ытную утробу. Пуще всего боится этой работы Ванька, уж лучше снопы возить, аль лошадей гонять по кругу.
И нередко думал Ванька, когда уж из сил выбьется.
— Да что за прорва такая? За что я ему, а? Эдак в одночасье и умереть от работы можно.
III
Однажды, накануне праздника мая к Ваньке забежал Гришка комсомолец.
— Завтра приходите оба с Машкой к избе-читальне.
— Это зачем?
— Мы всех батраков созываем. С нами пойдете по улицам, а вечером спектакль бесплатный и музыка.
— Нас дядя Кузьма не пустит.
— Плюньте вы на него, а сами к нам. Он не смеет не пустить. Завтра праздник трудящихся.
Ушел Гришка, с гумна Минеич как раз.
— Кто это с тобой?
— Гришка.
— Чего он?
— Да так поговорил.
Минеич на небо поглядел, носом повел.
— Завтра, чем свет, пахать надо ехать.
Ванька замялся, несмело заявил:
— Ведь завтра никак праздник, дядя Кузьма.
— Какой? — вскинулся хозяин.
— Трудящихся, — чуть слышно произнес Ванька.
Минеич расхохотался, Ваньку по плечу похлопал.
— Никакого праздника нет. Это для лодырей праздник А у нас тогда будут симоны-гулимоны, когда работы никакой не будет.
И сердито куда-то кулаком погрозил.
— Это они все мутят. Не слушай их, а то плохо будет.
Ванька подумал: «Да хуже-то уж не будет».
IV
Утром, убравшись, Ванька задами и гумнами прямо к избе-читальне. Машка не пошла, только заплакала.
— Ну, ты как хошь!
А около избы-читальни уже народ собрался. Здесь увидел он и товарищей своих, которые работали у других богатеев, и пастухов, и даже кухарку попову.
— Батраки которые, сюда в ряды становитесь!
А председатель к ним к первым речь:
— Нынче мы празднуем первый май. Праздник это наш, он богачам не по зубам. Не бойтесь, что вы пришли на свой праздник, никто вам вреда не сделает. А завтра мы вызовем тех хозяев, которые еще договоров не заключили с вами. Мы их взнуздаем…
После речей двинулись по селу с красными знаменами и песнями. Дошли до той улицы, где Минеич живет. У Ваньки так и забегало в глазах. Вот увидит, вот подойдет да за руку выдернет…
— Ты что, — скажет, — делаешь, подлец, а?
Видит Ванька, сидит Минеич у окна, выглядывает, но не замечает он Ваньки. Больно народу много, нешто заприметишь?
Машка за углом избы стоит, жадно кого-то глазами ищет. Подружек своих увидела, те машут ей, зовут:
— Пойдем!
Печально качает Машка головой, на хозяина оглядывается. А тот глаза прищурил, губами что-то шепчет.
Вот уже передние ряды с флагами около Машки, вот хор с гармонистом прошел. Хлещут буйные песни, плещутся по широким улицам, а Машка все стоит. Видит, вон и Ванька с комсомольцами отшагивает, кто-то рубаху ему дал, в руках флажок маленький. И не утерпела:
— Ва-ань!!
В голосе и горле слезы. Остановился Ванька, вздрогнул в крике:
— Ма-ашк!!
И не помнит, как шмыгнула из-за угла, как стремглав перескочила через бревна и с размаха врезалась в ряды, прямо к Ваньке.
А Минеич только и вскрикнул:
— Назад!!
Но не пойдет Машка назад, не пойдет назад и Ванька. Нет им назад никакого хода.
Вперед пошли с песнями, с красными знаменами.
ПОЖАЛЕЛ
У Мишкина отца ребят много, а земли в трех полях полторы десятины. К осени хлеб подошел весь, и ребята, которые постарше, в работники по соседним селам разошлись; Мишка с сестренкой по своему селу побираться пошли. Но не хватало им и этого, — коровенку последнюю продали. Грудной ребенок без молока остался. Как-то к зиме уже в доме совершенно вышел хлеб, а мать, видя, как умирает маленький ребенок, плакала; Мишкин отец пошел к батюшке просить взаймы хлеба.
В это время к батюшке как раз приехал соседний поп. Он женил сына и провожал молодых в назначенный им от архиерея приход.
По случаю этого в кухне, куда вошел Мишкин отец, стояла такая суматоха, что ничего нельзя было разобрать. Несколько баб взапуски бегали взад и вперед, остальные возились около печки.
Встревоженно к ним вкатила матушка и повела носом.
— Аль пироги пригорели?
— Нет, нет! — подскочив к ней, ответила кухарка. — Они только подрумянились чуть-чуть.
— Чем же это обдает?
— От горшка обдает, матушка. Плеснулось на под немножко.
— Ох, а я как испугалась. Ведь батюшка не любит, когда пирог хоть чуть пригорит. Ну, а теперь гости у нас, он и подавно может разволноваться.
Метнувшись к девке, матушка спросила;
— Вино на ледник поставить не забыла?
— Давно, матушка, поставила.
— Ну и слава богу.
От поджаристых пирогов, жирных щей, мяса и еще чего-то приторного у Мишкина отца закружилась голова.
— Матушка, — переминаясь с ноги на ногу, робко проговорил он.
Оттого ли, что голос Мишкина отца был такой замогильный, или оттого, что он все время стоял в тени и матушка его не заметила, она вздрогнула и нахмурилась.
— Ты что, Иван?
— Ребенок, матушка, умирает. Хлебца бы взаймы, аль под работу.
— Вот уж пришел ты не во-время. Гости у нас, а ты с хлебом. Да ведь сейчас и батюшке некогда.
— Христом-богом прошу, матушка. Могуты больше нет. На вас вся и надежда.
— Ну, ладно, ладно. Пойду «самому» скажу.
Через некоторое ‘время, слегка покачиваясь, вошел в кухню и «сам» поп.
— Здорово, Ваня. Ты ко мне?
— К вам, к вам, батюшка, — подбежал к нему Мишкин отец и с каким-то отчаяньем бросился целовать ему руку.
— Что хорошенького скажешь?
Батюшка был навеселе и от него слегка попахивало водкой.
— Семья у меня, батюшка, умирает. Ну, как есть, ни куска хлеба. К вашей милости я пришел. Выручите.
— Эх, Ваня, Ваня. Ведь ко мне каждый день ходят. На всех-то разве напасешься?
— Хоть под работу дай. Ведь мне в пору руки накладывать на себя.
— Что ты, бог с тобой! Зачем руки накладывать.
— Зарез пришел. Хоть сколько-нибудь дай.
Батюшка подумал-подумал, рукой махнул.
— Ладно. Для такого дня выручу.
Кухарке крикнул:
— Отрежь ему ломоть хлеба да побольше, чтоб на всю семью хватило.
— Вот это спасибо, батюшка. Век буду бога молить.
— Так, так, Ваня. А завтра ты вот чего: утречком ко мне приди. Работенка тебе сходная найдется.
— Спасибо. Жалеешь ты нас, батюшка, горемычных.
— Эх, Ваня, кто же вас пожалеет, коль не я? Только вы не забывайте меня, а я вас всегда пожалею.
— С чем, батюшка, приходить-то к вам завтра?
— А ни с чем. Работенка пустяковая. Мучку из сусека в сусек пересыпать. Слеглась она да покапало весной в нее из крыши. А пересыпать ее, она и проветрится.
На другой день Иван пошел вместе с Мишкой. Когда они отворили амбар. то невольно вскрикнули: огромнейший сусек до-верха был набит мукой, от которой шел прелый запах. Мука была синяя, горькая, но Мишка все-таки не утерпел и набил ею себе рот. Да и отец тоже бросил себе горсти две и, давясь, проглотил.
Батюшка в дверях стоял. Заметил это и ласково сказал:
— Я, Ваня, позвал тебя только пересыпать ее, мучку-то, а ты рот набиваешь, давишься ей. Вон и мальчишка твой. Нешто можно так?
— Мы голодны, батюшка.
— Оттого и говорю, вас жалеючи. Нешто можно такую муку есть?
— Ну, мы больше не будем.
Два дня пересыпали муку и насчитали триста с лишним мер.
Отец вылез из сусека измученный, обессиленный. Сказал батюшке:
— Муку мы всю пересыпали.
— Вот и хорошо, и спасибо. Не забывайте меня, а я вас никогда не забуду. Теперь идите домой и отдохните немножко.
— А как же, батюшка?
— Что?
Отец помялся и бух в ноги.
— Семья ведь умирает, с голода опухли. Баба валяется, ребятишки орут. Выручи, батюшка, пожалей нас. Дай хоть этой мучки пудик за работу.
Отшатнулся батюшка, испуганно глаза вытаращил:
— Што ты, што ты, Ваня? Разве можно прелую муку людям есть? Да от нее живот раздует. Прямо умереть можно. В ней страшный вред.
— Батюшка, мы съедим.
— Нет, нет, Ваня, бог с тобой, а я греха на душу не возьму. Вот по десять копеек на день дам, а малышу пятак и бог с вами, идите домой.
— Батюшка, — снова взмолился отец. — Да пожалей ты нас Христа ради. Да чего на эти деньги купишь? Нынче крупную скотину за бесценок отдают, диви что. Цены-то на хлеб какие, нешто не знаешь? Уж ты лучше мучки дай. Сколько дашь, столько дашь. Мы съедим, не побрезговам.
— Нет, нет, Ваня. Муку у меня пускай свиньи жрут. Даже корове и той вред от нее, Человеку куда, человек сразу с нее умрет.
— Батюшка, не умре-ом…
— А бог-то? Бог-то, Ваня. Ведь я ответ за вас должен ему дать. Скажет: «Зачем гнилой мукой людей окормил?» А что я ему на это?.. Нет, нет! Бог с вами, я, жалеючи вас, говорю. Пущай свиньи лопают.
Так и вышли ни с чем.
Отец по дороге к дому шмыгал носом, морщил лицо.
— Плачет, — подумал Мишка.
Забежал вперед, спросил:
— Тять, ты что?
Но он махнул рукой и, не глядя на Мишку, кому-то прокричал:
— Пожале-ел! Ах, штоб ему места нигде не было. Сжечь их всех, окаянных, со свету сжить.
На другой день Мишка с отцом отправились побираться в соседнее село.
ГОЛОВА САДОВАЯ
Фонька — задира большой.
Уж лучше его не тронь. На нож полезет, а свою удаль выкажет.
В ихнем селе отряд пионеров организовали. Фоньку тоже звали, да он не пошел.
— Чего мне там делать у вас?
— Учиться.
— Я и так все знаю!
Каждый день отряд ходил на реку купаться, да и лагерь стоял недалеко между лесом и рекой.
Некоторые пионеры еще плавать не умели и их учил вожатый, как вернее грести руками.
Скоро все выучились плавать и отлично нырять.
Как-то один раз пришел и Фонька к ним на реку. Плавать он не умел, а нырял только около берега. Сядет в воду, а макушка снаружи торчит, Прямо смех берет.
Кто-то его подразнил.
— Вот поступил бы в отряд, давно и плавать и нырять бы выучился.