– Ну что, тебе нравится, аби?[41] Сейчас я придам прическе стиль, выбрею тебе узор. – Парикмахер изображает в воздухе замысловатую вязь, стараясь загладить свою вину.
– Нет, моя мама будет против, я ведь пойду учиться в среднюю школу.
– В самом деле? И где же?
– Это школа-пансион в штате Имо.
– Неужто федеральное учреждение? Прекрасно, прекрасно, – говорит братец Али, размахивая ножницами, словно волшебной палочкой. Озомена решила не уточнять насчет школы. Умные мальчики и девочки обычно и попадают в государственные колледжи – пусть братец Али думает, что так оно и есть. Он делает еще несколько пассов ножницами, затем озадаченно смотрит на полученный результат. – Давай-ка немного выстригу тебе затылок.
– Хорошо, только не делайте из меня панка, – просит Озомена, от волнения совсем забыв, что для панковского стиля нужны более длинные волосы. Братец Али откидывает прядь волос с ее шеи и берется за дело, постоянно поворачивая ее голову то в одну, то в другую сторону. Его большой палец больно надавливает на мочку уха, словно он забыл, что имеет дело с живым человеком, а не тренировочной болванкой.
Заведение «Братец Али» расположено на главной улице города, рядом с крупным супермаркетом Jordinco. Конкуренты Али Thompson’s находятся буквально в нескольких метрах отсюда. Улица эта называется Ахалла Роуд: в одном ее конце – древний рынок Эке Ока, а в другом – современные банки, и все это взаимосвязано и поддерживает друг друга на плаву, когда займы и прибыль совершают свой магический круг. По тротуару плывут толпы пешеходов – через тусклое в пятнах зеркало Озомена видит движение на проезжей части: грузовики с апельсинами, пикапы, городские автобусы и желтые такси с полоской из черных шашечек от капота до багажника, что очень похоже на летящий пчелиный рой. Владельцы тачек мешают пешеходам, стараясь втиснуться хотя бы на край тротуара, под которым проходит водосток. В субботу санитарные службы отвалили несколько бордюрных камней в сторону, и под ними проглядывают сухие водоросли, покрытые коричневой коркой. В сезон дождей не дай бог наступить в такое место: именно сюда стекает вонючий и гнилой мусор, в котором происходит своя микроскопическая жизнь из бактерий, и на липкой поверхности всей этой гадостной жижи всплывают пузырьки. А во время наводнений любого неосторожного прохожего, решившего, что он идет по ровной твердой поверхности, может засосать с головой, а затем поток утянет его вместе с этой грязью на самое дно реки.
– Все, готово, – говорит наконец братец Али. Озомена поднимает голову и вдруг видит в зеркале подобие собственного отца. С довольной улыбкой братец Али подносит к затылку девочки ручное зеркало, демонстрируя результат сзади.
– Здорово же, правда?
Озомена издает булькающий звук, ей хочется разрыдаться. Братец Али сделал ей стрижку как у папы, это стиль ее папы.
– Я стала похожа на панка, – расстроенно говорит Озомена. Она крутит головой, стараясь разглядеть себя под всеми возможными углами. Стрижка вышла мальчишеской и совершенно не сочетается ни с лицом, ни с формой головы.
– Никакой ты не панк, – говорит братец Али и гладит девочку по голове. – Ты выглядишь как примерная ученица. – Он любовно поправляет отдельные прядки.
Губы у девочки горят от обиды, она вот-вот разревется. Озомена вскакивает со стула, пытаясь сорвать с себя накидку и полотенце.
– Эй, эй! – кричит братец Али. Он сердито хмурится, ноздри его толстого, как картошка, носа раздуваются. – Поосторожней с моим инвентарем.
Любовно и несколько подобострастно он снимает и накидку, и полотенце, потом обмахивает толстой кисточкой шею и одежду Озомены.
– Спасибо, – выдавливает из себя та, стараясь не смотреть на парикмахера. Разве можно благодарить человека за этот ужас? Было договорено, что Приска заедет за дочерью, но Озомена больше не может находиться в этом заведении, что сродни огороженному загону. Она ненавидит эти неудобные стулья с низкими спинками, этот обсыпанный волосами диванчик, плакаты с мужскими прическами афро от коротких до длинных со стилизованными бакенбардами и усами. Эта парикмахерская застряла в далеких восьмидесятых, да и сама Озомена, заполучив стрижку «а-ля папа», чувствует себя артефактом.
– Когда придет Нваный Дибиа, передайте ей, пожалуйста, что я отправилась домой пешком, – просит она, намеренно употребив мамино прозвище, по которому ее все знают в городе – «женщина-фармацевт». Братец Али молча кивает и, насвистывая какую-то песенку, начинает отряхивать стулья полотенцем, поднимая в воздух облако мелких волосков. Он только рад избавиться от Озомены – Приска заплатит ему за его вольное творчество, не имея перед глазами результата.
Озомена выходит на улицу: ее оголенную шею овевает легкий теплый ветерок, но она не может им насладиться. Ей кажется, будто все глядят на ее выпуклый лоб и толстые губы, которые эта прическа только подчеркнула. Будучи совсем ребенком, она даже гордилась темным пушком над верхней губой, потому что у ее папы были усы, а она хотела быть как он. А вот теперь…
Да, а что теперь?
Слезы и так подступают к горлу, а тут еще какая-то женщина заругалась, что нельзя так ходить – загребая пыль ногами. И комок в горле превратился в камень. Озомене хочется все делать назло, но ее ноги уже все покрылись пылью.
Добравшись до площади Огбугба Нква, девочка свернула в сторону квартала Амикво, и природное любопытство взяло верх над самоедством. Квартал этот – место сосредоточенного проживания северян, народностей хауса[42] и фулани[43]. Тут был совершенно другой мир. Из радиоприемников гремит индусская музыка, прерываемая новостями на языке хауса. Малламы (северяне) сидят перед своими домами и магазинчиками (иногда одно совмещено с другим) и громко беседуют, смеются, жестикулируют, попивают фура да ноно[44] и едят орехи кола. По левую сторону от Озомены – здание медресе, откуда слышатся распевные гимны. Вокруг этого здания царит тенистая прохлада, но некоторые ученики, наоборот, выдвинули свои коврики на солнышко: они сидят на траве и пишут что-то на своих дощечках. И уже в который раз Озомена жалеет, что не знает языка хауса и не может пообщаться с этими людьми. Единственное влияние северян на их семью состояло в поедании по субботам бобового пирога акара и каши из кукурузы акаму. Все вместе это и было их маленькой дава, данью исламу[45].
Мимо проходит стайка девушек фулани. Глаза их подведены отангеле[46], волосы, шея, запястья, талия и предплечья обвиты украшениями из разноцветных бусин. Они словно сошли с киноафиш, что развешены по всему кварталу Амикво. О, эти волоокие красавицы – как пленяет взмах их ресниц из-под порхающих платков, эти красные точки на лбу и многочисленные браслеты на обеих руках. Озомена не может оторвать глаз от девушек, завороженная их раскованной грацией и жизнелюбием. Вот они идут, хихикают над чем-то, неся на головах корзины и подносы с фруктами, даже не придерживая их руками. Озомена уже жалеет, что ее так обкорнали, а ведь она так мечтала о короткой стрижке. Опустив голову, она убыстряет шаг, шлепки стучат по пяткам. Этим маршрутом Озомена частенько возвращалась домой, учась в начальной школе, поэтому сейчас легко ориентируется в извивах дороги. Вот магазинчик, где она покупала сладости, тратя выданные родителями деньги на такси, чтобы добраться домой после дополнительных занятий. Напротив – ателье: ученики и ученицы тренируются на мешковине, и только после обретения достаточных навыков их допускают до пошива настоящей одежды. Озомена проходит мимо сарайчика, в котором мама одной из ее учительниц может быстро перемолоть вам бобы и кассаву для поджарки. Девочка кидает осторожный взгляд на двухэтажный домик рядом: здесь на балконе частенько сидит мадам Озиома – отдыхает или проверяет домашку по математике. Озомене нравится эта учительница, ее все любят, но сейчас ей не хочется попасться ей на глаза и отвечать на вопросы, в какую именно школу она «перешла», к тому же ей все еще стыдно за неподобающее поведение на экзамене в «Новусе».
Перед перекрестком девочка смотрит по сторонам и быстро перебегает дорогу. Дальше начинается грязная тропинка, которая ведет к ее дому. Здесь уже нет красивых киноафиш: стены домов испачканы клеем – это все, что осталось от предвыборных постеров. Почти над землей стена вся измазана чем-то коричневым – это дети так вытирают свои грязные попы. Озомена торопится поскорее пройти это место.
У дороги на пенечке сидит старая монашка, грустно обмахивая себя ладошкой.
– Здравствуйте, – говорит Озомена. Затуманенный взгляд старушки проясняется, глазки остро впиваются в девочку. Монашка приподнимается и обнюхивает воздух костистым носом. Озомена ускоряет шаг, не понимая, чем она могла обидеть эту женщину.
– Эй, девочка, – зовет монашка. Она говорит на корявом игбо, неправильно ставя ударения. Голос ее звучит трескуче.
– Что вам, сестра? – спрашивает Озомена, мысленно гадая, уж не мамина ли это знакомая. Довольно странно видеть одинокую монашку здесь возле дороги, под палящим солнцем. Обычно сестры разъезжают группками в машинах с кондиционерами. А у этой – обветренное, как у рабочего, лицо с огрубевшей кожей в струпьях и вмятинами, как у старой картофелины.
Монашка подходит поближе. Ее сине-зеленые (точь-в-точь как на картинках про море), глубоко посаженные глаза буквально пожирают девочку взглядом.
– Я вижу тебя, – говорит она голосом блаженной. Монашка вытягивает руку, словно благословляя, и Озомена протягивает ей свою. И тут монашка вцепляется в ее запястье, притянув девочку ближе, и дыхание ее пахнет лесом.