомодной
и в руки брал бессвязный хор стекла.
Недосчитавшись голоска одной
в былых балах утраченной подвески,
на грех ее обидевшись по-детски,
он заскучал и захотел домой.
Печальную пылинку серебра
влекла старуха из глубин юдоли,
и тяжела была ее ладони
вся невесомость быта и добра.
Какая грусть — средь сумрачных теплиц
разглядывать осеннее предсмертье
чужих вещей, воспитанных при свете
огней угасших и минувших лиц.
И вот тогда, в открывшейся тиши,
раздался оклик запаха и цвета:
ко мне взывал и ожидал ответа
невнятный жест неведомой души.
Знакомой боли маленький горнист
трубил, словно в канун стихосложенья, -
так требует предмет изображенья,
и ты бежишь, как верный пес на свист.
Я знаю эти голоса ничьи.
О плач всего, что хочет быть воспето!
Навзрыд звучит немая просьба эта,
как крик: «Спасите!» — грянувший в ночи.
Отчаявшись, до крайности дойдя,
немое горло просьбу излучало.
Я ринулась на зов и для начала
сказала я: — Не плачь, мое дитя.
— Что вам угодно? — молвил антиквар. -
Здесь всё мертво и неспособно к плачу.
Он, всё еще надеясь на удачу,
плечом меня теснил и оттирал.
Сведенные враждой, плечом к плечу
стояли мы. Я отвечала сухо:
— Мне, ставшею открытой раной слуха,
угодно слышать всё, что я хочу.
— Ступайте прочь! — он гневно повторял.
И вдруг, средь слабоумия сомнений,
в уме моем сверкнул случайный гений
и выпалил: — Подайте тот футляр!
— Тот ларь? — Футляр.
— Фонарь? — Футляр. — Фуляр?
— Помилуйте, футляр из черной кожи.
Он бледен стал и закричал: — О Боже!
Всё, что хотите, но не тот футляр.
Я вас прошу, я заклинаю вас!
Вы молоды, вы пахнете бензином!
Ступайте к современным магазинам,
где так велик ассортимент пластмасс.
— Как это мило с вашей стороны, -
сказала я, — я не люблю пластмассы.
Он мне польстил: — Вы правы и прекрасны.
Вы любите непрочность старины.
Я сам служу ее календарю.
Вот медальон, и в нем портрет ребенка.
Минувший век. Изящная работа.
И всё это я вам теперь дарю.
…Печальный ангел с личиком больным.
Надземный взор. Прилежный лоб и локон.
Гроза в июне. Воспаленье в легком.
И тьма небес, закрывшихся за ним…
— Мне горестей своих не занимать,
а вы хотите мне вручить причину
оплакивать всю жизнь его кончину
и в горе обезумевшую мать?
— Тогда сервиз на двадцать шесть персон!
воскликнул он, надеждой озаренный. -
В нем сто предметов ценности огромной.
Берите даром — и вопрос решен.