рапав ее чуть ли не до кости, но так и не смогла извлечь камень. По крови распространялась горечь от совершенного поступка, и она уже чувствовала собственный гнилостный запах.
Она сидела и плакала, вспоминая свою маму, сестер и братьев, а еще подругу, у которой она украла это странное украшение. Выходит, слухи о ней и о происхождении свалившегося на нее богатства были правдой. Чиненье все сидела и сидела под фиолетовым небом… Она даже не увидела, откуда появилась та девочка, просто возникла ниоткуда. Она была совсем ребенком. Чиненье пыталась спросить у нее, как отсюда выбраться, но, сколько она ни кричала, девочка ее не слышала.
А потом они побежали. Девочка определенно бежала не в ту сторону, а Чиненье не хотела, чтобы ее схватило нечто, по звуку похожее на камнедробилку: она слышала, как перекатываются в металлической глотке машины и царапаются друг о друга валуны. И от этого живот Чиненье переполнялся водой, вода стекала по ее ногам, из-за чего она несколько раз поскользнулась, хотя и не упала.
Земля сотрясалась от грохота, отдаваясь во всем теле. Чиненье бежала, а грохот догонял ее. Чиненье была самой крепкой из всех сестер – как-никак, первенец. Она привыкла к тяжелой домашней работе, привыкла уворачиваться от тумаков родителей, но сколь бы быстро она ни бежала, грохот преследовал ее неотступно, пока ноги Чиненье не отяжелели и она уже больше не могла бежать.
Глава 15
Насчет Чиненье совесть меня не мучает, я же знаю, чем она занималась. Она ходила с мальчишками к недостроенному зданию и за пять найр позволяла им делать руками алулуману в своих трусиках. Ну разве это жизнь? Да еще папа у нее никчемный, брюхатит женщин направо и налево. Так что он только обрадуется, что в его семье на один голодный рот меньше. Ведь особых денег он в дом не приносит. Каждый раз, когда он возвращается из рейса, его жена снимает сережки, завязывает потуже свое платье-палантин и приветствует его словами: «Ну что, деньги привез?» И они сразу же начинают ругаться.
Нельзя сказать, чтобы я обманула Чиненье. Я ведь ее предупреждала – хоть одно семечко украдешь, станешь женой духа. Но она все-таки не удержалась, и вот теперь ее забрали духи. Народ судачит, будто она убежала с каким-то из парней. Да она у всех воровала, не жалко ее.
Но вот маму ее мне жалко, потому что после того, как пропала Чиненье, муж ее кричал на нее, оскорблял на чем свет стоит, все слышали. Он сказал, что это она научила дочь заниматься проституцией, это из-за нее она уже попробовала мальчиков и вошла во вкус. Он хотел прогнать жену, но соседи за нее заступились.
– Где бы ни была сейчас Чиненье, вот там пусть и остается! – кричал ее отец.
Прямо сейчас мама Чиненье сидит перед домом, чистит земляные орехи, и у меня аж сердце сжимается. Чиненье ей всегда во всем помогала – мела двор, стирала, мыла малышей, пока ее мама жарила земляные орехи или готовила укву[88]. Плохо, конечно, что Чиненье ходила с мальчишками и позволяли им делать руками сами знаете что, но в остальном мать воспитала ее труженицей. И нельзя сказать, что я прямо-таки отдала ее в жены духу. Она сама взяла ожерелье, так что моей вины тут нет. Кстати, мы с мамой отсюда съезжаем, так что бай-бай, хозяюшка. Мама с ней полностью расплатилась и даже сверх меры, а хозяйка начала уговаривать – мол, может вам не стоит уезжать? Мол, оставайтесь, я отдам вам еще и комнату Омаличи, нам столько места не надо, если Омалича не собирается рожать ей внуков.
Моя мама и рта открыть не успела (мол, не стоит беспокоиться), как Омалича начала распевать обидные песенки перед своей свекровью, а хозяйка подняла такой шум, так стала ругаться, что ужас. Вот так в свой последний вечер там мы стали свидетелями разыгравшейся драмы.
– Как же я рада, что мы уезжаем из этой помойки, – говорит мама.
Она сидит на кровати, расчесывает волосы. Соседка Люси размягчила ей их специальным средством, и теперь волосы достают маме до лопаток. Мама все расчесывает их, расчесывает, и они даже не перепутываются. В них появился блеск, как после розового масла или как у белых людей, и вообще мама снова становится похожей на Бьянку Оно. Мама закалывает волосы на макушке и покрывает голову платком, чтобы пропитка подольше держалась на волосах, не давая им кудрявиться мелким бесом.
Я трогаю свои волосы. Я их хорошенько помыла, хозяйка отперла для нас бак с водой, не стала жадничать. Мама втерла мне в кожу головы масло, но чтобы выпрямить их, длины еще недостаточно.
Мужчины во дворе обсуждают новости, спорят, мечтая, как бы все было, если б они управляли Нигерией. Мама фыркает.
– Большинство из них так и продолжат жить, как жили. Сплошное хождение по кругу. Джанголова[89] остановится лишь с их смертью.
– Наверное, – соглашаюсь я.
– А ты, главное, делай все как я велю. – Мама понижает голос, чтобы нас не услышали. – Пусть дух пляшет под нашу дудку. Главное, ничего ему не обещай и ничего не давай. Стоит только начать, и мужчины наглеют. – Мама ложится на жесткую скрипучую кровать. – Скоро мы будем нежиться в мягких постелях. Будем жить как прежде, даже лучше.
– Да, а я вернусь в школу.
Но мама уже спит. Я лежу на матрасе на полу и мечтаю о школьной форме с фартуком, о том, как стану семиклассницей. Папа хотел, чтобы я попала в государственную школу где-нибудь в Ониче, но мне больше хотелось в Энугу[90]. Я как раз доучивалась в шестом классе начальной школы, когда случилась беда с папой. Немножко обидно, что я не успела сдать вступительные в среднюю школу и мои одноклассницы уже обогнали меня на два года. Но главное, слава богу, что я продолжу учебу.
Утром кто-то метет двор под нашим окном. По идее, сейчас очередь Чиненье, и я думаю, что, может быть, дух отпустил ее. Я встаю и выглядываю на улицу, но вижу там Келечи, младшую сестренку Чиненье. Она работает, примотав к спине годовалого братика, но ноги его болтаются слишком низко, и все время приходится поправлять его. Наконец Келечи сдается и приседает, чтобы перевязать обмотку. Но она совершает ошибку, начав разматывать сверху: ребенок уже стоит на земле, но пошевелить ногами не может – и вот он опрокидывается навзничь, ударившись головой. Двор оглашается детским плачем.
– Закрой дверь, – со вздохом говорит мама. – Слышать этого не могу.
Кто-то дает Келечи шлепка, определенно ее бабушка.
Фургончик мы ожидали утром, но водитель заявился лишь после полудня.
– Так вы еще и один приехали? – возмущается мама. – А кто же будет таскать вещи? Мне здоровье не позволяет.
Ясно же, что водитель не взял напарника ради экономии.
– Мадам, у вас есть дочка, пусть она и поможет, верно, девочка? – говорит водитель, не спуская глаз с мамы, словно она какое-то чудо в перьях.
В итоге нам помогал Ифеаний, начал затаскивать в машину коробки и ямс. А я говорю водителю, что это еще не все, и в его глазах появляется уважение. Мама дарит Ифеанию пачку Choco Milo[91], но он как-то вяло реагирует, даже спасибо не сказал. Вообще-то выглядит он неважно – глаза слезятся, и передвигается он на негнущихся ногах, словно на маскараде изага[92]. В углу рта у него появилась болячка. Мухи кружат вокруг нее, но Ифеаний даже не отмахивается.
– Ифеаний! – кричит хозяйка, и мальчик, словно очнувшись, плетется домой.
И вот машина двигается с места. Я сижу между мамой и водителем, как раз на том самом месте, под которым находится мотор. Горячий воздух сразу же обжигает ноги, и попа моя как на сковородке. Извинившись, водитель предлагает мне подложить свое полотенце. Он все пытается заговорить с мамой, заходит и так и эдак, но мама только неопределенно мычит, витая в своих мыслях, и водитель умолкает.
Мы едем, и я даже не оглядываюсь. Нечего смотреть назад, надо смотреть вперед.
Меня только беспокоит одна мысль: считается ли Чиненье чистой? И если да, значит, одну невесту я уже им поставила.
Глава 16
Благодаря новым подружкам Озомена довольно быстро обвыклась на новом месте. Каждый день начинается с молитвы. На рассвете, прижавшись друг к другу и закутавшись в палантины и одеяла под колючим ветром харматан[93], девочки распевают гимны. Некоторые старшеклассницы отлынивают от послушания Создателю, предпочитая подольше поваляться в теплой постели. Обиагели случайно увидела четки Озомены, решила, что она католичка, и приписала ее к католическому префекту сеньоре Чикодири. У католиков больше правил и религиозных отправлений, чем у англикан, так что особо не расслабишься. Озомена не хочет раскачивать лодку: тут все дружат маленькими группами, а подружки ее – католички. К тому же она все равно знает все молитвы, и ей это не в тягость.
После молитвы начинается толкучка возле душевой. Первые два раза Озомена так и не дождалась своей очереди – девочки просто прорывались вперед, стараясь не опоздать к завтраку. В результате Озомена тоже научилась толкаться, как остальные. Поначалу она пользовалась своей канистрой с водой, хотя Обиагели и советовала сохранить ее для питья, и теперь набирала воду как все – из красного бака возле кухни. Озомена во всем подражает своим подружкам: перед мытьем надо немного попрыгать и побегать, разогреться, и уж только потом лить на себя холодную воду. Нет, она даже ледяная, а не холодная – потом целый час зуб на зуб не попадает. Одной пригоршни такой воды достаточно, чтобы глаза на лоб полезли. От холода у Озомены все тело немеет.
– Эй, ты что, дура? Не смей писать в душе! – кричит одна из тройняшек, что спелись с Угочи. Девочка отпрыгивает подальше от Озомены. Увидев, что случилось, остальные тоже поднимают шум. Писать в душе нельзя, это неприлично. Но Озомена не хотела, это вышло случайно.