Петр ЗАМОЙСКИЙОЗОРНАЯ ПТИЦАи другие рассказы
ОЗОРНАЯ ПТИЦА
I
В городе на базаре увидел Васька, сын кузнеца, зеленую птицу с горбатым носом, услышал, как орет она: «Караул, грабят!» — и пристал к отцу:
— Купи, тятя, заморского кочета.
Сторговали за два целковых и привезли попугая в село. И каждый день с тех пор в кузнице народу труба нетолченая. Даже с самых дальних улиц мужики заходили: то замок починить, то лемех наварить, а некоторые просто так — на птицу поглядеть, подразнить ее.
Подойдут к клетке, пощекочут палочкой, а попугай орет:
— Караул, грабят!
Смеются мужики, а больше всего потехи ребятишкам.
Как-то отец сказал Ваське:
— Ты научи его другим словам.
— Каким?
— А чтоб мужики не толпились в кузнице, и пущай каждый черед свой держит. Научи его кричать: «Товарищи, в очередь!»
Начал Васька учить попугая новым словам. Подойдет к клетке и долдонит:
— Товарищи, в очередь! Товарищи, в очередь!
Попка водит желтыми глазами, щелкает горбатым клювом, потом забьет крыльями и во все горло:
— Трочи, трочи, каррау-л-ул!
— Дурак ты, попка! — кричит ему Васька.
— Дррак, — отвечает попка.
Через некоторое время попугай уже умел твердо выговаривать: «Товарищи, в очередь!»
А когда рассердят его, то добавляет: «Дурак, попка, дуррак».
Мужики сначала не понимали, что выговаривает попугай, потом догадались.
Как-то перед самой Пасхой столпились они в кузнице и каждый совался с своим делом. Васька крикнул:
— Попка, ори!
И попка затвердил:
— Товарищи, в очередь! Товарищи, в очередь!
Дядя Ефим удивленно посмотрел и засмеялся:
— Это что еще за начальство объявилось?
— Дуррак, — ответил ему попугай.
— Как, ты меня на старости лет конфузить вздумал? — рассердился дядя Ефим. — Вот тебе, вот…
— Карраул, гр-рабят! — захлебнулся попугай и защелкал клювом.
II
На Пасху звон колоколов торжественный. Вот уже отошла утреня, прошел крестный ход. Оба клироса наперебой старались, кто лучше выведет.
Поп и дьякон нарядились в белые ризы, а народу в церкви столпилось много. И у каждого в руках свечка. Нередко то тут, то там послышится треск и какой-то неприятный запах. Это кто-то своему соседу поджег сзади гладко причесанные, намазанные коровьим маслом волосы.
Обедня подошла к концу, на амвон вышел поп и начал пасхальную проповедь.
Сладко лились его слова. Некоторые старухи умилительно всхлипывали, некоторые глубоко вздыхали. А после проповеди вышел поп с крестом, помахал им в разные стороны, певчие пропели «многая лета», и потом уже начали прикладываться к кресту. Каждому хотелось приложиться раньше, чтобы поскорее убежать домой.
Около попа сгрудилось столько народа, что он не знал, кому же раньше сунуть крест для поцелуя. Сзади напирали, толкались, поп метался от одного к другому, наскоро давая целовать крест, не разбирая, куда попадал им: в нос, в рот или в глаза, а кому и по уху. Но вот сразу толкнули сзади, волной отдало вперед, поднаперли на загородку, зашумели хоругви, сдвинули аналой с иконой, прижали к нему какую-то дряхлую старушонку. А та, вытаращив глаза, что есть мочи заорала:
— Кар-раул! Кар-раул!
— Грабят! — коротко раздалось ей в ответ и сразу защелкало:
— Карраул, грабят! Карраул, грабят!
Народ опешил, про крест забыли.
— Что такое? — бледнея, спросил поп.
— Не знаю, батюшка, — ответил ему церковный староста, сам дрожа от испуга. — Из царских врат какой-то голос раздается.
Народ сразу затих, прислушался, но затих и гортанный голос. Тогда батюшка успокоился и вновь начал совать крест прихожанам. Прихожане опять подняли толчею. Батюшка не вытерпел и крикнул:
— В очередь, православные, в очередь!
И вдруг, к его ужасу и ужасу всех, снова с царских врат громко защелкало:
— Товарищи, в очередь! Товарищи, в очередь!
Все отшатнулись, батюшка метнулся к левому клиросу и уставился на царские врата. А оттуда уже неумолчно; «Товарищи, в очередь! Товарищи, в очередь!»
Потом раздался невероятный крик, свист, хлопанье крыльев и сердитый клекот. Тут все подняли лица и увидели поразившую их картину: на святом духе сидел попугай и яростно клевал голову святой птицы.
Клевал и кричал:
— Дуррак, дуррак!
Поп, белый от испуга, как риза, выронил крест, взмахнул руками и просяще обернулся к прихожанам:
—. Православные, наваждение бесовское. Что это за невиданное чудовище, зеленого цвета, с горбатым носом, сидит на святом духе, клюет ему голову и говорит человеческим голосом?
Кто-то высвистнул и закричал:
— Да это кузнеца нашего попугай. Как он сюда попал?
Смеясь, принялись ловить птицу, махать на нее, кричать. Но она не давалась, перелетала с места на место и все кричала:
— Дуррак, попка, дуррак!
Тогда кто-то бросил в нее яйцом, потом полетело другое, кто-то закатил огарком свечи, и вот все принялись бросать в птицу чем попало, а попугай перелетел уже на хоругвь и кричал им всем:
— Товарищи, в очередь! Товарищи, в очередь!
Кому-то удалось ударить попку толстой свечой, он упал на амвон прямо под ноги испуганному батюшке. Тот вскрикнул, отшвырнул его, и попугай снова вспрыгнул на царские врата, сердито крикнув оттуда:
— Попка, дуррак!
Псаломщик, рассвирепев, взял самую толстую книгу, размахнулся и запустил ею в попугая. Попугай расправил крылья, звонко высвистнул и во всю мочь заорал:
— Карраул, грабят!
Взметнулся, влетел в алтарь и скрылся.
Долго там искали его, но найти не могли. А кто-то, указав на открытую форточку в окне, догадался:
— Вон куда трахнул.
— Кто же это подделал?
— Небось, кузнечонка сын.
— Голову ему вместе с попугаем сорвать. Всю Пасху испортил.
— Безотцовщина. И сам кузнец такой. Ни бога, ни чорта не признает.
А батюшка завел глаза под лоб, тяжело вздохнул и выговорил:
— Отчаянный народ пошел, отчаянных птиц завел.
ИЗ-ЗА УГЛА
I
Ни матери, ни отца нету Ваньки. Мать умерла в голодный год от тифа, а отец на войне с Колчаком убит. Правда, есть еще у Ваньки тетка Настасья, да толку В ней нет никакого. Одно горе, а не тетка. Все к богачам она жмется, а у самой нет ни избы, ни скотины. Землю свою отдает за хлеб Кузьме Минеичу. А Минеич богач — ему что? И лошадей у него много, и чесалка, и дранка, конная молотилка. Хорошо живется богачу Минеичу, а все жалуется.
— Налогами замучили. Советска власть в разор разорить меня хочет.
Любит Минеич пожаловаться, да только не верят ему.
— Аль плохо тебе?
— Вот как плохо, лучше умереть.
— Ну, умри.
— Смерть придет, так, пожалуй, и умрешь.
Тетка Настасья и определила Ваньку к Минеичу.
— Он тебя к делу пристроит.
И пристроил Минеич Ваньку, — минутки посидеть не даст. А работы у Минеича хватит, он дело найдет. И не один Ванька у него — Машка еще, после дяди Софрона дочь. Машку на чесалку угонит машину вертеть, а то на дранку. Там бабы пошлют ее картошки «к завтрему» нарыть, а по ночам то того ребенка покачать, то другому соску сделать да в рот пихнуть.
Людям по воскресеньям отдых, а Ваньке с Машкой времени нет. Жаловался кое-когда Ванька тетке Настасье:
— Тяжело мне, тетенька.
— А ты терпи. Думаешь, сироте где-нибудь легко?
— Я бы лучше телят пасти пошел.
— Эка невидаль, пастух. А ты живи, держись. Хозяин старанье твое увидит, до дела доведет…
Лучше и не говорить об этом с теткой. Еще тяжелее после этого становится. Больно уж за Минеича она держится. А ведь и сама летом ворочает на него в полях и на гумне.
— Он благодетель наш, Ваня.
«Ну и благодетель, — думал Ванька. — Сколько ни работай, все ничего не платит…»
И правда, не любит Минеич платить за работу. Да с какой стати ему и платить, когда он сирот приютил?
— Им за меня богу молиться надо. Угол даю. Куда пойдут, к комсомолам, што ль?
А комсомольцы сколько раз говорили ему:
— Эй, дядя Кузьма, без договора держишь подростков.
Но не робеет Минеич. Он и обругать может.
— А кто вы такие?
— Экономправы! — ответит Гришка.
— Никаких правов ваших знать не хочу.
— ОЙ, ответишь по суду, Минеич.
— Пошли вы!
Выругается, плюнет и уйдет. Вот он какой мужик-то.
II
Ванька нет-нет, да украдкой и забежит кое-когда в избу-читальню к комсомолу.
— Больно гоже у них, — говорит он после Машке.
В комсомоле совет ему дают, как с хозяином договор заключить, Сколько работы надо от него и сколько отдыха. Хорошие все советы, да страшно подумать о них, не только-что говорить хозяину.
— Боюсь я, ребята.
— Чего бояться тебе? Вот чудной.
— Прогонит, куда пойду?
— Врет, не прогонит. Ты ему нужен.
А прогонит, мы в суд на него. Там-то с него за все сдерут.
Видит Ванька, правду ему говорят, а сказать эту правду хозяину — мороз по коже дерет. И досадно ему от своей робости, и сделать ничего не может. Видит он, что сколько ни работает на чужого дядю, а сам все разумши да раздемши ходит. У людей как-никак и сапоги и рубашки к празднику, ау него с Машкой нет ничего.
С Машкой говорить об этом начнет, а та и ручонками сухенькими всплеснет.
— Нешто можно? Он как даст нам по затылку, мы сразу и умрем с тобой.
Тетке Настасье и подавно говорить нечего.
— Думать не смей!
Чудно сказать «думать». Да когда это Ваньке думать? Вряд работать поспевай только. Время-то установилось после дождей хорошее, самая молотьба пошла. Минеич машину конную пустил в ход, поденщиков нагнал. Себе-то он обмолотил уже, теперь людям за плату молотит. Ванька к барабану на полок снопы подает, серпом поясья режет. Трудная это работа, горячая. Ревет жадный барабан, то и знай забрасывай ему в ненас