Впереди замаячило знакомое здание – это была отцовская больница, наверху – их апартаменты. Вроде бы она не говорила законоучителю, кто она такая и куда ее везти. И вот вам пожалуйста: он привез ее туда, где она меньше всего желала оказаться. Озомене уже стало легче, и она стыдилась за то, что устроила в церкви. Ох и пойдут же теперь сплетни. Кстати, она прошла собеседование или нет? Допущена ли к первому причастию? Спрашивать нельзя – иначе все будет выглядеть так, будто она просто притворялась, не подготовившись к экзамену. С понурым видом она вышла из машины.
– Спасибо, – сказала Озомена, стараясь не глядеть в глаза законоучителю.
– Передавай привет отцу, – сказал тот на прощание, оставив Озомену в раздумьях, много ли известно отцу, где бы он ни находился, и как скоро эта история дойдет до ушей Приски. Озомена перебирала в уме отговорки, одна глупее другой. Калитка, через которую можно было подняться в апартаменты, оказалась закрыта, и Озомене пришлось войти в саму больницу. Проскользнув мимо поста дежурной медсестры, она проследовала в комнату ожидания. Вечером, как обычно, тут сидело много народу, уставившись в тусклый экран настенного телевизора. Озомена кинула взгляд на кабинет отца, зная, что сейчас там работает кто-то другой, и поспешила к дверям, ведущим на лестницу. По дороге она случайно услышала разговор двух медсестер, возмущенных поведением какой-то пациентки.
– Может, поэтому крокодил и цапнул ее, – заключила одна из медсестер. Послышался сдавленный, гаденький смех.
Дверь открыла Мбу. При виде сестры она наморщила носик, но промолчала. Приска в это время разговаривала по телефону, но жестом попросила Озомену обождать, и та замерла на месте. Мать молча поддакивала в трубку, удивленно ахала, а Озомена стояла с упавшим сердцем и ждала. Уж если мама уже в курсе, то надо рассказать ей всю правду до конца. Но когда Приска положила трубку, Озомена уже не была готова к столь откровенному разговору.
– Ну как, ты прошла? – спросила Приска.
Озомена молча кивнула.
– Вот и хорошо.
Озомена немного постояла, переминаясь с ноги на ногу, и, поскольку дальнейших расспросов не последовало, отправилась дальше. Она прекрасно чувствовала, какая вонь от нее исходит, и не понимала, почему Приска, столь восприимчивая к запахам, вместо того чтобы сказать что-то, молча глядит через плечо Озомены, где на стене были развешаны семейные фотографии. Лишь когда Озомена пересекла кухню, чтобы подняться наверх, она все-таки уловила на себе взгляд матери.
На руках Озомены не осталось никаких ссадин или синяков, как в предыдущий раз, значит, и нет нужды объясняться. За завтраком она уплетала кашу, тихонько напевая себе под нос, хотя никаких внутренних голосов не слышала.
– Держи свои витамины, – сказала Приска, протягивая дочери коралловую таблетку. Она не ушла, пока не убедилась, что таблетка выпита.
Глава 35
У больницы свой особенный запах, так что я сразу догадалась, где нахожусь. Один вентилятор работает под потолком, второй стоит сбоку, так что меня хорошо обдувает. Стены палаты покрашены в кремовый цвет, где-то внизу гудит и вибрирует генератор. Я чувствую во рту ужасную сухость, а на тумбочке стоят бутылка с минералкой и розовый пластиковый стаканчик, но мне до них не дотянуться. Где же мама? В какой город меня привезли? Может, в Онишу? Я решаю сесть, чтобы дотянуться до бутылки с водой.
Грудь моя так крепко забинтована, что каждый вздох отдается болью в спине, я почти не могу дышать. Дверь в палату закрыта, и слышно, как по коридору ходят люди. Я пытаюсь позвать хоть кого-то, но из моего горла раздается лишь сиплый квакающий звук. Я потихоньку приподнимаюсь в постели, тянусь к бутылке, пластиковый стаканчик падает на пол.
В палату врывается медсестра и кричит на меня:
– А ну-ка ляг обратно! Тебе нельзя, швы могут разойтись!
– Я пить хочу.
– Погоди, я позову доктора. А ты ложись немедленно. – И она пытается силком уложить меня обратно, глупая тетка. Я отталкиваю ее руку, и она зло таращится на меня.
– Ох, вот я тебе сейчас задам! Ложись немедленно, а я позову доктора.
– Где моя мама? – спрашиваю я, но медсестра как будто не слышит меня и выходит из палаты, вихляя задом. Потом я проваливаюсь в сон и просыпаюсь от того, что кто-то держит меня за подбородок и как будто светит фонариком прямо в глаза. Я отворачиваюсь.
– Проснулась? Вот и хорошо. Попить не хочешь?
Доктор в очках, щуплый такой, с усами и в деловом костюме, из верхнего кармана пиджака торчит золотая ручка. А рубашка у него белая, накрахмаленная, это особенно заметно по воротничку. В голове вдруг мелькает мысль, что это папин друг. Доктор говорит тихо, словно находится в церкви.
– Спасибо, сэр, – говорю я, чувствуя, как дерет горло. – Здравствуйте.
– Доброе утро. Зови меня доктор Эменике. – Он наливает воду в стаканчик, на этот раз в зеленый, а не розовый, ставит его на тумбочку и начинает возиться с механизмом моей кровати. Видя удивление на моем лице, он говорит:
– Знаю-знаю. Многие, особенно медсестры, считают, что я сильно вестернизировался. А если они узнают, что ты зовешь меня по имени, вместо того чтобы просто обращаться ко мне «доктор», они вообще могут тебя побить.
Вода теплая, но я жадно пью ее. А потом жалуюсь доктору, что медсестра хотела меня ударить, а доктор тихонько смеется. Я гляжу на него и понимаю, что он не то чтобы смеется, а пытается сообщить мне не очень-то хорошую весть.
– Где моя мама?
– Она приходит к тебе каждый день после работы. Не волнуйся, скоро ты ее увидишь.
Но моя мама не работает. Зачем она соврала доктору? И где она бродит, навещая меня лишь по вечерам? Я прямо нутром чую неладное.
Доктор Эменике подтаскивает к кровати пластиковый стул, садится подле меня и начинает проглядывать мою историю болезни, подшитую в коричневую папку. Он медленно читает, перелистывая страницы.
– Ты можешь рассказать, что с тобой случилось? – спрашивает он, не отрывая глаз от истории болезни.
И я гадаю, сколько можно рассказать и много ли он знает от мамы. Не хочу, чтобы нас считали идолопоклонниками, не хочу накликать беду, поэтому отвечаю, что, мол, ничего не знаю. Доктор внимательно смотрит мне прямо в глаза и говорит:
– Ой ли?
Передо мной вроде сидит все тот же доктор Эменике, но это уже не тот человек, что поил меня водичкой. Его глаза за очками сверкают искрами, словно где-то в голове у него есть электрические провода. А еще он нервно постукивает ботинком по полу, как будто ему срочно нужно выйти.
Он снова повторяет:
– Ты уверена, что ничего не знаешь? – И пододвигает стул еще ближе. – Что бы ты мне сейчас ни рассказала, я тебе поверю. Откуда у тебя на теле такие раны? Ведь я их видел, потому что самолично зашивал. Скажи, кто на тебя напал.
Он смотрит на меня, как будто подсвечивая все мои мысли фонариком. И я понимаю, что он все знает, просто ждет, чтобы я сама сказала.
– Это был крокодил. Я играла возле озера и…
– Возле какого озера?
– Озера Агулу.
– Но как ты там оказалась? – Он говорит тихо-претихо, приблизив свое лицо ко мне.
– Моя мама ездила навестить своего дядю. Он живет возле озера Агулу.
– Ясно. – Доктор Эменике откидывается к спинке стула. Он продолжает смотреть на меня, ожидая продолжения рассказа, но может играть в гляделки сколько угодно – я все равно больше ничего скажу.
– Знаешь, я вырос в этой деревне. Именно там я и научился плавать. – Доктор Эменике достает ручку и начинает что-то записывать в истории болезни. – Мальчишками мы любили соревноваться: ныряли на самое дно и зачерпывали пригоршню чистейшего песка в качестве доказательства, что не блефуем.
Я слушаю и думаю: какое мне дело до всего этого?
– И я знаю, как выглядит укус крокодила. – Доктор Эменике хватает меня за руку. – Похоже, это существо гналось за тобой потому, что ты встала на его пути. И теперь оно не остановится. Если ты или твоя мама совершили какой-то смертный грех, оно будет преследовать тебя до тех пор, пока ты не умрешь. Или пока ты не признаешься во всем прилюдно.
– Отпустите меня!
Но он продолжает сжимать мне руку, словно у него в голове закоротило.
– Пустите!
– Скажи мне, куда оно отправилось после того, как напало на тебя? Знаешь или нет?
– О, доктор, вы вернулись! – Это в палату вошла та самая вреднючая медсестра: сейчас она прям светится, словно с небес спустился сам Бог.
Доктор Эменике отпускает мою руку и поправляет папку на коленях. Глаза его больше не сверкают, и он растерянно оглядывается, словно не зная, куда себя деть.
– Когда же вы вернулись? Я и не знала, – говорит медсестра.
– Прошу меня извинить, – бормочет доктор и выбегает из палаты.
Сестра удивленно смотрит ему вслед, а затем оборачивается ко мне.
– Уж не знаю, что ты ему наговорила, что он так себя повел. Но этот человек не любит неприятностей.
Медсестра сует мне в рот тамометр[147] и крутит ручкой, опуская спинку кровати. Потом забирает тамометр, даже не глядя, встряхивает его три раза и кладет обратно в карман.
– Э-хе-хе, там тебя спрашивал какой-то мальчишка, весь такой грязный. Конечно же, мы его не пустили. Пусть пойдет сначала отмоется. Это что, твой дружок? Вот заявится твоя мама, все ей расскажу. За такими как ты, грубыми да глазастыми, нужен пригляд. А то лет в шестнадцать придешь к нам и попросишь сделать аборт.
Я ее почти не слушаю, все думаю про слова доктора. Он говорил как безумный, и в уголках его рта собралась слюна.
И еще я думаю, что, наверное, стоило ему рассказать, кого именно я видела в воде. Потому что сдается мне, этот доктор знает, что случилось, и видел эту тварь и прежде.
Но куда все-таки подевалась мама?