– Дядюшка Одиого был взрослым, крупным мужчиной, и, если верить вашим рассказам, мой прапрадед тоже был не из слабого десятка. Но тогда ведь… – Озомена ждет, что Оруке согласится с ней и снимет с нее тяжелое обязательства.
– Да, она ведь совсем ребенок, – говорит бабушка. – Разве такое бывало прежде? И что ж теперь делать?
Оруке Нвосу говорит со вздохом:
– Эх, ничего не ново под луной. – Он ласково гладит девочку по голове. – Все эти вопросы, малышка, я задам богине от твоего имени, а дальше посмотрим.
У Озомены снова запершило в горле, и она закашлялась. Во рту пересохло, и все тело ломило. Оруке взял глиняный кувшин с водой, наполнил кружку и передал ее Озомене. Та с благодарностью приняла воду, но отпила совсем чуточку. Возможно, вода некипяченая, а ее родители очень строго к этому относятся, опасаясь тифа. Оруке наклонился к Озомене и печально посмотрел на нее.
– Чтобы стать леопардом, тебе придется решиться еще кое на что.
– Мое чи должно согласиться, тогда и я сама соглашусь, – догадалась Озомена.
– Совершенно верно, – сказал Оруке Нвосу.
Бабушка нервно потеребила завязки на юбке, оправила кофту и заговорила:
– И ты должна очень быстро найти свою узду. Когда в тебе возобладает животное, только твоя человеческая суть способна привязать тебя к человеческому облику, чтобы не превратиться в дикого зверя. Ты сама поймешь, когда найдешь эту узду.
Озомена еще не сказала ни да, ни нет, но идея с уздой немного успокаивала. То есть так можно будет контролировать леопарда. Только почему это не остановило ее прапрадедушку от убийства?
Она снова заволновалась и махом допила всю воду из кружки. Вода была холодной как лед и сладкой, забивала горький вкус колы.
Оруке очень серьезно взглянул на девочку и сказал:
– И еще тебе придется умереть.
Обратный путь занял гораздо больше времени, так как Озомена еле волочила ноги. Когда они подошли к Нго, участку земли, принадлежавшему ее дедушке, родственники и близкие друзья уже вернулись со службы, чтобы сказать семье последние слова соболезнования. Народ начал потихоньку разъезжаться.
Оставшиеся разбирали навесы, и жаркий воздух заполнился металлическим звоном. Разноцветная полосатая ткань, лишившись опоры, упала на землю: казалось, это огромные птицы складывают свои крылья, прощаясь до следующего события, будь то свадьба, фестиваль офала[74] или августовская встреча[75].
Завидев бабушку, остальные внуки и внучки радостно побежали к ней, любопытно стреляя глазенками. «А куда это вы ходили?» Дети глядели на Озомену, прекрасно помня про вчерашний случай и зная, что ни ее, ни бабушки не было на церковной службе. Озомена опустила глаза, и бабушка повела ее за собой – мимо африканской сливы, под которой похоронили дядюшку Одиого. Она даже не взглянула на могилу.
– Я не хочу умирать, – тихо сказала Озомена. Она долго держалась, но теперь по щекам ее текли слезы. Остановившись, бабушка утерла их кулаком.
– За это не беспокойся. Главное – отыщи узду, а с остальным мы разберемся. И все будет хорошо.
Уж больно все легко получалось, Озомена не верила этим словам, мысленно повторяя: «Я не хочу умирать, не хочу».
Тут уж она вовсю разревелась. Плечи девочки сотрясались от рыданий. Бабушка заключила ее в объятия и сказала:
– Прекрати. Никто не собирается тебя убивать. – Она снова начала вытирать внучкины слезы, и ладошки у нее были шершавыми, как наждачка. – Ты что, решила, будто у тебя только одна жизнь? Нет, конечно, потому что ты станешь леопардом и получишь много жизней. Одна маленькая смерть ничто по сравнению с тем количеством жизней, что ждут тебя впереди.
Тут девочка подумала, что ведь ее дядюшка все равно умер. Его убили ни за что. Перед смертью он успел только сказать, что грабители хотели отнять его машину. Дядюшка не сдался и стал драться, поэтому те люди предпочли забрать его жизнь, а машину бросили.
Из задних дверей вышла Приска. Она направилась к ним, ноздри ее раздувались от гнева. Глаза спрятаны под солнечными очками, но и так было ясно, что она сердится.
Бабушка еще раз поспешно обняла Озомену и прошептала:
– Не забудь, что это большой секрет.
Глава 11
Дух стоит передо мной в своей шапочке а-ля Ннамди Азикиве и лыбится, словно старый друг после долгой разлуки.
– Моя женушка, – протяжно говорит он.
Мне совсем не нравится, что он называет меня своей женой. Не дай бог, мама посчитает меня испорченной девочкой, ведущей беседы с посторонним мужчиной, пусть даже и духом.
– Что такое? Разве ты не хочешь обнять меня, женушка? – спрашивает он.
Мама быстро вскакивает с кровати, резко открывает дверь и тыкает пальцем в лицо духу.
– Эй, хватит чепуху молоть, – говорит она, нервно теребя узел палантина. – Стой и не двигайся, понял? Трежа, зажги-ка свечу.
– Не стоит, – подает голос дух. Он вовсе не сердится. Откуда-то изнутри него исходит синий свет – как от газовой горелки, на которой готовила Мерси. Свет этот был тихим, чистым и не дымил желтым дымом, как наша теперешняя керосиновая горелка. К тому же керосин быстро кончался. В дождливую погоду я втирала его в бетонный пол, чтобы отбиться от комаров. И вообще, я благодарна Мерси, которая научила меня многим таким премудростям.
Сияние, исходящее от духа, начинает равномерно усиливаться – начиная от ботинок, едва касающихся земли, и заканчивая шапочкой. Даже странно, что когда-то я могла принять его за живого человека – впрочем, возможно, виной была игра солнечного света. Но мама смотрит на него как на крысу, выползшую из мусорной кучи, и шипит:
– И вот оно решило, будто может жениться на моей дочери? – Она театрально смеется и хлопает в ладоши. Это она в кино подглядела: именно так ведут себя героини, желая унизить мужчину или своих обидчиц. От такого обращения дух начинает раздуваться до размеров мешка с распаренным гарри, заслоняя собой весь дверной проем.
– Это ты со мной так разговариваешь? Ты хоть понимаешь, что я могу сделать с тобой или твоей дочерью? – По мере того, как он раздувается, синее пламя внутри него гаснет, словно от подувшего ветерка. Мама стоит, сплетя руки, и насмешливо смотрит на него. Никогда в жизни я не видела ее такой сердитой.
– Regardez![76] – выкрикивает она, тыча пятерней в духа. Она снова хлопает и презрительно кривит губы. Мама что-то еще прибавляет по-французски, но слов я не могу понять. Мама знает французский и даже работала секретарем в одной французской компании, но вот не удосужилась поучить этому языку меня.
Дух все расширяется и расширяется, и сквозь его тело уже можно увидеть дверь и порожек, обгрызенный крысами (кстати, они отстали от нас, когда хозяйка завела Капитана).
– Да я вообще могу сделать так, что вам не будет покоя ни на этом свете, ни на том, – говорит дух таким зычным голосом, что я закрываю уши ладонями. Дверь начинает трястись, как будто дух всасывает весь воздух в себя.
– Ага, тоже мне, штаны на вешалке! – говорит мама. Глаза ее полуприкрыты, но я знаю, что сейчас она не сонная, а просто притворяется, чтобы сбить духа с толку.
И тут он начинает уменьшаться до своих прежних размеров, снова став длинным и тощим. Синий огонь внутри его ослабевает, и… в нем вдруг появляется какая-то детская робость.
– Что ты хочешь, женщина? Что я сделал тебе плохого? Разве я не постарался, чтобы ты проснулась, чтобы снова была со своей дочерью?
– Хватит воображать, да ты вообще ни на что не способен. И посмотри, как ты одет. Нынче такое уже не носят. Ни за что не поверю, что при жизни ты хоть что-то представлял из себя, как и после смерти тоже. Ишь ты, вздумал жениться на моей дочке, дочке Икебе Акуабата! – Она стучит себя по груди, словно ее распирает от смеха. – Я не для того ее растила, чтобы отдать какой-то свинье.
Это оскорбление почему-то больно отдается во мне самой – а что, если мы опоздали и я намертво привязана обязательствами к этому духу?
– Простите, мадам, но я не позволю вам так оскорблять меня. Я – дух, а вы – просто человек. Я могу такое с вами сделать…
– Да неужели? Но наконец-то вы обратились ко мне как положено, – говорит мама, гордо расправляя плечи. Из-за худобы ее шея кажется слишком длинной и изогнутой, как банан, но это все равно моя мама. И я знаю, какой она может быть. Она говорит тихо, но твердо, и главная тут она, а не дух. Я придвигаюсь к ней ближе и глажу пальцем ее платье. Дух не отводит от меня глаз. Я вижу, что ему все это неприятно: ведь он сделал для меня доброе дело, разбудив маму, приносил мне всякие полезные вещи. Может, я поступаю нехорошо, но все равно не хочу быть его женой. Нетушки.
– Мама, успокойся, он сожалеет о содеянном, – говорю я.
Мама серьезно смотрит на меня, а потом обращается к духу:
– Скажи спасибо, что моя дочь заступилась за тебя. У нее доброе сердце, вот ты и надул ее, отдав какую-то там окпу за пять найр.
– Но я присматривал за ней! Если б не я, она умерла бы с голоду.
– Еще чего! Я воспитала свою дочь как надо, и мы прекрасно обходились без тебя.
Я молчу, мне стыдно. Ясно же, что на самом деле мне приходилось выживать в одиночку.
– Она сама взяла у меня окпу, никто ее не заставлял. Она пришла на рынок и заговорила со мной. Поэтому теперь принадлежит мне.
– Но ты-то сам, ты от кого зависишь? Тащи сюда своих ога[77] или отведи нас к ним. Мы будем разговаривать только с твоим начальством. – Возникает неловкая пауза, и мама прибавляет: – Да по тебе сразу видно, что ты у кого-то на побегушках. Ты не можешь быть главным.
Сердце стучит в ушах, в горле, везде. Я не думала, что дело примет такой оборот. Вроде бы мама собиралась заступиться за меня, чтобы дух убрался отсюда и больше никогда не возвращался. И вдруг она намерена познакомиться с главным среди духов? Но зачем? Может, у духов вообще нет начальников. И вообще, мне не нравится, что мама торгуется.