В отличие от «Франца», «Двуличный любовник» никак не хочет вписываться в контекст суровой реальности. Вот что пишет в The Hollywood Reporter Алиса Амблар:
Трансвестизм до сегодняшнего дня успешно ассоциировался с андеграундной артистичной средой, маргиналами, безработными, атмосферой декаданса. Но персонажи Озона не имеют материальных проблем, они обитают в благополучной конформистской среде, герои живут в больших комфортабельных домах, с зеленой лужайкой перед домом. По желанию берут отпуск на работе или бросают работу вовсе, так как богатые родители жены готовы помогать материально. И это все выглядит условной Францией, вымышленной, причесанной и отфотошопленной, так как Франция сегодня задыхается под тяжестью кризиса. В сегодняшней Франции не бросают прекрасных мужей, получивших повышение на работе.
Это, несомненно, так, но фильм Озона и не прикидывается хоть сколько-нибудь реалистичным. Он – другой и о другом. О чем – отлично сформулировал сам режиссер:
Мне важно показать, какое значение имеют фантазии. Их ведь совершенно необязательно воплощать в жизнь, но впускать их в нее нужно. Это часть нашего личного пространства, а без него ты теряешь себя. Так ты ощущаешь себя тем, кто ты есть на самом деле, а не тем, кем тебя хотят видеть. В «Двуличном любовнике» я утверждаю, что иметь такие фантазии можно, даже если ты состоишь в счастливых отношениях. Героиня чувствует себя неудовлетворенной, поэтому ей необходимо воображать другого партнера, очень похожего на того, с кем она сейчас. Фантазировать о том, как бы мы могли жить, если бы не было определенных ограничений, нужно каждому из нас. Это так же важно, как ходить в кино, театр, читать книги. Нам нужен вымысел, чтобы выжить в реальности.
Когда смотришь «Двуличного любовника», в какой-то момент начинаешь догадываться, что раздвоение – это не только и не столько медицинский феномен, хотя замороченный финал картины с излишней обстоятельностью погружает нас в «гинекологическую» историю вопроса. Скорее, это внутренняя психологическая проблема Хлои, а главное – самого Озона: в канун своего пятидесятилетия он в эксцентричной форме рассказал про свое одиночество и тоску о «тайном брате».
Глава пятая. Тет-а-тет с Озоном
«Не хочу знать заранее, что увижу на экране»
Свой первый «глоток Озона» я хватил на Лазурном Берегу. Нещадно палило солнце, один за другим шли увлекательные просмотры, и совсем не хотелось тащиться на другой конец набережной Круазетт только для того, чтобы встретиться с режиссером нескольких маргинальных фильмов. Но я все же пошел, потому что мне понравилась короткометражка Озона «Летнее платье» и его же полнометражный дебют «Крысятник».
– Вам 33 года. Сколько из них принесено в жертву кинематографу?
– Впервые я согрешил в тринадцать лет. У отца была 8-миллиметровая камера. Начал снимать короткометражки, некоторые из них получили призы на разных фестивалях. Потом учился в парижской киношколе – La Fémis.
– Ваш первый полнометражный фильм, который в российском прокате переименован в «Крысятник», в оригинале называется Sitcom. Что именно вы имели в виду?
– Я имел в виду ироническое обозначение фильмов с маленьким и очень убогим смыслом, рассчитанных на самую что ни на есть широкую публику.
– Но ваша картина, хоть и оперирует набором клише «мыльных опер», имеет совсем другую структуру…
– Это классический сюжет: есть группа людей, семья или нечто вроде, вдруг является пришелец и нарушает статус-кво. Вспомните «Теорему» Пазолини или «Будю, спасенный из воды» Жана Ренуара. Только у меня вместо человека приходит зверь – крыса.
– Что это по жанру – пародия?
– Я бы так не сказал, хотя, конечно, можно заметить мое ироническое отношение к жанровым клише. В «Крысятнике» есть элементы хоррора, фэнтези, романтического фильма или того, что называют gore film (фильмы со зверствами). Кроме того, здесь есть реакция на новую моду coming out, когда гомосексуалы публично объявляют о своих пристрастиях. Садомазохизм и однополый секс вторгаются в мир ситкома, и его искусственная розовая гармония оборачивается депрессией.
– После «Крысятника» вы сняли «Криминальных любовников». Здесь жанр определить еще труднее.
– Это как раз то, что я люблю в кино – не знать заранее, что ты увидишь на экране. Американские фильмы столь успешны именно потому, что все известно с самого начала. «Криминальные любовники» – мрачная сказка для тинейджеров. Психоанализ сказок, например о Гретхен, показывает, что из них инфантильное сознание черпает самое главное и самое глубокое представление о насилии. Я намеренно делаю криминальную драму столь жестокой, чтобы молодые зрители могли изжить наваждение, с которым они живут и с которым пришли в мир.
– «Капли дождя на раскаленных скалах» – ваш третий фильм – поставлен по пьесе Фасбиндера. Что привлекло вас к этому человеку другой эпохи и другой культуры? Опять гомосексуальность?
– Она здесь ни при чем. Мне хотелось снять кино про то, что такое любовная пара в современном мире. Но у меня не было необходимой внутренней дистанции по отношению к такому сюжету. И я взял забытую пьесу Фасбиндера.
– Пьеса глубоко погружена в немецкий контекст, вероятно, чуждый вам, французу…
– В любой работе Фасбиндера всегда найдешь чувство вины и стыда, которое испытали немцы после краха нацизма. Это своего рода сексуальный комплекс нации, и действует он именно по этой схеме. Но это не значит, что его могут прочувствовать только немцы.
– Фасбиндера обвиняли в антисемитизме…
– И совершенно зря. Он просто показывает структуры больного сознания. В фильме «В году тринадцать лун» еврей, вышедший из концлагеря, создает компанию, пропитанную лагерной атмосферой.
– Чего вы ждете от экспансии цифровых технологий?
– Они меня пугают. Видео хорошо для создания маленьких, малобюджетных фильмов. Ларс фон Триер все перевернул и делает на этой технологии большое кино. Я ценю «Рассекая волны», но не последнюю его картину – «Танцующую во тьме». Предпочитаю длинные планы, не люблю рваный монтаж.
– Какие из режиссеров мирового кино оказали на вас влияние?
– Мурнау, Дуглас Серк, Бергман, Ланг, Бунюэль.
– Знаете кого-то из русских?
– В основном классиков: Эйзенштейн, Тарковский, Барнет.
КАННЫ, 2000
«Я монстр, убивший маму и папу»
Франсуа Озон не очень похож на свои картины. Почему? Именно это я пытался выяснить, когда мы впервые встретились с режиссером в Каннах, потом в Москве, и вот теперь в Париже – в офисе кинокомпании Fidélité, что по-русски означает «Верность». Рабочий стол Озона завален кассетами со старыми французскими фильмами: узнаю на обложках лица Жана Габена, Мишель Морган, Даниэль Дарье и других звезд 1950-х годов.
– Неужели это и есть тайная страсть авангардиста Озона? Откуда такая любовь к национальной традиции?
– Просто я готовлюсь к новой картине. Ее действие происходит полвека назад, и я смотрю много фильмов того периода. Сценарий написан по пьесе Робера Тома, популярной в те годы, это комедия с криминальным отливом, она много раз ставилась во Франции и, кажется, даже в вашей стране.
– И называлась «Восемь влюбленных женщин». А по другим пьесам того же драматурга в России, еще советской, были поставлены фильмы «Ищите женщину» и «Ловушка для одинокого мужчины». Итак, первый исторический фильм в твоем послужном списке?
– Не забывай: «Капли дождя на раскаленных скалах» – это Германия 1970-х годов. Но в принципе да: на сей раз я забрался совсем далеко в историю.
– Ты тогда еще не родился. А все фильмы, что лежат на твоем столе, были очень популярны не только во Франции, но и в России. Потом пришли режиссеры «новой волны» и похерили «папино кино». Неужели ты решил его воскресить?
– Да, деятели «новой волны» заклеймили предков – это считалось хорошим тоном. Как и снимать на улицах, в толпе, использовать непрофессиональных или неизвестных актеров, отображать «поток жизни». Но пришло новое поколение, свободное от диктата этих установок. Теперь мы можем выбирать, и для нас нет табу. Например, свой новый фильм я буду снимать целиком в интерьере. В нем будет восемь женщин разного возраста и, представь, ни одного мужчины. (Озон смеется.) Я потерял интерес к мужчинам. Теперь я люблю женщин.
– Восемь (или восемь с половиной) – хорошее число для кинематографиста.
– Достаточно восьми. Они соберутся в одном помещении и станут, словно в детективе Агаты Кристи, выяснять, кто из них убийца. Так что единственный мужчина присутствует в картине в виде покойника. В таком фильме обязательно должны играть звезды.
– Например?
– Пока я не готов назвать всех исполнительниц, но так и быть, открою один секрет. Вчера я обедал с Катрин Денев, она прочла сценарий, он ей понравился, и теперь я жду от нее окончательного согласия.
– Но ты же критиковал ее за то, как она сыграла в «Танцующей в темноте». Сказал, что тебе, как французу, невозможно поверить, чтобы Катрин Денев изображала работницу завода.
– Но ведь я и приглашаю ее совсем на другую роль. Да и фильм будет не как у Ларса фон Триера, хотя в нем тоже есть что-то от мюзикла. Нечто среднее между старым французским (в основном черно-белым) и цветным голливудским кино, немного в стиле Джорджа Кьюкора и Винсента Миннелли. История будет чисто французской, изображение и цвет – американскими.
– В «Крысятнике» с убийственным сарказмом изображена буржуазная семья. Похожа ли она на твою собственную, и чувствовал ли ты себя белой овцой в стаде?
– Разумеется, я тот монстр, который убил папу и маму. Еще учась в киношколе, – сам не знаю почему – сделал короткий фильм о мальчике, который убил своих родителей. Мальчика играл мой брат, а родителей – папа и мама. Мои родители – интеллектуалы из мидл-класса, учителя, преподавали биологию и французский язык. Папа синефил, любит классические вестерны Джона Форда.