– Как они относятся к твоему творчеству?
– Оба не очень верили в меня как в кинематографиста, но и не мешали. Сегодня родители бывают радостно удивлены, слыша о моих профессиональных успехах. Они не очень понимают тот тип кино, который я делаю, но принимают как должное. А когда папа читает отрицательную рецензию на какой-нибудь мой фильм, то не на шутку сердится.
– Тем не менее ты сломал семейную традицию.
– Выбор профессии был для меня своеобразным протестом. В школе нам задали тему «Портрет моего друга». Я воспринял это с юмором и изобразил учительницу – довольно уродливое существо. Меня, восьмилетнего, обозвали извращенцем. Позднее посредством кино я научился преодолевать свою замкнутость, выражать свое отвращение к уродству окружающего мира. То, что я не мог выразить никаким другим способом. Я научился делать и переживать в кино вещи, запретные в реальной жизни.
– В кино тебя поначалу восприняли как представителя гомосексуальной субкультуры. И все-таки ты заметно меняешься в более традиционную, классическую сторону – даже если это разочарует некоторых поклонников. Разве молодой публике интересно смотреть про шестидесятилетних? И разве ты не перестал быть культовой фигурой гей-кино, перемещая свой интерес в сторону женщин?
– Я никогда не занимался чисто гомосексуальными темами, всегда – бисексуальными. Женщины меня интересуют не меньше, чем мужчины – смотря какие.
– А считаешь ли ты себя частью французской кинематографической «семьи»? У тебя есть друзья-кинематографисты? Ходите ли вы друг к другу в гости, встречаетесь ли?
– Нет, мы, французы – индивидуалисты, у нас это не принято. Кроме того, если говорить о молодежи, она была парализована успехами «новой волны». Только сейчас можно сказать, что новое поколение расправилось с «папой» Годаром. Особенно много во французском кино талантливых женщин-режиссеров. Правда, иногда они делают чересчур политизированное феминистское кино и готовы вместе с «папой» уничтожить всех остальных мужчин.
– Как ты достаешь деньги на свои проекты?
– Я делаю по фильму в год – и многие во Франции не понимают, как мне это удается. Завидуют, считая меня баловнем судьбы. На самом деле я собираю деньги в Канаде или Японии, где мои фильмы гораздо более широко прокатываются. Во Франции же их не очень понимают. Здешние финансисты чрезвычайно консервативны. И когда я предлагаю психологический сценарий типа «Под песком», они говорят: нет, это не фильм Озона.
– Их консерватизм в том, что они ждут от тебя чего-то более авангардного и радикального?
– Парадоксально, но это так.
– Что ты делаешь, когда не работаешь? Или такого не бывает?
– У меня довольно странный образ жизни. Каждый месяц в какой-то стране происходит премьера моей очередной картины, и я еду туда для рекламной кампании. Например, в прошлом году я был – боже мой! – в Токио, Монреале, Нью-Йорке, Сан-Франциско, Мадриде, Лондоне, Вене, Мехико, Петербурге и Москве (дважды). Но это не значит, что я работаю двадцать четыре часа в сутки. Ездил отдыхать в деревню во Франции, летал в Кению. Больше всего, как «латинская натура», люблю лежать на диване и ничего не делать. Но если бы позволяли средства, снимал бы по два фильма в год.
ПАРИЖ, 2001
«Я не даю никакого ключа зрителю»
– Правы ли те, кто считает события «Бассейна» и даже образ юной Жюли целиком продуктом творческой фантазии героини-писательницы? Или все-таки что-то произошло во французском доме с бассейном на самом деле?
– Я не даю никакого ключа, никакой интерпретации: предоставляю это зрителю. Каждый сам решает, что именно он увидел в фильме. Я же лично вижу последний кадр: Шарлотта и Людивин издалека смотрят друг на друга и машут рукой. Они почти сливаются, как в «Персоне» Бергмана. Это образ, вбирающий в себя всю картину, в ней встречаются молодость и опыт, растерянность и стабильность, страх перед жизнью и страх перед смертью.
– Выходит, это прежде всего драма отношений, слегка лесбийски окрашенных, а уже потом комедия или детектив?
– Это не лесбийский фильм. Героиня Шарлотты испытывает к девочке-француженке сложную гамму чувств: ревность, раздражение, тоску по молодости, по «свингующему Лондону», и все эти эмоции отражаются на ее лице. Для меня ключ к фильму – лицо Шарлотты.
– Какую сцену было труднее всего снимать?
– Сцену убийства. В каждом моем фильме есть убийство. Не знаю, почему я так кровожаден. Но, может быть, к следующей картине я стану взрослым настолько, что помилую всех своих героев. Когда Людивин убивает любовника тяжелым камнем, это воспринимается как реальность (точка зрения изменится только потом). Нужно было, чтобы, несмотря на гротескность ситуации, зритель почувствовал тяжесть этого камня, – пришлось даже заменить бутафорский камень, приготовленный для съемок, настоящим.
– А я думал, самой рискованной и трудной была сцена на балконе, когда Шарлотта Рэмплинг обнажает свою грудь перед стариком-садовником, чтобы скрыть следы преступления. Это ведь прямая цитата из «Тристаны» Луиса Бунюэля?
– Да, и было бы еще интереснее, если бы на месте Шарлотты оказалась Катрин Денев, которая тридцать лет назад играла Тристану. Но боюсь, сейчас бы она не смогла повторить эту сцену.
– Довольно жестоко требовать это от актрисы в определенном возрасте.
– Но Шарлотта сыграла ее блистательно – хотя она того же возраста, что и Катрин.
– Все же года на три моложе.
– Ну кто знает их настоящий возраст, этих женщин…
– Раз уже зашла речь о Бунюэле, не от него ли идет еще один мотив фильма: крест, который висит на стене и который каждый раз снимает Сара Мортон, заходя в комнату. В знаменитом бунюэлевском фильме «Виридиана» героиня, наоборот, вешала на стену крест, оказываясь в новом месте.
– В этом случае никакой связи с Бунюэлем. Это я снимаю крест, въезжая в гостиницу или квартиру.
– Ты атеист?
– Вовсе нет, я католик, но молюсь, только оказавшись в самолете.
– Ты сказал еще в период фильма «Под песком», что Шарлотта Рэмплинг стала твоей музой и alter ego.
– Да, с Шарлоттой у меня с самого начала установилась тесная связь – настолько, что я могу с ней идентифицироваться. В картине «Под песком» она играла практически саму себя, женщину на нее очень похожую, а у меня было ощущение, что я снимаю документальный фильм про Шарлотту Рэмплинг. «Бассейн» – совсем другое дело. Здесь Шарлотта играет «синий чулок», под которым, однако, обнаруживается нечто совсем неожиданное. Но и в этом случае я отождествляюсь с ее героиней, тем более что Сара Мортон, как и я, – творческий человек. Обо мне думают: такой себе успешный молодой режиссер… Но, как говорят англичане, не судите о книжке по обложке.
– А что скажешь про Людивин Санье, которую снимаешь уже в третий раз и в артистической жизни которой сыграл роль крестного отца? Кто-то из журналистов сказал, что в образе ее героини ты спародировал некоторых персонажей популярных реалити-шоу…
– В этом не было необходимости. Таких девчонок, как та, что сыграла Людивин, пруд пруди на каннских улицах. Но актриса она не простая. Очень умна, и хотя я ее действительно «сделал», она больше во мне не нуждается, поскольку я дал ей возможность без страха смотреть в лицо судьбе. В «8 женщинах» она не была такой гламурной, как ее партнерши, все время бегала в штанах и напоминала мальчишку. Между прочим, в «Бассейне» сначала предполагалось, что партнером Шарлотты будет парень, но потом я понял, что это клише французского кино (женщина в возрасте и молодой объект ее желания) меня не интересует. И я решил дать Людивин роль сексуальной и загадочной женщины – настоящей «героини».
– В общем, это настоящий фильм-дуэт?
– Да, и эта конструкция позволяет мне соединить две стороны моего кинематографического мира – театральную и гротескную (это Людивин) и интимную (Шарлотта).
– Ты впервые участвуешь в конкурсе Каннского фестиваля. Какой приз ты бы предпочел получить?
– Актерский. Мне кажется, мои актрисы его заслужили.
– Какая из них?
– Обе.
КАННЫ, 2003
«Снимая любовную историю, вы оказываетесь в мире клише»
– Делая «5 × 2», события которого разворачиваются в обратном хронологии порядке, ты, видимо, опирался на прежние опыты такого рода?
– Конечно, я смотрел «Необратимость» Гаспара Ноэ, «Две подруги» Джейн Кэмпион и читал пьесы Гарольда Пинтера. Когда рассказываешь историю с конца, не надо все в подробностях объяснять, ибо финал публике уже известен. А я как раз и не хотел ничего объяснять – хотел, наоборот, задавать вопросы, ибо ответов я сам не знаю. Из-за того что зритель уже знает, чем все кончится, он сосредоточен не на том, «что», а на том, «почему».
– Если конец истории оказывается началом, что в этой ситуации становится истинным финалом фильма?
– В том-то и дело, что такая структура переакцентирует наше внимание на начало. А начало важно в любой истории, ибо зритель должен в нее поверить. К концу фильма он накапливает достаточно информации для того, чтобы увидеть в первой встрече героев, плывущих в открытое море, нечто большее, чем пляжный роман.
– Они плывут навстречу закату. Тебе не казалось, что этот кадр выглядит как клише?
– Делая любовную историю, вы так или иначе оказываетесь в мире клише, и вы должны любить эти клише.
– Почти во всех твоих фильмах есть образ воды: это может быть бассейн, море, океан… Это что-то подсознательное, связанное со средиземноморской ментальностью?
– Я никогда не анализировал почему, но это правда. Вода – это что-то чистое, открытое. В моем последнем фильме сюжет движется к открытости: море – это жизнь. Было бы еще более символично заставить героев войти в бурное море. Но в день съемок море было тихим, и я оставил все как есть. Моря нет только в «8 женщинах» – но это ведь совсем искусственная конструкция.
– В фильме прекрасный актерский дуэт. Как сумели актеры войти в придуманные тобой образы?