Озомена положила руки на стол и попробовала пошевелить кистями. Ничего не болело, раны затянулись. Развернувшись, она побежала к маме, чтобы та сама убедилась и перестала злиться. Мама поймет, обязательно поймет. Да вот только Озомена не посмела постучаться к ней в комнату, зная мамин крутой нрав.
А вот бабушка хоть бы хны, она никак не реагировала. Накануне ночью она повторно позвала Озомену и намазала ее руки этим вонючим питоньим жиром. Озомена так боялась, что сейчас войдет мама, а еще заранее знала, что утром Мбу обязательно что-нибудь устроит.
– Я тут что подумала, – сказала той ночью бабушка. – Конечно же, мне ничего не положено знать ни про леопардов, ни про это самое общество, но ведь Одиого был мой сын. Так что матери видней. – Улучив удобный момент, бабушка нанесла на руки внучки еще один слой питоньего жира, хотя Озомена ужасно нервничала. – Но вот что я тебе скажу, – продолжала свои наставления бабушка. – Уж коль леопарды чаще всего рождаются во время войн, тебе следует быть осторожной, тем более что в стране сейчас все очень сложно. И если вдруг снова начнется война, как тогда… – Прокашлявшись, бабушка нанесла остатки масла себе на кожу. – Не хотим мы больше такой войны, потому что знаем, что из этого вышло. Именно поэтому мы и назвали тебя Озоменой, что переводится как «да не случится больше никакого несчастья». Но поскольку демократы, скорее всего, заберут власть у военных, то война может случиться. Поэтому один леопард пришел на смену другому. Я помогу насколько хватит сил – все-таки в деревне со мной считаются. Пусть больше никогда война не застанет нас врасплох.
– Бабушка, ты сказала, что тебя послал папа. Как он? С ним все хорошо? И когда он вернется?
– Вернется, когда найдет то, что ищет. Иди-ка ты спать.
Бабушка уехала рано утром на следующий день после ссоры, и Приска даже не успела попросить дядю Фреда, чтобы он увез ее на машине. Мама здорово разозлилась – мол, к ней как к невестке проявили неуважение. Поэтому она разбудила Озомену не очень-то нежно, сняла с кровати все постельное белье и потребовала, чтобы его выбросили вместе с вонючим матрасом. Затем она приготовила воду, чтобы сделать дочери перевязку, но кожа на руках уже была гладкой как у младенца.
Глава 26
Ясно же, что мне нужно найти какую-то девочку и отдать ей семечко. Мы с мамой начали ходить в местную церковь, люди уже знают нас в лицо, так что можно умыкнуть какую-нибудь потенциальную невесту прямо оттуда. Дух предупредил, что у такой девочки не должно быть парня, ничего такого – нужна непорочная девочка, у которой еще не начались месячные. Хотя я уже не знаю, верить ему или нет. Если б не папа, я бы давно на все плюнула, но папа стоит моих стараний, потому что у него доброе сердце и он не заслужил смерти.
Мы отправляемся на утреннюю мессу. Мама специально опаздывает, чтобы все обратили на нее внимание – и священник, и служка, и даже попрошайки на паперти. Мама уже немного поправилась, и лицо у нее – как спелый манго. После службы мама подходит к фада[124]. Тот пожимает ей руку, но так и не успевает с ней поговорить, отвлеченный другим прихожанином. Мама кривит лицо. Я вижу, что это ее ранит.
– Это надо же, я столько пожертвовала денег, а он даже не уделил хотя быть пять минут новой прихожанке, – говорит она.
Мы едем домой на новой машине: мама скинула туфли, без них она чувствует себя более уверенно. Водить ее научил папа, но за рулем всегда сидел он, а когда был занят, для этого у нас имелся свой персональный шофер.
– Я бы обустроила эту церковь, вложила бы туда кучу денег, но для этого меня нужно уважать. Я не какие-то там профессора, которым задерживают зарплату. – Мама так распалилась, что не может остановиться. – Когда был жив твой папа, они были недостойны даже смахнуть пыль с моих туфель, не говоря уж о том, чтобы подержать мою сумочку.
– Но ты же видела, с каким восхищением тебя все разглядывали. – Я просто пытаюсь успокоить маму, но одновременно говорю чистую правду. Да, я не хочу, чтобы она сердилась, расстраивалась, но у меня нет таких слов, которые мог подобрать папа.
Мама молчит, но все еще продолжает хмуриться.
– Точно тебе говорю, – продолжаю я. – Я видела, как они тайком поглядывали на тебя, а потом быстро отводили глаза.
– Да кто из них может позволить себе носить такую одежду, как у меня? Кто может позволить себе все эти золотые сережки и кольца?
Я смотрю на нее, пытаясь понять: неужели все это принес для нее дух? Или же мама что-то продала, чтобы приодеться? Дух говорил, что мама умеет пробиваться в этой жизни, но что он имел в виду? Я ничего у нее не спрашиваю, но мне хотелось бы понять.
Мама слишком импульсивный водитель: она резко дергает ручку скоростей, словно этот похожий на черепашку фольксвахен[125] обладает упрямым нравом. Когда этот красный фольксвахен появился под нашими окнами, мама сказала, что это подарок от друга. Я спросила, что за друг, потому что знаю, что со смертью папы все друзья от нас отвернулись. Но мама говорит – не моего ума дело. Машина эта, должно быть, токунбо[126], хотя блестит как новенькая, а я в жизни не видела новых фольксвахенов.
– Проблема в том, что мы давно себя не проявляли в полную силу, – говорит мама. – Нас тут не знают. Думаю, стоит со всеми перезнакомиться.
На дороге возникает небольшая пробка, так как все возвращаются домой после церковной службы. Мамина рука твердо лежит на руле, она улыбается, а из соседней машины поверх собственной жены на нее пялится какой-то дядька. Жена что-то выговаривает ему, я вижу, как она шевелит губами, а на заднем сиденье балуются их дети. Дядька же не открывает глаз от мамы. Она знает, чувствует, что все вокруг восхищаются ей, но даже головы не повернула в его сторону. Я многозначительно смотрю на этого дяденьку, а потом отворачиваюсь, и мы едем дальше, так как дорога расчистилась.
Почти уже возле дома мама говорит:
– Мы должны устроить большой праздник.
– Праздник?
– Да, пусть это будет наш общий день рождения. Эх, давненько в мою честь не забивали корову. Значит, устроим праздник, позовем всех соседей. Пусть знают, что я не какая-то там. И преподобного тоже пригласим.
Для приема гостей посуда и прочее у нас имеется, но как насчет денег? И еще мне кажется, что нехорошо устраивать сейчас праздник. Обычно этим занимался отец, забивал для мамы корову, а для меня – козу.
– Не надо праздника, – говорю я. – Мы же папу потеряли.
– Да, и он больше никогда не вернется. Что ты предлагаешь, следовать за ним в царство мертвых?
Надувшись, я сплетаю руки на груди.
– Так, минуточку. Неужели ты все еще веришь во все эти сказки, что наговорил тебе дух? Никто на свете, особенно такой нищеброд, не может воскресить умершего человека. Это невозможно, слышишь? Нам придется самим позаботиться о себе.
– Не хочу праздника, – повторяю я. – Нехорошо это.
Мама сердито цокает языком.
– Знаешь, папа тебя здорово избаловал. Я постоянно ему об этом говорила, но он только отмахивался. Кстати, думаешь, каждая мать станет так стараться, вводить свою дочь в благопристойное общество? Я пытаюсь научить тебя самостоятельности, чтобы ты ни от кого не зависела, даже от папы, когда он был жив, а уж теперь тем более. Ты что, думаешь, что не проживешь без своего отца?
Я сижу молча, а сама думаю, что, между прочим, мама проспала много месяцев после папиной смерти, и разве не я добывала для нас еду, таскала воду? Разве не я ухаживала за мамой, бросив школу? И почему теперь я должна выслушивать от нее колкости? И я тоже начинаю злиться.
Мама кидает на меня быстрый взгляд и говорит:
– Ладно, я ни в чем тебя не виню. Но как ты смеешь злиться на меня, носившую в девичестве фамилию Акуабата? Думаешь, если у тебя выросла грудь, то мы с тобой подружки-ровесницы?
– Я вовсе не это имела в виду.
– Послушай, ma chérie[127], некоторые мамочки просто наживаются на своих дочерях, вот примерно такого же возраста, как ты. Эти мамаши наряжают их и пускают по рукам, получая за это деньги. И они не заботятся об образовании своих чад. И многим девушкам приходится бороться за себя: они убегают, чтобы жить лучшей, достойной жизнью, чтобы представлять из себя что-то. Они учатся преподносить себя как ценность, чтобы заполучить в мужья красивых, работящих мужчин, которые бы их баловали, носились бы с ними как с драгоценным яйцом питона.
Когда мама сердится, она всегда говорит на смеси английского, креольского диалекта[128], а еще французского, но я не собираюсь ни за что благодарить ее или извиняться. Папа всегда говорил, что я проницательный человек, поэтому сейчас я прекрасно понимаю, что мама рассказывает о своей собственной судьбе. Ведь по ее линии я никого не знаю, кроме тетушки Оджиуго, я не знаю своих бабушку и дедушку. Знаю лишь, что у мамы и тетушки Оджиуго общий отец, но разные матери.
Подъезжая к воротам, мама что есть силы давит на клаксон, и ей плевать, что тут европейские кварталы. Привратник открывает ворота и салютует маме, а я вдруг говорю:
– Мне хоть и не надо никакого праздника, но, наверное, ты права, мамочка. Ведь к нам до сих пор никто не зашел в гости, не считая папиных братьев. Пожалуй, нам действительно стоит поближе познакомиться с соседями.
Мама отстегивает ремень безопасности и поправляет прическу.
– Ладно, ради твоего отца это будет совсем скромный праздник. Не хочу, чтобы ты думала, будто мне все равно.
Быстренько сообразив, я прибавляю:
– Пусть соседи приходят с детьми, чтобы я хоть с кем-то познакомилась.
Я знаю, что соседи обязательно примут мамино приглашение, потому что они падки до сплетен, а мамина личность окружена слухами. Мысленно представляя, как соседская девчонка примет из моих рук семечко, я тихо ликую.