Жиль и Марион, как некогда герои «Жюля и Джима», пытаются противопоставить рутине альтернативную модель существования. Они смотрят правде в глаза и не хотят длить иллюзию счастливого семейства, сделав для себя несколько страшных открытий. Когда один из супругов спит, другой не может заснуть, когда один испытывает желание, другому не до секса, радость материнства не адекватна отцовской реакции. И так далее. В этом драма любых отношений: полное слияние душ и тел возможно только в романтической поэзии, за пределами жизни.
Часто выходом из тупика становится еще больший тупик – любовный треугольник. В его возможность верил Трюффо, но не верит Озон. И потому даже не пытается его завязать. Прямолинейные толкователи (среди них есть и критики) хватаются за эпизод брачной ночи, чтобы объяснить – и тем самым уничтожить – фильм Озона. Мол, парень на свадьбе напился и заснул, девушка вышла в лунную ночь и переспала со случайным гостем – заезжим американцем, вот где она, трещина в брачном союзе. Озон достаточно умен, чтобы иметь основания сказать: а вы видели, что она изменила мужу? Держали свечку? Измена в фильме не показана, мы узнаем о ней только со слов, а значит, не факт, что она вообще была, и не в ней, в сущности, дело. Ведь и намеки бывают ложными.
Двусмысленны и приемы остранения, которые применяет режиссер, чтобы вывести сюжет из эстетики «мыльной оперы». О первом трюке – хронологическом – мы уже говорили в начале. В последнем эпизоде Марион и Жиль, только что сблизившиеся, плывут в открытое море навстречу заходящему солнцу. Это можно было бы трактовать как «море жизни» или отсылку к средиземноморской ментальности режиссера, если бы он настойчиво не напоминал нам об условности этой сцены. Ведь мы отлично знаем, к какому берегу приплывут герои. Озон говорит:
Когда сюжет рассказывают с конца, ты почти забываешь, что персонажам суждено расстаться. Я даже хотел, чтобы последний кадр рождал у зрителей желание пережить историю заново, поверить, что она может начаться сначала. Изложение событий в обратном порядке содержит неизбежный парадокс: уже известен мрачный, безрадостный конец, а рассказ устремлен к яркой светящейся точке.
Этот иллюзорный оптимизм обыгрывается и на стилистическом уровне: начиная «5 × 2» цитатой из Бергмана, Озон делает несколько реверансов в сторону Эрика Ромера, а завершает фильм совсем «постыдно» – в эстетике фоторомана и Клода Лелуша. Сначала он даже думал назвать картину The Two of Us («Мы с тобой»), почти с таким же названием был в свое время фильм у Лелуша, к тому же есть такой французский журнал, обложки которого Озон собирался использовать в начальных кадрах. Потом пришла идея вместо глянцевых обложек пустить между эпизодами исполняемые мужскими голосами итальянские песни: они прошивают ткань картины нежными, немного слащавыми рефренами о любовных страданиях. Конденсация масскультовой «пошлости» оказывается к финалу столь сильной, что даже кадр заката на фоне моря не выглядит штампом: здесь мы наконец узнаем прежнего Озона – никакого не реалиста и не психолога, а игривого и фривольного ловца стереотипов.
Но мы видим и другое: в свои тридцать семь лет Франсуа Озон внутренне меняется и мудреет. Он больше не делает ставку на эпатаж и внешние эффекты. Он ставит даже не на психологию, а на подтексты, которые начинают работать как раз благодаря ретроспективному взгляду, придающему банальному сюжету глубину и объем. Поэтому только улыбку может вызвать идея французских прокатчиков выпустить картину на DVD с «исправленной» хронологией. Тогда получится, наверное, не сама глупая, но все же чересчур нравоучительная картина, которую ни за что бы не снял Озон. Такую гипотетическую картину даже описал один из пользователей портала Kinopoisk.Ru, привожу это подробное описание в сокращенном виде:
Жиль бросает ради Марион свою девушку Валери, с которой встречался четыре года и собирался на ней жениться. Причем делает это практически у нее под носом. А потом Марион изменяет ему в первую же брачную ночь, тоже у него под носом. А чем, спрашивается, думал Жиль, когда напился и уснул, даже не выполнив перед сном свои первые супружеские обязанности? А чем, спрашивается, думала Марион, когда изменила своему новоиспеченному мужу, даже не подумав о последствиях, которые появились через девять месяцев? И не удивительно, что Жиль не захотел придти и поддержать Марион в роддоме, ведь где-то в глубине души он чувствовал обман. А уж когда он увидел ребенка, то уехал из роддома, так и не повидав его мать, которой и так было не сладко после тяжелых родов. А каково было ей? В то время как молодые пары наслаждаются чистотой и безобидностью первых лет совместной жизни, когда обиды и упреки еще не успели придти в их жизнь, она все эти первые девять месяцев жила с обманом внутри себя и гадала: а кто же папа? Ей было безумно тяжело, и Жиль ее не поддержал, что дало вторую трещинку. А затем настало время, когда и Жиль захотел ей изменить. И она ему разрешила… принять участие в оргии и смотрела на это. А разрешила потому, что хотела оправдаться перед самой собой, что вот, мол, и он тоже был мне неверен. Но от этого стало еще хуже, только теперь уже им обоим. Каждый раз, когда они вспоминали эту измену, происходило еще большее отчуждение. Ну а дальше, как говорится, понеслось: у него – другая женщина, у нее – много других мужчин. Трещины, трещины, трещины – и семейная чашка разбилась вдребезги. Развод. И что же они делают сразу после развода? Идут в отель заниматься сексом. В итоге она кричит, что не хочет, но он практически ее насилует, а ведь когда они пришли в отель, было отчетливо ясно, что не силой же он привел ее сюда. Она и сама не знает, чего хочет. А он? Сначала развелся, а потом сказал: «Не хочешь снова переспать?» А где же они раньше-то были? Этим надо было заниматься друг с другом в первую брачную ночь! Такое ощущение, что Жиль и Марион ни одной минуты друг о друге не подумали, да и вообще не думали, а значит, и не были готовы к такому серьезному шагу, как создание семьи. Брак, семья – это когда вас уже двое, и ответственность уже за двоих, и думать нужно уже не только о себе. А эти двое – только о себе и своих желаниях и думали. И каждый раз, после каждого предательства и обиды, они говорили: «Я тебя люблю».
То, что вы прочли – это про психологическое кино или сериал с моралью, где все поступки увязаны причинно-следственной связью и подчинены бытовой логике. Озон, однако, не из чистого озорства предлагает обратную перспективу. Когда сюжет поставлен с ног на голову, он перестает господствовать, наружу выходят скрытые смыслы, обнажаются, становятся зримыми многие вещи, которые тонут и ускользают в потоке обыденности и ее реалистического отображения.
Озон никогда не снимал и, судя по всему, не будет снимать ни социальное, ни проблемное кино. И однако «5 × 2» обнаруживает, насколько мутирует традиционное понятие пола и присущей ему социальной роли в современном обществе. Мужчина по инерции считает себя хозяином положения, но на самом деле давно им уже не является. В сущности, слабый пол теперь – это он, мужчина. Не потому, что освоил «женские заботы» – готовить, стирать, мыть посуду, кормить ребенка. Но потому, что тушуется, уходит в тень в ключевые моменты, перекладывая ответственность за принятие важных решений на жену. Зато после развода он пытается утвердить свою скомпрометированную мужественность через агрессию и насилие – что на самом деле еще больше выдает его слабость.
Наоборот, женщина в фильме Озона впечатляет незаурядной внутренней силой. Это особенно ощущается в эпизоде, когда Марион, находясь под капельницей и едва держась на ногах, через весь роддом пробирается к своему новорожденному чаду. Так что женственность в кинематографе Озона может выглядеть не только загадочной и двусмысленной, но иногда – самоотверженной и даже героической.
Короткий фильм о смерти: «Время прощания»
Радикальная смелость автора состоит вовсе не в том, чтобы шокировать или интеллектуально грузить зрителя. А в том, чтобы предстать на экране без маски, практически обнаженным, что и делает Франсуа Озон во «Времени прощания». Оригинальное название фильма отличается от российского прокатного – «Оставшееся время». Оно звучит скромнее и более точно отражает настроение картины, принципиально избегающей пафоса.
Режиссер не старается показаться больше и значительнее, чем он есть, не выдает маленький, очень личный фильм за свою «Смерть в Венеции», не прячется за харизматичные фигуры известных актрис. Даже позвав в картину «священную корову» Жанну Моро на роль богемной бабки героя, Озон дает ей всего один короткий эпизод. Она – отзвук другой эпохи, тень экзистенциализма и прочих «измов», которые в более оптимистичные времена очень украшали жизнь в ее поединке со смертью, но сегодня служат довольно слабым подспорьем.
Герой картины Ромен – тридцатилетний фотограф, живет с другом-любовником и терпеть не может детей, особенно детей своей сестры. В один прекрасный день он узнает о том, что у него скоротечный рак и жить осталось всего несколько месяцев. За оставшееся до смерти время он прогоняет любовника, успевает зачать ребенка со случайно встреченной женщиной (знакомая нам Валерия Бруни-Тедески) при пассивном участии ее бесплодного мужа. И – к финалу фильма – прийти в грустное согласие с самим собой, с жизнью и с природой.
Озону удается обмануть не только ожидания, связанные с такого рода сюжетами (приготовьте носовые платки!), но также избегнуть романтизации жизни «на последнем дыхании». Ромен – не герой и не безвольная жертва, это довольно холодный эгоистичный мужчина в расцвете лет, красивый и успешный, одинокий и бездетный. Как фотограф, гомосексуал и прирожденный нарцисс, он воспринимает жизнь в ее эмоциональных пиках и остановленных мгновениях. Но окончательная остановка самой жизни застигает его врасплох и обращает к тому, что он намеренно от себя отсекал – к тайнам зачатия, деторождения, детства.
Финал разыгрывается на берегу моря: излюбленный пейзаж Озона. Режиссер выводит на экран Ромена-ребенка, ангелического красавчика с кудряшками, который сопровождает взрослого героя в последний путь, напоминая об утраченных радостях детства – типа купленного на пляже мороженого. Но и это рискованное решение не выглядит ни сентиментальным, ни заемным. Потому что Озон проецирует ситуацию героя на себя, переживает ее как личную – и это, как ни странно, спасает фильм от налета самолюбования.